Шумные соседи

Из окна пятого этажа открывается отличный вид на лоскутное покрывало неровных крыш, покосившиеся лачуги, стихийные свалки и тощих собак, ошивающихся стаями, и свинцово-серое небо. Окраина города, худший район – самое место, чтобы спрятаться двум нукенинам. Кисаме отходит от окна, поводит плечами, стряхивая с себя липкое ощущение инородности – они чужаки здесь, в городе гражданских, где все живет и дышит по своим законам. Учиха сидит за столом и читает. Не ветхий свиток, не инструкцию к очередным таблеткам, от которых потом будет блевать кровью дальше, чем видит, а какую-то книжку в ярком переплете. Наверняка нашел в квартире. Кисаме вздыхает: если даже напарник занят ерундой, то и ему не остается ничего, кроме как заняться ежемесячной каторгой – покраской ногтей. Крошечный пузырек с отклеившейся этикеткой находится в аптечке, крышка присохла и негромко трещит, когда Кисаме прилагает силу. По комнате плывет острый химический запах краски. Учиха косится в его сторону, вновь утыкается в книгу. Кисаме моет руки с мылом – обезжиривает ногти, садится на пол, выставляет руку перед собой и… – … дешевая ты шлюха!.. думаешь, не знаю?.. тварь!.. Капля лака срывается с кончика кисточки, падает на ногу, голоса за стенкой становятся громче. Кисаме скрипит зубами. – Итачи-сан, а если я их… – Нет, Кисаме, – Учиха качает головой, даже не дослушав вопрос. Кисаме вытирает пальцем каплю, на коже остается бледная полоса. Вот же суки неугомонные! Всю ночь скандалили, теперь еще и утром… Если бы не вынужденная секретность, он бы уже давно заткнул шумным соседям глотки железом. От злости лак ложится криво, выходит за границу ногтевой пластины, пачкает кожу. Вообще-то у Кисаме отличная мелкая моторика – спасибо годам практики ручных печатей, но в этом занятии есть что-то настолько унизительное, что изнутри мерзкой щекоткой скребется тихое бешенство, и руки теряют свою обычную твердость. Слышится звон бьющейся посуды, шарканье, с которым обычно двигается по полу мебель, тонкий вскрик и громкий стон, полный боли. Женщина плачет навзрыд, мужчина продолжает кричать. Кисаме поворачивается к напарнику, тот безучастно смотрит в книгу. – Итачи-сан. – Я сам, – Учиха захлопывает книгу, встает из-за стола и, сложив дюжину ручных печатей, окутывается облаком белого дыма. Кисаме всегда забавляли хенге напарника – потрясающая изобретательность. Вот и в этот раз посреди комнаты оказывается пузатый мужичок за сорок с высокими залысинами и тонкими, кривыми ногами. Учиха делает пару пробных шагов, приноравливаясь к новому телу, к иному центру тяжести, сутулится, отчего живот окончательно вываливается вперед безобразным круглым пузырем, а затем, словно убедившись в чем-то, кивает и выходит из комнаты. Кисаме напрягает слух изо всех сил: щелкает замок в коридоре, шаркают шаги по лестничной клетке, раздается звонок. Голоса за стенкой притихают, почти минуту стоит оглушительная тишина. Учиха жмет на кнопку звонка еще и еще, до тех пор, пока из соседней квартиры не доносятся звуки возни и приглушенная ругань. Наконец, мужской голос грубо рявкает, множась гулким эхом: – Чего надо?! Ответа Учихи Кисаме, как ни старается, разобрать не может. Как и всего дальнейшего разговора. Напарник возвращается буквально через минуту, негромко хлопает дзюцу, и Учиха с невозмутимым видом садится обратно, открывает книгу. – А что вы ему сделали? На тонких губах – тонкая же улыбка. – Сказал, что они мешают соседям делать маникюр… Кисаме секунду въезжает в смысл сказанного, а потом, глянув на свои безобразные ногти, заходится хохотом. Открытый пузырек с лаком опрокидывается, черно-фиолетовая лужица течет по неровному полу. А ведь в чем соль: Учиха и вправду мог сказать такое. – … и одолжил кое-что, – заканчивает фразу напарник. Учиха достает из кармана пластиковую бутылочку с ребристой крышкой, кидает. Кисаме ловит, крутит ее в руках, открывает, нюхает и тут же отшатывается – растворитель для лака. Какой тонкий намек. Кисаме смачивает кусочек ветоши, которой обычно чистит Самехаду, растворителем, трет ногти. Лак отходит неохотно, а по бокам ногтя так и вовсе остается траурной каймой. Над ухом раздается шорох, Учиха стоит вплотную. – Могу я сделать это вместо тебя? – Накрасить мне ногти? Учиха невозмутимо кивает. - Да, а то у тебя получается просто отвратительно. Кисаме с облегчением и радостью соглашается. Напарник устраивается рядом, кладет ладонь Кисаме себе на колено, тщательно удаляет все следы предыдущих попыток и только потом берется за дело. У самого Учихи ногти покрашены идеально – глянцевые, округлые, будто спелый миндаль, так и хочется попробовать их на зуб, или лизнуть языком, проверяя, такие ли они гладкие, какими кажутся. – Не двигайся, – почти приказ. Кисаме застывает, старается даже не дышать. Движения Учихи ловкие, быстрые, отточенные – наверняка подсмотрел у какой-нибудь бабы своим шаринганом. – Другую руку. Все повторяется. – А теперь не трогай ничего пару минут. – Легко сказать, Итачи-сан, – хмыкает Кисаме, у которого всю процедуру безумно чешется щека. – Почешите мне лицо, а? Учиха невозмутим. – Где именно? – Скулу, справа. Ногти-миндалины аккуратно скребут под жабрами, но зуд не унимается, становится лишь хуже. Кисаме мотает головой. – Сильнее и выше. Учиха осторожно касается жаберных щелей, чешет сильнее. – Спасибо. И лоб. А это уже откровенная наглость. – Потрись об стену, – бросает Учиха и возвращается к чтению. Кисаме терпит почти пятнадцать секунд, а потом, встав, демонстративно скребется лбом о старые обои. Ему почудилось, или Учиха хмыкнул? Кисаме машет руками, пробует лак языком, морщится от неприятного химического вкуса. – Не облизывай, – будто ребенку, строго говорит напарник. Кисаме послушно опускает руки, подходит к окну, но унылый пейзаж неизменен; нарезает пару кругов по комнате, зная, что этим мельтешением раздражает Учиху. – Садись, надо покрыть вторым слоем. Кисаме послушно опускается на пол, протягивает руки. – А третий слой будет? Учиха качает головой: – Нет, двух достаточно, когда три – покрытие получается слишком толстым, будет слезать. Кисаме кивает с важным видом, хотя на деле ни черта не понимает в этих тонкостях. – Не двигайся! Поздно – от движения Кисаме кисточка соскальзывает вбок, пачкает. Учиха неуловимо быстрым движением выхватывает из рукава сенбон, Кисаме даже не успевает среагировать, лишь мелькает в голове беспомощная мысль «за что?». Но, как оказывется, напарник вовсе не спешит вершить расправу – лишь убирает кончиком сенбона излишек лака, откладывает стальную иглу в сторону. – Все, теперь минут десять суши. Десять?! – А на ногах? – Кисаме шевелит пальцами ног, там лак почти стерся, лишь кое-где остались узкие черные полоски. В лице напарника отражается раздумье, но, видимо, врожденный перфекционизм берет верх. – Давай, – со вздохом соглашается он. Кисаме распрямляет обе ноги, Учиха смотрит на них долгие полминуты, а потом кладет себе на колени. Интимно. – Я их мыл, Итачи-сан, честно. От первого же прикосновения кисточки Кисаме дергается, будто от удара – мизинец густо закрашивается черным. – Я не нарочно! – оправдывается Кисаме. – Щекотно же. Учиха оттирает с пальцев лак – его тоже измазало – и, не меняясь в лице, легко втыкает сенбон чистой стороной Кисаме под колено. Нога немеет почти сразу, видимо, заблокирован нервный центр. – Радикальное решение, – с легкой грустью замечает Кисаме. Учиха пожимает плечами и возвращается к прерванному занятию, через минуту ногти прокрашены так идеально, что даже не верится, что это его, Кисаме, ногти. Когда напарник заносит сенбон во второй раз, Хошигаке мягко перехватывает его запястье. – Я буду терпеть, – говорит он с уверенностью. – Точно? – Обещаю, Итачи-сан, только давайте как-нибудь без сенбонов. Учиха прищуривается недоверчиво, но все же соглашается. Терпеть сложно - огрубевшие от бесконечной полевой жизни ступни оказываются странным образом чувствительными к каждому прикосновению. Руки у Учихи не такие жесткие, как у самого Кисаме, ловкие и почти деликатные, от каждого прикосновения по телу искрами прокатывает щекотка, под солнечным сплетением разливается тепло. Чтобы хоть как-то отвлечься, Кисаме вертит головой по сторонам, но комната скудная и скучная, глазу не за что зацепиться. Кроме Учихи. Его лицо серьезно, губы плотно сжаты, ресницы чуть опущены – сама сосредоточенность. Почти как во время битвы, только без той болезненной, смертельной решимости. Кисаме разглядывает его так, будто видит в первый раз – каждую черточку, каждый изгиб. Он вдруг замечает то, чего не видел раньше: крошечный белый шрам, рассекающий верхнюю губу, россыпь бледных веснушек на переносице, легкую горбинку… Последняя наверняка появилась после той миссии в Кири – их знатно потрепало, а Учихе даже пришлось вправлять нос, кровища из него так и хлестала. – Готово. Кисаме удивлен, он даже не заметил, как Учиха управился. Они сидят так близко, что, когда их взгляды встречаются, ощущение интимности просто захлестывает. Кисаме остро чувствует, что напарник хочет что-то… – Можно потрогать? – Учиха кивает на плечо Кисаме. О, так вот оно как. Это очень забавная и характерная черта напарника – детское любопытство, жажда все узнать, ощутить, понять. – Валяйте. Прикосновение пальцев к жабрам ощущается очень остро – кожа тонкая, нежная, с множеством нервных окончаний. Единственное сравнение, приходящее на ум, заставляет усмехнуться – головка члена. – А они только в воде открываются? – черные глаза блестят, в них интерес. Кисаме сосредотачивается, и плечи обжигает резью, будто полоснули бритвой – на воздухе открытие жаберных щелей всегда болезненно. Он знает, что видит Учиха, ему нет нужды опускать взгляд, зато чужая реакция кажется забавной: глаза распахиваются шире, на скулах проступает легкий румянец. – Жаберные перепонки, лепестки… Прямо как у белой акулы, – едва заметно улыбается Учиха, а потом вдруг смотрит Кисаме в лицо. – Значит, должны быть и во рту. Кисаме ухмыляется, демонстрируя зубы: его напарник просто чудо как проницателен. – Есть. В лице Учихи прорезается нечто, отдаленно напоминающее хищный интерес Орочимару. Кисаме понимает, что не отвертеться, поэтому открывает рот так широко, как только может. Напарник подается вперед, смотрит жадно. Ужасно хочется щелкнуть у него перед носом зубами, чтоб отскочил от неожиданности. – Спасибо, – вдруг говорит Учиха. Кисаме от удивления закрывает рот. Он не ослышался? – Меня всегда интересовал измененный геном, я даже хотел заниматься этим серьезно, но… – Учиха не договаривает, чуть мрачнеет. Кисаме вспоминает их первую встречу: мальчик в форме АНБУ, заляпанной кровью. Действительно. – Я еще электричество чувствую, – вдруг поддавшись внезапному порыву, откровенничает Кисаме. – Электрические поля от сердцебиения или работы мышц, от техник и чакры. – А боковая линия? Кисаме смеется: – Неа, я же не акула, в конце концов, всего лишь шиноби. Учиха тоже улыбается – едва-едва и как-то неуверенно, почти стеснительно. Кисаме замирает, стараясь не спугнуть момент: вот оно, истинное лицо напарника. Он вообще нормальный парень, этот Учиха Итачи – строгий, сучится порою, педант, но слишком хороший для жизни нукенина. Например – не режет глоток без причин, а бьет – только калечит. Иногда Кисаме берет злость, мол, что за детские игры? Бьешь – так наверняка, безо всяких полумер! Но в такие моменты как сейчас, он вдруг отчетливо понимает: это хорошо, что Учихе в напарники достался именно он. Не Какудзу, не Сасори, а он, Хошигаке Кисаме. Потому что те двое сожрали бы мальчишку с потрохами еще до совершеннолетия, ведь бой и быт – совсем разные вещи. Как только дал бы слабину, показал мягкость – сразу бы донесли Зецу, а через него – Мадаре, или, что более вероятно, ударили бы в стык брони сами, раскурочили, расковыряли, добрались бы до беззащитной мякоти. Кисаме же не такой, и это его главное отличие от акул – он не жрет своих. Он из-за этого даже в Тумане не смог остаться, сразу как прирезал мудака Суйкадзана и забрал Самехаду – свалил. И сколько бы Мадара ни втирал ему о пользе шпионской деятельности, Кисаме просто не мог, не его это – таиться и бить исподтишка. Ему милее открытый, честный бой, чтоб сила против силы, чтобы достойная смерть и достойная же победа. Наверное, он старомоден. – Спасибо, Итачи-сан, – говорит Кисаме, первым нарушая молчание, – сам бы битый час провозился с этими ногтями. Учиха кивает, встает, чуть потягивается и возвращается к чтению. Странное дело, но та почти уютная близость, что возникла между ними, никуда не исчезает. В комнате будто разом становится теплее и светлее, даже пейзаж трущоб перестает казаться таким уж поганым. Кисаме убирает лак обратно в аптечку, приоткрывает окно, чтобы проветрилось, вертит в руках бутылочку с прозрачной жидкостью. – Схожу, отдам. Напарник смотрит на него с предостережением во взгляде. – Знаю, без глупостей. На самом деле, его совсем не беспокоит судьба растворителя, ему просто любопытно взглянуть на то, что Учиха сделал с шумными соседями. Кисаме складывает печати и, будто стараясь перещеголять Учиху, оборачивается в опрятную старушку лет шестидесяти с седыми, в фиолетовый оттенок волосами и большим носом, похожим на сморщенную грушу. Это Мицуки-сан, она была его соседкой в Тумане и всегда, очень точно подгадывая момент, когда денег не оставалось даже на миску лапши в дешевой забегаловке, угощала выпечкой и кислыми яблоками. Уже выйдя на лестничную клетку, Кисаме обнаруживает досадный промах – в Мицуки-сан едва-едва полтора метра, а дверной звонок явно предназначен для взрослых людей стандартного роста. Оглядевшись по сторонам, он концентрирует чакру в ступнях и подпрыгивает. – Бз-з-з. Из глубины квартиры раздаются шаги, через полминуты дверь распахивается. Неопрятного вида мужик в застиранных штанах открывает дверь, хмуро смотрит на Кисаме сверху вниз. – Ну? – Баранки гну, – отрезает Кисаме и протягивает ему бутылочку. Как только мужик видит ее, тут же меняется в лице: испарина на лбу, загнанный взгляд и откровенный ужас. – Я… я ее не трогаю, я б-больше никогда н-не… Кисаме внимательно оглядывает дебошира: на теле ни ссадины, даже на лице, судя по движениям – никаких внутренних травм. Что же такого сделал Учиха? Едва ли Цукиеми, после подобных гендзюцу гражданские не выживают… – Что тебе сказал тот, приходивший до меня? Мужик пятится вглубь квартиры, истекает потом, пытается что-то ответить, но зубы стучат так, что за этой чечеткой слов не разобрать. – Дыши, – приказывает Кисаме. – И отвечай. – С-сказал, что эт-то недостойно, чт-то так н-нелья… – И все? – И ск-казал, что вернется, если я… Кисаме принюхивается: страх, но не ложь, Учиха явно обработал его какими-то своими штучками, вот только без применения чакры. Но как? Вот же зараза. Поняв, что от гражданского ничего не добиться, он бросает ему бутылочку, та ударяется о хилую грудь и падает на пол. М-да, ну и реакция. Перед тем, как уйти, Кисаме оборачивается и широко-широко ухмыляется. У Мицуки-сан, как и у многих жителей Тумана, были модификации – акульи зубы на старушечьем лице выглядят жутко. Кисаме чувствует тонкий запашок аммиака, неужели обмочился со страху? – А бабу свою не трогай, – почти ласково говорит Кисаме. – Иначе я вернусь и сожру твои кишки. Запах становится острее, Кисаме ухмыляется: вот же ссыкло. Он возвращается в квартиру, Учиха все так же читает свою пеструю книжку, едва ощутимо пахнет лаком и растворителем, за стеной – гробовая тишина. Впервые за несколько дней выглядывает солнце.