AS IF IT WOULD HAVE A UNIVERSAL AND MEMORABLE ENDING

Утром радио выплёвывает ей на завтрак к растворимому кофе и подгоревшим яйцам, что сегодня будет день. Гермиона несколько секунд ждёт продолжения; ещё несколько секунд, медленно пережёвывая горький жёсткий белок, раздумывает над идеей стукнуть приёмник вилкой; но решает, что это не к чему, и просто пытается сделать вид, что её не угнетают до возвращения мыслей о повешении ливень за окном и ещё только-только подобравшаяся к восьми стрелка часов. Сегодня будет день; пусть будет. Смиренно натянув первые попавшиеся вещи и стерев сообщения на автоответчике, Гермиона выходит из дома и идёт на остановку противоположного относительно её отделения маршрута; где-то на нём живёт психиатр, чьё имя она час назад выбрала случайным образом в рекламной колонке. Помимо прочего, он начинает приёмы ровно в то время, когда у Гермионы начинается смена. Она заранее решает, что уронила пейджер в ливнёвку в тот момент, когда её окатил кэб; и всё это случилось на равноудалённом и от дома, и от отделения расстоянии. Простите, лейтенант, сэр, но идти в таком виде несколько кварталов я не могла; я понимаю, сэр; спасибо, сэр. Её капсулки зелёные; зелёные – как мантия Слизерина, хочет сказать она; зелёные – как глаза Гарри Поттера, хочет сказать она; зелёные как зелёный сигнал светофора, только более изумрудный. Так он понимает. Он приятный, но чем-то напоминает ей глиста; она старается смотреть в пол и не думать о зелёном. Зелёные капсулы; спасибо, конечно, позвоню. Зелёные, как струйка энергии на кончике палочки от Авада Кедавры. Она качает головой, стряхивая капли дождя себе под ноги. Не надо. От нужной остановки до отделения совсем недалеко; но по пути от ненужной у почерневшей от недавнего пожара по соседству витрины сидит лысеющий еврей, и он даёт ей за пейджер 12 фунтов вместо 10, когда она просит его быть добрее; 15 – когда она вдруг наклоняет голову так, что синие мешки под глазами выглядят как маска для сна, и начинает играть желваками. Он предлагает ей съесть кошерной телятины, потому что она бледная, а он добрый, но Гермиона отказывается, потому что завтрак уже сделал своё дело, и боль, поселившаяся где-то в солнечном сплетении и похожая одновременно на желудочную и сердечную, развлекает её как может. Уходя, она просит его не выкладывать пейджер на всеобщее обозрение хотя бы пару дней; он подмигивает ей так, будто она – дилер, а у него всё схвачено. Лейтенант всё-таки отчитывает её; кроме того, он похож на Рона, и каждый раз, видя его рыжую шевелюру, она не может сдержать то ли дрожи, то ли спазма. Кроме того, как и Рон, он, узнав о её неспособности не выдержать возложенной на неё ответственности, скидывает на неё всю бумажную работу. Сидя и тупо глядя на несколько папок с расслоившимися завязками, она прикидывает, где ближайшая аптека; как минимум одна папка в этой стопке – зелёная. Она решает не рисковать, прося об услуге кого-то из отделения; благо, перерыв на бранч всего в каких-то полутора часах от зелёной папки; Королева, храни профсоюзы. Пишет лейтенант тоже настолько – как Рон – неграмотно, что Гермиона едва подавляет желание зайти и понюхать его – не пахнет ли пиджак порохом от шутих Джорджа вперемешку со стряпнёй Молли. Но всё-таки это, наверное, вряд ли он, потому что будь он постоянно у неё под боком, Гермионе не приходилось бы уже несколько лет раз в пару дней удалять с автоответчика по дюжине сообщений о том, как у него жизнь и как он скучает и с вопросами, почему она не отвечает; в зависимости от дня они охватывают весь спектр – от ленивого раздражения до звучащей вполне правдоподобно паники. У Гермионы есть ощущение, что настройки Рона сбрасываются по воскресеньям. Хотя, её, в таком случае, думает она, по понедельникам, когда она стоит над автоответчиком с кружкой молока в руке и строит предположения, откуда Рон знает, как пользоваться телефоном, и что более важно – откуда у него её кентский номер, которого нет даже в справочнике. К счастью, во вторник утром ей уже всё равно. В любом случае, Рон – это Рон; сейчас у него наверняка куча забот в виде толпы детей, тянущих руки к волшебным петардам; а у Гермионы – законный бранч, временные рамки которого размыты достаточно, чтобы она могла молча наградить лейтенанта красноречивым взглядом, когда тот заводится о том, что она появилась на работе всего два часа назад. Как бы он ни кричал, его любимые папки уже ждут его в корзине на двери кабинета; она спрятала зелёную папку в стол, подменив её красной, которую она нашла, когда только заняла своё место. Она не до конца уверена, что лейтенант – дальтоник, но идея, что дождь увеличивает тормозной путь автомобилей, вселяет в неё оптимизм. Зелёных, как сигнал светофора, только более изумрудных, капсул, говорят, нет. Зато есть красные – тоже как сигнал светофора, только менее рубиновые. Гермиона молча смотрит на фармацевта, ожидая, что тот и сам поймёт, что после красных как не-рубиновый сигнал светофора капсул с ней будет то же, что бывает с водителями, которые вместо не-изумрудного зелёного выбрали рубиновый красный где-нибудь на съезде на хайвэй. Фармацевт молча смотрит на неё в ответ; спустя несколько секунд ей начинает казаться, будто он вот-вот скажет, прерывая затянувшуюся неловкую паузу, что патологическая неспособность Гермионы соблюдать дозировку – не его проблема. Выворачивая на улице зонт обратно в нормальное положение и отплёвываясь от бросаемых ветром в лицо капель, Гермиона только надеется, что состроенная ею перед уходом гримаса была улыбкой. Протиснувшись на полной остановке под навес, она снова прикидывает расположение известных ей аптек в округе. Есть одна в двух кварталах, но там едва ли найдётся что-то кроме китайских чаёв; Гермиона даже уверена, что именно их поставки они раз за разом накрывают на въезде в город, потому что водитель-араб раз за разом пролетает со своими фальшивыми правами. Ещё одна служит своего рода аванпостом между рабочим и спальным районами; Гермиона искренне не любит это место, потому что аптека помещается в типовом здании, как две капли похожем на дом на улице Гриммо. Каждый раз, даже просто проходя мимо, Гермиона едва держит себя в руках; ей кажется, что она ощущает пристальный взгляд Гарри Поттера, заодно с его аллергическим цитрусовым парфюмом. Последняя аптека – самая любимая, потому что там ей долгое время продавали, не задавая вопросов, много весьма спорных веществ, упаковывая их, к тому же, в трогательный пакет с изображением пожилой пары; но она на пятнадцать минут дальше, чем самый последний срок её возвращения в участок; помедлив, Гермиона решает не испытывать терпение лейтенанта ещё раз; к сожалению, для этого приходится протиснуться обратно под дождь и уйти с остановки, потому что автобусы от неё ходят только в обратном направлении. Лейтенант зачем-то растирает рукав её свитера между пальцами, загоняя сахарную пудру от круассана поглубже в шерсть ниток; но прежде, чем Гермиона успевает окончательно воспринять это за какой-то деревенский флирт, он констатирует совершенно прибитым голосом, что Гермиона вчера была в этой же одежде. От того, насколько сильно запаздывают его мыслительные процессы, Гермионе снова хочется заказать распечатку всех его звонков с домашнего и рабочего телефона; но она только мягко отбирает у него свою руку и излагает подготовленную речь про то, как она доставала сухую одежду из корзины для прачечной. Он смотрит на неё какое-то время, соображая; потом протягивает целый круассан и пристально смотрит на дверь. Уже сидя на своём месте, Гермиона почему-то очень хочет заплакать; потом – перевернуть стол и облить щёлкающего ручкой по соседству детектива керосином. Но её карманы пусты; никаких зажигательных средств, никаких гладких зелёных приятелей, которые прошептали бы ионам натрия в её мозгу, что всё будет хорошо; никаких приятелей вообще. Глядя на узелки на новой порции папок на столе, она думает о церкви; если бы она могла пойти в церковь, наверное, она могла бы поплакать; если бы она могла бы поплакать, наверное, этой ночью она могла бы поспать без кошмаров; а если это не сработает, можно будет просто сесть на чьём-нибудь надгробье и смотреть снизу вверх на готический храм, терпеливо ожидая пневмонию. В конце концов, она кусает круассан и успокаивается; внутри у него кусочки кисловатого яблочного мармелада. Она не делает над собой усилия удивиться, когда пушером, к обыску которого она прибилась перед обедом в надежде набрести по пути на человеческую аптеку, оказывается Шимус Финниган. Пока офицеры ходят по его магазинчику, заглядывая за каждую дверцу и громко переворачивая всё, что можно перевернуть, они искоса смотрят друг на друга, не подавая вида, что знакомы. Шимус выглядит здоровым и румяным; за его спиной на стене Гермиона видит несколько грамот за конкур и красивый, ручной работы, деревянный крест. Он старательно делает вид, что ни обыск, ни допрос его не волнуют; отвечая, он такой же дерзкий и нетерпеливый, каким она его помнит. На обратном пути в машине царит молчание; её друг-детектив, чьё имя она, скорее всего, даже не знает, ведущий это дело, злится от того, что они не нашли никакого оружия, кроме лицензированного антиквариата на витринах. Гермиона решает не говорить о ему о люке в полу, на котором она простояла всё время; в конце концов, это совершенно не её проблема, что он не умеет правильно обыскивать помещения. Тем более, что Шимус был вторым человеком, переломившим в тот день свою палочку. Не то, чтобы это имело какое-то сакральное значение для Гермионы; не то, чтобы что-то изменилось, даже если бы имело; просто сегодня ей оказалось приятным увидеть знакомое – почти дружественное – лицо. Она просит высадить её у одной из аптек по пути; когда она выходит из машины и захлопывает дверь, придерживая закручиваемый ветром плащ и пытаясь убрать с глаз волосы, офицеры смотрят на неё во все глаза, будто только что заметив, что она была с ними всё это время. Детектив – уже второй человек за день – заговорщицки подмигивает ей; наверное, думает Гермиона, он действительно считает, что они друзья. Но, в принципе, это неважно до тех пор, пока он может прикрыть её отсутствие; ему она, кажется, когда-то сказала, что у неё гастрит. Они стоят, помытые, причёсанные, магией и зельями приведённые в форму; перед ними – бесконечные ряды гробов, и Гермиона не может взять в толк, как они все поместились на площади у министерства магии; а за гробами стоят толпы и толпы журналистов; и каждый из них норовит вылезти вперёд и сфотографировать их. Кто-то просит её улыбнуться в камеру; реальность Гермионы начинает предательски дрожать. Зелёные; ей нужны зелёные; изумрудные, почти как сигнал светофора. Не жёлтые, не голубые; зелёные. Этот фармацевт очень похож на предыдущего; она даже допускает, что это один и тот же человек; или просто идиоты, не понимающие, что ей нужны именно зелёные капсулки, для неё на одно лицо. Когда диспетчер окрикивает её и говорит, что кто-то оставил ей сообщение, её сердце на секунду ёкает от мысли, что это могут быть родители; неважно как, неважно почему; но это лишь мисс Уизли, и Гермиона благодарна ей хотя бы за то, что не миссис Поттер. Она забирает со стойки листок с сообщением и номером телефона, и, скомкав, выбрасывает в ближайшую урну; всё равно у диспетчера очень неразборчивый почерк. Допрос проходит необычно; в основном потому, что здесь её, как и на обыске, быть не должно. Но ближе к вечеру бумажная работа кончается; пролистывая от скуки чужие папки, она натыкается на материалы о мелком хулиганстве. От описаний субстанций на стенах и характера повреждений имущества её начинает подташнивать; ей кажется на секунду, что она не в просторном светлом помещении с большими вентиляторами на потолке, а обратно в слизеринском подземелье; и вокруг всё зелёное – включая свет, отражающийся от банок с препаратами. Она спешит в туалет, чтобы умыться; чтобы постоять в свете магловских флуоресцентных ламп, умыться мгловской избыточно хлорированной водой из-под крана и взглянуть ещё раз на по-магловски чёрные от недосыпа круги под глазами на потемневшем и вытянувшимся от недоедания лице. Её рвет, долго и с чувством; ей кажется, что изначально несчастный круассан был куда меньше. Она отнимает ладонь от синей кафельной плитки и несколько секунд тупо смотрит, как тёплый влажный след истончается и пропадает совсем; идеальная иллюстрация её жизни. Она здоровается со своим отражением в зеркале, не чувствуя себя сильно странно; она действительно в шаге от того, чтобы принимать собственное отражение за незнакомку. Она почему-то думает, что к её нынешнему виду – к этому растянутому свитеру, висящим на бёдрах джинсам и часам с красноречиво треснувшим циферблатом – очень подошла бы борода; густая, рыжая – как у лепреконов. Ей было бы неплохо прикрыть чем-то впалые щёки; и вообще, она была бы счастлива с бородой; ей бы было чем гордиться. А так единственной её гордостью являются только выглядящие подчёркнуто строго сапоги с потеревшейся пряжкой; их слегка сбитые красно-коричневые носы выглядят сверху как-то особенно экзистенциально, когда она переступает с одной белой полосы зебры на другую. В комнату для допросов Гермиона спонтанно заходит на обратном пути; она помещается в небольшом коридорчике слева от туалета. Ей просто нужно куда-то прийти, и главный зал с его рядами столов, толпами проституток и вечно пищащими телефонами как место назначения её не привлекает; поэтому она дёргает ручку и вваливается в холодное, сверкающее сталью помещение. Она знает, как поступит, ещё когда они только выстраиваются в три ряда перед объективами фотокамер; осознание того, что это правильно – необходимо – приобретает всё большую чёткость с каждой минутой. Когда фотограф с заметным шотландским акцентом опирается на гроб – кто-то из Слизерина, судя по геральдике, возможно даже Снейп – и просит её улыбнуться, она понимает, что дальше нельзя. Она дожидается, пока её вызовут на трибуну; она идёт в числе первых. Публика ни на секунду не замолкает; она смотрит на них сверху вниз, чувствуя, как кровь толчками, с отвратительным скребущим ощущением скользит по венам на её руках. Они кричат, и хлопают, и щёлкают затворами и вспышками; её друзья и соратники стоят по правую руку от неё, по большей части польщённо или смущённо морщась и пряча – слишком – радостные улыбки в ладонях и складках мантий. Она не уверена, что знает детектива, проводящего допрос; подозреваемого она не знает тем более. От него точно не пахнет магией; ни единого отпечатка того мира; хотя, думает Гермиона, за эти несколько лет многое могло измениться – в том числе, могло притупиться её чутьё. Просто городское быдло; потрёпанная кожаная куртка, шапка на макушке и скучающее выражение лица. Она переводит взгляд обратно на детектива, и ей кажется, что он выглядит очень несчастно и неубедительно; хотя, на самом деле, ей совершенно не нужны причины, чтобы внезапно подойти к мужчине вплотную, нагнуться и в полголоса сказать: - Это всё твоя вина. Я знаю, что ты сделал. Какое-то мгновение он смотрит на неё с удивлением и любопытством; и уже в следующий момент – наверное, под впечатлением от её красно-жёлтых глаз, потрескавшихся губ и отчётливо звучащего хогвартского акцента, который, как она думала, она уже утратила – бледнеет; детектив, когда Гермиона поворачивается к нему – тоже. Она ободряюще хмурится и выходит; по пути к своему месту она снова и снова повторяет сказанные слова, стараясь произносить их максимально по-лондонски, без зловеще-манерной тягучести выжженных на подкорке заклинаний; вместо этого они, почему-то, начинают звучать до смешного по-французски. Вечер, полный стонов побитых дубинками хулиганов, руганью бомжей и беседами офицеров о марках перцовых баллончиков, вступает в свои права; Гермиона решает налить себе кофе из автомата, пока стул рядом с её столом пуст. Когда она возвращается с напёрстком, выдаваемым за стакан, полным жижи, выдаваемой за кофе, лейтенант его уже занял. Он спрашивает, выражая своим тоном и выражением лица одновременно негодование и непонимание целого мира, что на неё нашло; она только пожимает плечами в ответ. В конце концов, парень признался; какая разница, почему. Его не били, не пытали; её маленькая эскапада не попала ни на какую запись. Лейтенант, тем не менее, недоволен; на секунду ей кажется, что вот сейчас он прикажет ей сдать удостоверение и оружие, которое всё равно хранится у неё в столе, и предоставить рапорт о переводе в какой-нибудь архив, где ей, как она полагает, самое место; но он только трясёт рыжей шевелюрой и уходит, пригрозив ей узловатым пальцем. Гермионе опять становится невыносимо тоскливо одновременно с тем, как в висках начинает стучать от злости; она загоняет полный стаканчик под соседний стол и усердно делает вид, что она не при чём, когда его хозяин опрокидывает кофе носком ботинка. Кто-то надрывно выкрикивает, и это, наконец, приводит её в чувство; голоса просят её сделать заявление. Она медлит, затем улыбается – медленно, расфокусировавшись, уставившись куда-то внутрь себя. Когда она достаёт палочку из-под мантии, у всего зала восторженно перехватывает дыхания; все до единой пары глаз обращены к ней. Гермиона крутит её в пальцах, поглаживает бугорки на поверхности; а затем ломает, ухватившись второй рукой за тонкий конец. Вместе с хрустом приходит абсолютная тишина; Гермиона впервые в нормальных условиях, не будучи контуженной или частично лишённой слуха, слышит, что она действительно умеет звенеть. Она ощущает всеобщее непонимание и шок кожей; будто бы она сунула палец в желе раньше времени, и теперь его куски лениво стекают вниз; кто-то осмеливается пошевелиться. Гермиона опускает руки с обломками палочки; она оказалась суше, чем предполагалось, и какой-то острый кусок впивается в ладонь; кровь щекотно стекает между пальцев на белый переливающийся кафель у самых носков её туфель. Кто-то говорит ей, что штатный полицейский психиатр ждёт её в допросной – той же самой – когда она выходит из туалета; у Гермионы случается лёгкое чувство дежа вю. Лейтенант тоже там – стоит у стенки с отсутствующим выражением лица; Гермиона надеется, что он не стал распространяться о её поведении; меньше всего кому-то из них троих нужно, чтобы Гермиону вернули в группу риска. Она машинально тянется к кармашку джинсов, но быстро отдёргивает руку и разочарованно сжимает зубы; с капсулами было бы куда проще. Лейтенант быстро оставляет их наедине, и Гермиона откидывается на стуле, стараясь выглядеть как можно непринуждённее; в то же время, она боится переиграть и стать похожей на Джека Николсона в «Гнезде Кукушки», спровоцировав доктора на лишние вопросы. Он начинает по традиции: как у вас дела? Гермиона выдаёт свою самую лучшую улыбку и, доверительно покачивая головой, отвечает: прекрасно, просто прекрасно; сегодня прямо-таки день, - она для большей убедительности восторженно вздымает руки к небу; получается как-то сардонически. Доктор не выглядит впечатлённым. Как ваши суицидальные мысли? Господи помилуй, какие мысли, о чём вы? Нет правда, о каких идёт речь? В её списке на первых позициях значатся повешение и утопление; от второго, в свою очередь, на манер интеллект-карты, отходят несколько лучиков – прыжок с моста, ванная. Можно, подобно Вирджинии Вульф, наложить в карманы камней и пойти побарахтаться в озере, пока не кончатся силы. Серьёзно, доктор, какие суицидальные мысли? Он ставит галочку в бумагах; Гермиона встряхивает волосами. Он знает её три с лишним года; она искренне надеется, что играет хотя бы на сотую долю достоверно. Навязчивые мысли всё ещё преследуют? Она думает о зелёных капсулах; как сигнал светофора, только более изумрудный: нет. Ещё одна галочка. Как ваша сексуальная жизнь? Гермиона начинает ёрзать; не то, чтобы с последней их встречи полгода назад что-то изменилось, но доктору нужно видеть прогресс. Поэтому, она просто была хорошей девочкой. Очень хорошей. Он смотрит на неё поверх очков, занеся перо над пустующей клеточкой, и она улыбается ему так загадочно, как может. Были ли в последнее время случаи психопатологических репереживаний? Он смотрит очень пристально и очень серьёзно. В самом начале она пыталась шутить с ним, и он принял это за защитные механизмы; теперь Гермиона сдерживает наползающую на лицо ухмылку, заламывая себе пальцы. Она ждёт, кто же из её собратьев-героев первым подаст голос; но вместо этого справа она слышит хруст; и снова; и снова. Она оборачивается, не сдерживая собственного удивления пополам с каким-то истеричным счастьем, и видит, как из более не стройных рядов один за другим выходят люди; как они ломают свои палочки, а потом, не произнося ни слова, не сговариваясь, разворачиваются и уходят к каминам. Она смотрит на Гарри; он, чуть склонив голову набок и оскалившись, смотрит в никуда таким взглядом, каким смотрел в последний раз на Волдеморта; ей кажется, что его глаза немного пожелтели. Её вдруг охватывает дрожь; на то, чтобы её унять, едва хватает сил. Нет. Не припомню. Последний раз нашло, когда умерла принцесса Маргарет; гроб, и все в чёрном, и траур по стране – совсем как в девяносто восьмом, разве что размахом поменьше. Но это, по-моему, было ещё до нашего предыдущего раза, так что вы, наверное, уже знаете. Он смотрит на неё долго, внимательно; Гермионе кажется, будто он этим взглядом пытается её к чему-то склонить, в чём-то убедить. В какой-то момент он подаётся вперёд, и она вздрагивает от мысли, что сейчас он спросит у неё что-то ещё, что-то за пределами придуманной ею истории об успешной борьбе с серьёзным недугом; но он только поправляет пиджак и кладёт свои бумаги на стол так, что она теперь видит ровную колонку галочек; он ставит к ним ещё одну. Потом снова пристально смотрит ей в лицо. Конечно, он спрашивает про питание; и это – единственная уязвимость, которую она ему показывает. Да, ест она всё так же плохо, как полгода назад; даже периоды удержания веса колеблются в одних и тех же пределах. По крайней мере, я больше не голодаю, улыбается она так, как научилась на встречах анонимных наркоманов; туда она почти случайно попала после экспериментов с опиоидами, который случились от слишком хорошей осведомлённости о том, как работает магическая и, спустя несколько недель зубрёжки, не-магическая химия и неадекватного природного любопытства. Было очень трудно удержаться от неповторимого чувства, когда из жижи в миске получается нечто совершенно иного свойства, чем его составляющие; потом было очень трудно удержаться от того, чтобы сварить ещё одну – всегда последнюю – порцию; и это не заканчивалось до тех пор, пока констебля Грейнджер не вырвало на чью-то машину, когда она выписывала штраф. Гастрит, объяснила она начальству; в школьных спортивных залах её, тем временем, учили сожалеть, раскаиваться и показывать раскаяние улыбкой. Доктор, кажется, покупается; ставит крестик с вопросиком под галочками и снимает очки. Она смотрит на него с любопытством, пока он очень мягко и вкрадчиво говорит ей, как сильно хочет, чтобы она полностью вернулась в норму; он привязался к ней за всё это время, хотя бы с чисто профессиональной точки зрения. Он просит её постараться – если не ради карьеры и общества; если не ради всех тех людей, которым она уже помогла – в том числе и моя семья, после катаклизма девяносто восьмого, напоминает он – то хотя бы ради себя. На долю секунды Гермионе кажется, что он видит её насквозь; что он прекрасно понимает, что за то время, что он её курирует, она научилась маскироваться и сдерживаться, но не полегчало ей ни на грамм. И если он знает, то знает и что как раз ради себя Гермионе стараться хочется меньше всего; поэтому она только мягко – действительно мягко – улыбается ему и отводит глаза; наверное, слишком грустно и отчаянно. В любом случае, он ничего не говорит; убирает очки в карман, собирает бумаги в папку и уходит, не пожав руки; только говорит приблизительную дату следующей встречи. Гермиона ещё несколько минут сидит в полной тишине, глядя в своё отражение на зеркальной стене и щупает себя изнутри, пытаясь определить, как больной зуб, что она в конечном итоге сейчас чувствует. За ней прибегают примерно в тот момент, когда Рон обеспокоенно порывается подняться к ней на трибуну, но Гарри, по-прежнему глядя в никуда, удерживает его за плечо; идея ехать смотреть на труп в тоннеле её не привлекает, но как есть. Выпихнув её с плащом в руках к полицейской машине, кто-то – она не уверена, что когда-то видела его прежде, хотя это может быть её коллега – говорит, что какой-то детектив уже ждёт её на месте; фамилия звучит знакомо, и она только надеется, что это тот, который был на обыске, а не в допросной – после её небольшой импровизации он весь вечер поглядывал на неё как-то странно. Только на полпути к тоннелю, когда она случайно бросает взгляд на часы, до неё доходит, что на момент вызова, похоже, до конца её смены оставалось буквально десять минут; и выталкивающего её детектива она, по всей видимости, не узнала потому, что он из ночной. У служебного входа столпились скорые; в тоннеле полно людей. Детектив – действительно тот, что вёл обыск; Гермионе кажется, что пора бы выяснить, как его зовут – ободряюще хлопает её по плечу и сочувственно спрашивает: гастрит? Гермиона рассеянно кивает, глядя на аккуратно одетый в деловой костюм труп прямо на разметке, отделяющей Францию от Англии; а потом переводит взгляд на троих детективов с французской стороны. Каким бы пугающим сейчас не был Гарри, интересует больше всего Гермиону сейчас не он. Один за другим маги – в основном грязно- и полукровки – выходят из рядов, ломают палочки и нестройно бредут к каминам. Гермиона ждёт. Когда начинают появляться даже слизеринцы, Гермиона уверена, что вот сейчас точно – но ничего не происходит. Она ждёт, когда последний человек уронит палочку на пол; ждёт, когда он дойдёт до конца достаточно длинного ряда. Ей вдруг становится страшно; она не хочет уходить одна; она хочет догнать ещё не успевших войти в пламя людей; но она всё медлит. Она надеется, что вот сейчас Флёр решится; вот сейчас она ступит вперёд, молча и по-своему изящно переломит палочку, и они уйдут вместе. Гермиона отчётливо слышит слова Флёр и видит её глаза в тот момент, когда она их произносит; ничего особенного, никаких обещаний, на самом деле, но Гермиона не может поверить, что ошиблась и неверно истолковала то немногое, что было сказано. Невозможно врать, лёжа в постели в густой и сладкий, как сироп, полдень с поющими в поле у дома цикадами; невозможно врать, когда ты только вынырнул из бездны боли; когда твои раны только затянулись и всё ещё чувствительны к прикосновениям; когда твои кости продолжают восстанавливаться с неуничтожимым зудом; невозможно врать, когда человек, которому ты клялся в любви и который клялся в любви в ответ, смотрит тебе в глаза и переплетает пальцы. Невозможно врать, когда ты знаешь, что этот человек держится только за счёт тебя. И тем не менее, Флёр не выходит; Гермиона может видеть в толпе её светлую макушку, но она не двигается. И в какой-то момент Гермиона уже больше не может ждать; последний человек вот-вот войдёт в пламя, оставив её наедине с собственной революцией. Она сходит с трибуны и быстро, не глядя ни на кого, идёт вдоль ряда людей, которых не так давно она называла соратниками; вдоль ряда людей, которых, как ей казалось, она любила; и которые, как ей казалось, любили её. Она внутренне напрягается, достигая последнего из них; наивно ждёт, что сейчас кто-то выйдет и возьмёт её за руку, и они вместе войдут в зелёное пламя. Но ничего не происходит; только на той стороне Гермиона позволяет себе расслабиться и кричит – очень-очень громко. Гермиона не спешит кусать себя за язык от мысли, что Флёр с тех пор тоже потрепало; на самом деле, она наслаждается зрелищем не выспавшейся Флёр с растрёпанными волосами, без макияжа и в невзрачной одежде, почти повторяющей её собственную – какой-то простой вязаный свитер, пальто с белой подкладкой, собравшиеся на тонких ногах гармошкой джинсы да разношенные ботинки. Гермионе очень нравится этот затравленный настороженный взгляд, которым Флёр вперивается в неё; нравится, как она пытается сунуть руки поглубже в карманы, когда Гермиона подходит ближе, не в силах сдержать паскуднейшую ухмылку; она ощущается как потягивание после долгих часов в согнутом положении. Детективы по обе стороны смотрят на них выжидающе, но ни Флёр, ни тем более Гермиона не могут перестать смотреть друг на друга; Флёр с каждой секундой, кажется, всё сильнее замыкается в себе, и Гермиона думает, что, прими она зелёные капсулы, то выглядела бы примерно так же. Но вместо этого она ощущает приток непонятной энергии; выпрямляется, подмигивает своему напарнику и приглядывается к трупу. Это ей ничего не даёт, но, по крайней мере, теперь всё выглядит так, будто это она первая решила заняться делом; она, а не французы, здесь профессионал. Флёр включается и как может убеждает их, что это сугубо французское дело и англичанам – тебе, Гермиона, тебе-тебе-тебе – здесь делать нечего. Гермиона в ответ просто смотрит на неё с улыбкой, которая со временем, кажется, теряет всю злобу и превращается в нечто, что её память пыталась стереть последние несколько лет как напоминание о травмирующих событиях; похоже, что механизмы защиты сами неслабо сдвинулись под их воздействием и затирать стали что-то не то; хотя Гермиона не может с уверенностью сказать, стала ли бы она при возможности обменивать свои кровавые кошмары о последней битве на воспоминания о Флёр. В любом случае, она выигрывает несколько минут, настаивая на звонке лейтенанту; слушая его бурчание в трубку, она не может отвести взгляда от Флёр, которая на расстоянии, когда не видно её побледневшей кожи и немного отдающего аутизмом выражение лица с неприкрытой враждебностью во взгляде, выглядит такой же неотразимой, как и четыре года назад; даже при том, что яснее всего Гермиона представляет её себе покрытой синяками, ссадинами и морщащейся во сне от боли и кошмаров под какими-то травками. Флёр стоит к ней спиной, оживлённо обсуждая что-то со своими напарниками; Гермионе кажется – возможно, действительно просто кажется – что Флёр стоит некоторых усилий не обернуться в её сторону. Гермиона вешает трубку; от мысли, что она снова должна подойти к французам, что-то внутри её сводит судорогой; знакомое по её голодным временам чувство, когда в пустовавший днями желудок попадает слишком много еды; только в этот раз чувство как-то глубже и интенсивнее. В голове вдруг начинает навязчивый зуд; откуда-то появляется чувство, что она должна сказать Флёр что-нибудь такое, что поймут только они; Гермиона изо всех сил пытается подавить этот иррациональный импульс. К счастью, когда она на полпути к французам, тело разваливается в руках перетаскивающих его парамедиков на две части, и это избавляет Гермиону от неловкости и унижения, когда она подходит поближе. Спокойная улыбка Флёр меняется в напряжённую гримасу; теперь она выглядит даже слегка зло, как будто кто-то только что обошёл её в её же игре. Когда она, посмотрев на обе половинки – и на вычищенную полость, которую должны занимать кишки – поднимает глаза на Гермиону, это тот же серьёзный сосредоточенный взгляд, что и восемь лет назад в Лечебном Крыле, когда туда внесли труп Седрика, и Флёр, сжав ладонь, едва не сломала ей пальцы. Гермиона вдруг обнаруживает, что ей тоже сейчас не до улыбки; это первый подобный случай в её совсем недавно начавшейся карьере. Украдкой она косится на своего напарника, надеясь, что, в случае чего, в расследовании убийств он окажется талантливее, чем в обысках. В любом случае, тело – обе части – забирают французы, как и планировалось; тот факт, что женщина только что распалась перед ними на детали, кажется, волнует только Флёр. Они ещё какое-то время молча смотрят друг на друга, не особо наделяя взгляды смыслом; потом Флёр, не попрощавшись, отворачивается и следом за носилками с трупом идёт к выходу. Гермиона соглашается на предложение детектива подвезти её; когда они трогаются, ей становится интересно, всегда ли в его машине так ненавязчиво пахло полевыми цветами. Дома, прежде чем войти в квартиру, она внимательно проверяет, на месте и в сохранности ли все травяные веники; просматривает их, помечая про себя, какие скоро следует заменить. Ей не очень хочется снова расставаться ради этого со своей кровью; тем более, что в прошлый раз ладонь ей порезали так, что она сначала долго заживала, а под конец и вовсе загноилась. К тому же, Гермиона совершенно не уверена в стерильности того камня, который они используют. И не то, чтобы она в это верила; вуду выглядит совершенно неубедительно по сравнению со всем тем, что она узнала по ту сторону стены на вокзале Кингс Кросс. Но это не она нашла их; они сами нашли её – поглощённую паранойей, закидывающуюся на ночь самодельными транквилизаторами, чтобы только не слышать пугающих шорохов и стуков. Это был большой чёрный парень, похожий на баскетболиста; он взял её за руку на одном из собраний АН и легонько сжал; она помнит, какой тёплой была его ладонь. Потом он сделал это ещё раз – на следующей встрече; а ещё через одну – резанул её ладонь камешком и, пока Гермиона пыталась прийти в себя, положил на сочащуюся кровь перевязанный ленточкой пучок из трав, ваты и каких-то косточек, о происхождении которых она не хочет думать. Когда он говорил ей, что с этим делать, она едва поняла его из-за сильнейшего акцента. С той ночи, когда она, впервые за долгое убедила себе не принимать снотворное, ей больше не слышалось никаких посторонних звуков; спустя какое-то время в почтовом ящике она нашла бумажку с адресом магазинчика в рабочем районе. Радио на кухне в полголоса бубнит прогноз погоды на завтрашний день; до конца этого остаётся ещё два с половиной часа. Гермиона выключает его, стягивает с себя свитер и падает на кровать; на джинсы не хватает сил – как и на то, чтобы чем-нибудь перекусить и избавиться от голодных спазмов. Ей очень-очень хочется, чтобы день кончился и наступило утро; ей очень-очень хочется принять изумрудно-зелёных капсул, чтобы кончились её мысли и наступил покой. Но вместо сна её находит телефонный звонок; она знает, чей голос услышит, ещё раньше, чем включается автоответчик. На первых звуках она дотягивается и снимает трубку. Оказывается, женщин был две; вторая поделилась с пропавшей француженкой ногами, и теперь они не могут установить, кто она. Скорее всего, англичанка, решили они; Гермиона не может не согласиться с их логикой. Голос Флёр звучит как-то странно; будто она пытается оставаться подчёркнуто холодной и деловой, но при этом лихорадочно боится сказать хотя бы одно лишнее слово. В итоге она как-то тараторит и от этого звучит настолько мило и придурковато, что Гермиона не может сдержать смешка; его звук в полной тишине тёмной квартиры пугает её саму. В телефонной трубке повисает пауза. Потом Флёр как-то глухо, будто бы на полном автомате откуда-то издалека собственного создания, вдруг спрашивает совершенно обыденным тоном: - Ты всё ещё сжигаешь яичницу по утрам? Гермиона раздумывает пару мгновений и отвечает неожиданно в тон: - Да. - Я так и думала. И потом: - Мы ждём тебя. Гермиона мычит, глядя на меняющиеся зелёные цифры на будильнике; потом вспоминает и бубнит: - Мармелад. - Что? - Мармелад. Ты помнишь те круассаны с мармеладом? - Да. - Они всё ещё продаются? - Я думаю, да. - Можешь купить мне несколько? Флёр мгновение раздумывает: - Ты хочешь есть? - Да. - Ты хочешь именно круассаны? - Да, и именно с мармеладом. - У вас таких нет? - В наших мармелад какой-то кислый. - Наверное, они используют зелёные яблоки. - Наверное. Флёр задумчиво хмыкает и вешает трубку. Гермиона пару секунд лежит, прижимая свою к уху; потом тоже кладёт на рычажки и подносит будильник так близко к глазам, что зелёные колышки расплываются. Потом со стоном натягивает свитер и плетётся к двери. В коридоре, запирая дверь, она слышит, как диджей говорит из соседней квартиры, что сегодня был замечательный день. Гермиона опускает ключи в карман и поплотнее запахивает плащ: он ещё не закончился.