Личное

— Я посплю чуток, ладно? Разбуди, если что, — сказал Жеглов и пристроился на диване у стенки, даже не сняв сапог. Через минуту он уже дремал, подложив локоть под голову, а я сидел за столом и просматривал материалы очередного дела, раздумывая о том, как часто работники уголовного розыска вынуждены касаться чужих личных дел, интимных взаимоотношений и прочего, что в нормальной обстановке никогда бы не привлекло внимания посторонних. Мне уже приходилось читать чужую переписку, рыться в чьих-то шкатулках, чемоданах, ящиках стола, впрямую задавать людям неудобные вопросы, и каждый раз я не мог отделаться от какой-то неуместной стыдливости, будто отчасти был виноват в том, что чья-то личная жизнь вдруг стала предметом моего интереса. — Знаешь что, Шарапов, ты свои хорошие манеры лучше забудь, — на днях сердито сказал мне Глеб, увидев, как неохотно я беру в руки конверт с фотоснимками, найденный в столе убитого служащего. — Мы все здесь делом заняты, а не ради любопытства в грязном белье копаемся. Ему вот, — он кивнул на лежавшее у окна тело мужчины с пробитым черепом, — теперь начхать, что ты к нему под подушку полез, а для следствия мелочей не бывает! Не бывает, понимаешь? — Действительно, — поддакнул Гриша, непрерывно щелкавший затвором камеры, — работа у нас такая… Готовясь пополнить ряды сотрудников МУРа, я почему-то считал, что основная их работа — погони, засады, перестрелки и рукопашные схватки с бандитами, а оказалось совсем иначе. Глупо, конечно, но ведь думают же некоторые, что и на войне одна стрельба да окопы. Спящий Глеб тихо дышал на диване. В кабинете было прохладно, и я, поразмыслив, укрыл капитана его же плащом. Бледный, небритый, даже во сне Жеглов сосредоточенно хмурил брови, а его правая рука прикрывала карман пиджака, в котором лежал пистолет. Еще в день знакомства я заметил, что есть в его задумчивости, внезапно сменявшейся возбуждением, в этом напряженном лице, резких движениях и жесте, которым он швырял в пепельницу очередную смятую папиросу, что-то необъяснимо притягательное и в то же время слегка нездоровое. Одержимость борьбой со всеми видами и проявлениями бандитизма не оставляла Жеглова даже в редкие минуты отдыха, и это все больше убеждало меня в том, что пребывать в ином состоянии Глеб попросту не способен. Это одновременно и восхищало, и угнетало. Внимательно вглядевшись в его лицо, сохранявшее выражение все той же угрюмой сосредоточенности, я увидел неровный шрам на лбу, который не замечал раньше, и другой, на переносице, длинные ресницы, упрямые складки у рта. Мне даже показалось, что на виске у Глеба затерялась пара седых волосков — быть может, они существовали в действительности, но дальше разглядывать Жеглова я не стал, почувствовав что-то сродни тому, что испытывал, пролистывая чужие письма. Хотя, не скрою, прерывать это занятие мне совсем не хотелось по целому ряду причин, думать о которых не хотелось еще больше. …Интересно, а что увидел бы он на моем лице, если бы вдруг проснулся в эту минуту? Прочел бы меня всего, как открытую книгу или страничку из личного дневника, неосмотрительно забытого на видном месте?.. Так и не найдя подходящего ответа на этот вопрос, я вернулся к столу: раздумья отняли слишком много времени, а Жеглов, который все чаще становился их непосредственным предметом, мог в любой момент вскочить и потребовать от меня соображений по поводу прочитанного.