Запах Рождества

Музыка всверливалась в уши, давила на барабанные перепонки, заставляя скрипеть зубами и вздрагивать, то и дело отвлекаясь от разговора. Сидевшая перед ним девица не слишком нравилась, однако долг перед семьей требовал наплевать на свои предпочтения и сделать все для того, чтобы племянница магната ощутила себя самой обаятельной и привлекательной. Впрочем, подумал он, мысленно усмехнувшись, Алиса Баскервиль никогда и не ощущала себя иначе; она априори была уверена, что от нее все в восторге… — Еще вина, леди? Он знал, что сильно рискует, предлагая девушке выпивку: напившись, Баскервиль часто вела себя неадекватно, и созерцать еще один стриптиз в ее исполнении не было никакого желания; но с другой стороны, существовал шанс, что среагирует охрана, и… — Леди Алиса, вам пора, — так и случилось, слава богу, и один из людей в бордовом костюме уже почтительно нашептывал Алисе разумное, одновременно ненавязчиво вытаскивая ее из-за стола. Он довольно удачно замаскировал вздох облегчения под вздох разочарования и принялся ускорять процесс со своей стороны: — Ваш охранник прав, я не подумал, приходите еще, мы вам всегда рады… — и только убедившись, что Алиса, вяло препираясь с охранником, вышла за пределы зала, тихо пробормотал: — Глупый кролик. Алиса была ему скорее безразлична, чем нет, но от этого определения он не смог удержаться еще ни разу. Избавившись от надоедливой подопечной, Гилберт Найтрей демонстративно вытащил сигареты, вышел на балкон, воровато осмотрелся и, перешагнув через перила, ступил на металлические перекладины пожарной лестницы. Гладкая подошва парадных туфель тут же скользнула по металлу, он судорожно вцепился в перила, с трудом перевел дух и продолжил спуск, сквозь зубы костеря неудобные парадные одежды. Однако свобода от всех условностей приближалась — хотя бы на эту ночь, и он точно знал, что Винсент его прикроет, пусть и без особых восторгов: «Почему ты опять ушел один, братик?! Я с удовольствием побыл бы с тобой!». Гилберт и не сомневался, что «с удовольствием», но хотел провести эту предпраздничную ночь так, как хотелось ему. Так, как представлялось ему правильным: кофе, свежая выпечка, рождественские венки, и — никаких Найтреев. Уже пятнадцать лет он и его брат были приняты в семью Найтрей — одну из пяти семей-магнатов, и, учитывая то, из какой нищеты взял их глава Дома, Гилберт должен был благодарить его денно и нощно. Поначалу так и было, только вот потом пришла пора отрабатывать благодетельность. Господин Найтрей альтруизмом не страдал: вся грязная работа по добыче информации, и даже, частично, по устранению неугодных постепенно легла на плечи подрастающего мальчишки. Так что к двадцати четырем годам он из эмоционального, впечатлительного подростка превратился в ожесточенного, прошедшего огонь и воду мужчину, прочно закрывшего себя настоящего на десять замков и лишь ощущающего то и дело странную, щемящую тоску по чему-то, чего не было, не существовало… Ему почему-то казалось, что в его жизни в какой-то момент не случилось чего-то важного, и теперь все идет не так, как должно бы. Поэтому он периодически позволял себе убежать от всего того беспросветного (да, он просто не видел для себя никакого будущего в этой семье — по крайней мере такого, которое бы его привлекало; а вот Винсента, кажется, все устраивало, и только поэтому он терпел), что было сейчас, в другой мир — в мир обычных людей, туда, где нет подковерной грызни, где не пожирают друг друга сильные мира сего, где все просто: тепло, мягкий свет, вкусно пахнет капучино, мандаринами и корицей… Размышляя обо всем этом, Гилберт прямо в машине быстро переоделся, сменив парадный костюм на джинсы, рубашку и мягкий свитер, и теперь входил в небольшую, еще вчера присмотренную кофейню, откуда как раз и доносились все перечисленные запахи. Над дверью звякнул медный колокольчик. На его звук обернулись похожий на Санту приветливый толстячок за стойкой, два официанта, несколько посетителей, сидящих за столиками и… Он. Он захотел его сразу, как увидел. Такие яркие глаза, такая внешность: смелый разворот плеч, узкие бедра, красивое лицо с тонкими чертами… «Ах, боги мои, как же хорош…» Вошедший из заснеженного вечера осмотрелся, задержав взгляд на нем, медленно, словно с трудом отвернулся и задумчиво уставился на единственный свободный столик посреди зала. В странных, слишком светлых, чтобы их можно было назвать карими — скорее темно-желтых, как у волка или какой-то хищной птицы, глазах промелькнуло неудовольствие. «Ему не нравится мысль быть в центре внимания. Но подсаживаться, судя по всему, он не решится. Значит…» Он махнул рукой, привлекая внимание. Незнакомец оглянулся, словно сомневаясь, что обращаются к нему, шагнул раз, другой… — Добрый вечер. Вы ко мне обращались? Он смотрел на парня с улыбкой, чуть наклонив голову к плечу — снизу вверх, не вставая, и с удовольствием наблюдал, как несколько раз подряд быстро сомкнулись темные, слишком длинные для мужчины ресницы. — Конечно, к вам, какие тут еще могли быть варианты? В самом деле, какие? Ради кого еще тут стоило хотя бы приподнять руку? Незнакомец порозовел скулами (и у него самого яйца поджались от этой картины) и прохладно сообщил: — Тут довольно много народу. Откуда мне знать. Такие контрасты — это всегда что-то потрясающее. Он почему-то сразу подумал, что парень будет стеснительным и эмоциональным, но тут, очевидно, поджидала одна из тех загадок, которые так приятно было разгадывать — не спеша, постепенно… или с первого раза: смотря какая глубина крылась за несоответствием — целая бездна пережитого или всего лишь мелкая лужица, нечто неважное и наносное. — Как же так? — огорченно протянул он. — Я так старался быть понятым. Неужели не получилось?.. Впрочем, вы все же подошли, так что я в любом случае получил желаемое, — подытожил он и невинно уставился на смешавшегося парня. Тот покраснел еще больше, но взгляда не отвел, упрямо прищурившись. — А вы, я смотрю, привыкли получать желаемое? — Совершенно верно, — легко согласился он. — Особенно в тех случаях, когда мои желания совпадают с желанием собеседника. Вы ведь не хотите сидеть посреди зала; я вам предоставляю такую возможность. И, не давая опомниться, тут же добавил, подпустив в голос побольше просительных интонаций: — Пожалуйста, не дайте мне разочароваться в своей проницательности. Просто сядьте со мной и, даже если все не так, сделайте вид, что я прав, м? Будь этот парень обаятельным хоть на сотую долю меньше, он бы послал его сразу, далеко и надолго — даже несмотря на то, что он был стопроцентно, безусловно прав. Такая проницательность настораживала, держала в тонусе, нервировала, раздражала… словом, Гилберт обязательно ушел бы, если бы не неожиданно располагающие улыбка, мимика, жесты… и глаза. Темно-зеленые, по крайней мере при этом освещении, с ярко выраженным ободком вокруг радужки, — необычно насыщенный цвет, и взгляд: насмешливый и проницательный, веселый, но под этой веселостью чувствовалось что-то такое… Гилберт не знал, как обозначить все, что испытал по отношению к странному незнакомцу — эмоций было неожиданно много, он отвык от такого количества переживаний, но понимал только одно: если он сейчас уйдет, то, пожалуй, очень сильно пожалеет потом. Поэтому он сделал вид, что «все не так», и с самым независимым выражением лица, на которое только был способен, сел напротив парня, рассматривая его и стараясь при этом не пялиться уж совсем откровенно. Впрочем, не преуспел: парень смешливо прищурился, показывая, что все понял, и демонстративно принялся разглядывать заснеженную улицу, позволяя обозреть свой тонкий профиль. Такое показательное соизволение злило, и в то же время Гилберт не мог противиться искушению: окинув цепким взглядом своего визави, он отметил и золотисто-русые волосы, и нарочито небрежную укладку — но именно укладку, продуманный изыск, и обманчивую тонкость сложения, и длинные пальцы спокойно лежащих на столе рук… и прикрыл глаза. Было что-то еще: щекочущее, от чего сжималось в паху, и по телу распространялась странная волна… вожделения?.. Запах. Через теплые ароматы цитрусов и корицы, через зимне-кофейные фантазии до его ноздрей доносился тонкий запах парфюма — искушающий, манящий, дразнящий, свежий и чувственно-возбуждающий одновременно. Грейпфрут, померанц, белый мускус, кожа… «Диор. О Совадж…» Гилберту снова захотелось сбежать — на этот раз потому, что ощутил себя почти пойманным; но он остался сидеть, с ужасом понимая, что, пожалуй, хочет, чтобы его поймали. А парень между тем перестал гипнотизировать сугробы за окном, снова посмотрел в глаза и с улыбкой поинтересовался: — Быть может, познакомимся? Меня зовут Оз. — И без какого бы то ни было перехода добавил: — Мне нравится ваша туалетная вода. Это ведь Уомо от Труссарди, я прав?.. Если до этого он еще сомневался, то, почувствовав его запах, сомнения потеряли смысл, растворились в нем, как сахар в горячем кофе, который как раз принес молоденький официант. Запах был очень слабым, и было даже странно, как он его различил в рождественски ароматной атмосфере кофейни; возможно, помогло то, что парень пришел с улицы, и запах скользил с его разгоряченной перепадом температур кожи, как тонкие шелка с тела восточной наложницы. «Хочу, чтобы это был его единственный покров; единственное, что нас разделяло бы…» Богатый, благородный, немного высокомерный аромат с ноткой твердости и ожидания, а еще очень традиционный и устойчивый, но именно на этом человеке отдающий оттенком потерянности, ненужности и тоски, словно неданное и только поэтому неисполненное обещание… Оз едва заметно вздрогнул и напрягся. Он всегда ощущал запахи именно так — цепочкой ассоциаций, это не было необычно. Необычным было то, что Труссарди вдруг получил такое послевкусие на этом парне; и то, что именно послевкусие отозвалось в гулкой пустоте под диафрагмой, которую Оз ощущал все время, всегда, неистовой, жгучей волной собственничества. «Хочу его. Всего. И чтобы — прямо сейчас, и только для меня». Парень отчего-то покатал желваки по скулам, метнулся взглядом по помещению, уставился на свои подрагивающие пальцы, быстро сжал их в кулаки и только потом ответил: — Да, вы не ошиблись. В этот раз, — тут же добавил он поспешно, и Оз подавил улыбку. — И меня зовут Гилберт. — Очень приятно, — Оз подал руку и ободряюще улыбнулся замешкавшемуся парню: — Вам ведь тоже приятно? Или?.. — Конечно, приятно, — выпалил тот, ответно сжимая ладонь, смутился и попытался пояснить: — В смысле, я ведь не могу сказать, что нет… Хотя мне и правда приятно, и… Черт!.. Оз рассмеялся. — Я понял, можете не продолжать, — весело заверил он закрывшего лицо ладонью собеседника. — Гилберт, вот как. Красивое имя. Только мое гораздо короче, у вас есть передо мной немалое преимущество: пока я один раз выговорю, как зовут вас, вы мое имя произнесете трижды; так что я буду звать вас Гил, вы не против?.. Ну конечно, так я и знал, — опечалено произнес он, увидев округлившиеся глаза выглянувшего из-за ладони Гилберта. — Вы считаете, что я слишком спешу, и вообще это панибратство, и мы даже не перешли на «ты». Но вы сами подумайте: мы знакомы уже целых пятнадцать минут; если считать относительно наступающего Рождества, то это одна сотая времени до его начала, что пропорционально тридцати шести с половиной дням знакомства в течение года, а за это время большинство знакомых благополучно начинают звать друг друга в единственном числе, и поэтому — а давайте и мы с вами будем на «ты», м? М-м-м? Гилберт чувствовал себя так, словно у него вместо мозгов в голове вдруг оказался густой кисель, ну или, при самом лучшем раскладе, каша. Логика в словах Оза, безусловно, присутствовала; но она была такой странной, такой… …парадоксально привлекательной, затягивающей, раздражающей и завораживающей одновременно, вводящей в раж и приводящей в отчаяние, восхитительной в своей абсурдности. И конечно, единственно возможным ответом было «да», — что еще, когда голова кругом, и все чувства вдруг немыслимо обострены, и мир впервые за долгие годы кажется расцвеченным многими красками, не только черным, а уж когда видишь, как от твоего согласия выражение глаз Оза смягчается и в них отражается что-то, то ли давно забытое, то ли так и не познанное… Он весь вечер спорил с Озом — и соглашался, снова и снова, вдыхая корицу с Диором и странный отголосок теплого безумия, нежной тьмы — изнанки яркого света, излучаемого им, так и не смог ни разу по-настоящему возмутиться, что бы тот ни делал, и когда хозяин пришел с известием, что заведение закрывается, Гилберт был почти в отчаянии, что придется расстаться с этим сладким наваждением. И поэтому когда Оз, посерьезнев, мягко прикоснулся к его руке и провел большим пальцем по внутренней стороне ладони, он уже знал, что и в этот раз скажет «да», каким бы безумным ни было предложение. Он четко ощущал, что этого парня нельзя выпускать из своих рук, и это было странно. Оз знал, что на сторонних наблюдателей зачастую производит впечатление неразборчивого в связях человека, но при этом никогда не практиковал «случайный» секс. Однако после проведенного вместе вечера Оз вдруг понял, что это вполне может быть первый и последний шанс, из тех, что судьба подбрасывает лишь однажды, и если не использовать его… Хозяин недвусмысленно давал понять, что желает отдыхать и готовиться к самому светлому празднику года. Оз плюнул на все «за» и «против», оборвал себя на середине фразы и рискованно сжал дрогнувшие пальцы собеседника. — Я хочу провести эту ночь с тобой, — отчего-то он не сомневался: тут не место экивокам и иносказаниям. — Я знаю, как это выглядит, как звучит. Но… поверь, это не то, что я предлагаю всем и каждому. Мне сложно объяснить, правда. Просто я так ощущаю сейчас. Ты мне очень нравишься, и… — Не нужно ничего объяснять, — перебил его Гилберт. — Я… я согласен. От того, что тот не ломался, не сделал больших глаз, не врезал ему, в конце концов, по телу прокатилась такая волна облегчения, что Оз очень порадовался, что сидит. Он мягко улыбнулся, старательно скрывая неожиданное волнение, и негромко сказал: — Тогда пойдем? Гилберт кивнул. На его скулах рваными пятнами алел румянец, глаза странно блестели, и в паху снова напряглось и поджалось. «Похоже, он хочет меня ничуть не меньше. Как здорово». Оз еще раз легонько сжал пальцы Гилберта, отпустил и выбрался из-за стола. Спустя пять минут они вышли из кофейни — вместе… Снятый Озом гостиничный номер оказался маленьким и уютным. Гилберт удивился этому. Отчего-то он ожидал увидеть апартаменты, хотя Оз был просто одет и в целом старался выглядеть как среднестатистический парень. Слишком старался, видимо. Да и никуда было не спрятать ни осанку, ни взгляд сверху вниз, даже если собеседник был выше него — но только тогда, когда Оз начинал сердиться, как, например, на портье внизу, который слишком пристально уставился на них… или забывался, как сейчас, когда, стоя у кровати, совершенно спокойно снимал с себя одежду. Гилберт сглотнул и опустил ресницы, неожиданно смутившись. За время, прожитое у Найтреев, ему пришлось познать в числе прочего и «радости» однополого секса, — зачастую добывать информацию и заручаться поддержкой удобнее и быстрее всего было именно через постель, — но никогда еще он так не волновался, даже в свой первый раз. Если подумать, в первый раз Гилберт и не смущался отчего-то — его словно выключило, и только потом, после того, как все закончилось и он, собрав необходимые сведения, вышел на улицу, его затрясло. Слез, правда, тогда так и не было, хотя переносицу дико жгло и губы кривились… С тех пор он больше не плакал. Слишком отвратительным сам себе казался, чтобы позволительна была жалость к себе. — Гил, — негромко окликнул его Оз, выдергивая из воспоминаний, — все хорошо? Твое лицо… — Все в порядке, — Гилберт открыл глаза и решительно взглянул на него. — Я… Просто вспомнилось кое-что, но это не имеет отношения к тебе. — Понятно, — кивнул Оз, и у Гилберта появилось ощущение, что он и в самом деле понял если не все, то многое. — Я помогу тебе раздеться. Ты позволишь? Соглашаться с Озом входило в привычку. Гилберт молча прикрыл глаза и тут же почувствовал, как по груди медленно прошлись ладони и двинулись ниже, к краю свитера. — Подними руки. Мягкая шерсть скользнула по пылающему от морозного воздуха и остатков смущения лицу. Гилберт мотнул головой, высвобождаясь из тесного ворота, но так и не открыл глаз. Отчего-то хотелось исключить сейчас зрение, только ощущать: неспешные прикосновения, чувственный запах парфюма, тепло гибкого тела — близко, так близко… — Мне очень нравится твой запах, — услышал он тихий шепот, ощутил мягкие губы, обхватившие мочку, прикосновение языка... Томная, неспешная ласка. А еще теплое дыхание согрело тонкую кожу заушья и, кажется, парадоксальным образом — душу. Пуговица за пуговицей, он расстегивал рубашку Гилберта и любовался тем, как открывается светлая, гладкая кожа, чуть-чуть поросшая волосами на груди и побольше — на животе: тонкой темной дорожкой над пупком и ниже, откуда она спускалась под пояс джинс. Оз подался вперед и прикоснулся губами к тут же напрягшемуся соску, лизнул его, и глубоко вдохнул запах Гилберта. Труссарди все еще чувствовался — Оз мог поспорить, что и после душа он останется, пусть и призраком себя самого — но через него, словно белизна мрамора через парадную позолоту, проступал истинный запах Гилберта: терпкий, мужественный, и при этом очень чистый и какой-то… нетронутый, словно у девственника. Оз провел ладонями по широким плечам, снимая с Гилберта рубашку, и отметил, как участилось его дыхание, как быстрее запульсировала тонкая кожа в межключичной ямке. Он поцеловал ключицу — и тут же прикусил ее слегка, и зализал место укуса, наслаждаясь легкой дрожью, прошедшей по телу Гилберта, подавленным стоном, видом закушенной губы… — Ах, какой ты чувствительный, — мягко, чтобы не спугнуть ненароком, не вызвать неприятных ассоциаций. Потом накрыл ладонью ширинку, через плотную ткань сжимая уже возбужденный член, словно в подтверждение своих слов, и услышал-таки его голос — стыдливо приглушенный, как в самый первый раз: — М-ммфх! От этого стона у Оза задрожали руки. — А как ты звучишь, о боги мои, — хрипло. — Если бы я до безумия не захотел тебя раньше, то сейчас сделал бы что угодно, чтобы только остаться с тобой наедине. Чтобы расстегнуть ширинку, пришлось потрудиться: у Гилберта уже стояло так, что молния натянулась, и потребовалось действовать осторожно. — Какой ты твердый… Джинсы — по бедрам вниз, к лодыжкам, но не до конца, и вот так, почти стоя на коленях, Оз приспустил натянутое твердой плотью белье, обнажил истекающую смазкой головку, обвел ее большим пальцем и прошептал: — И мокрый… Когда Гилберт почувствовал прикосновение к головке члена, ему показалось, что через его тело пропустили короткий электрический разряд: поясница выгнулась, бедра подались вперед, голова запрокинулась… — А-а-ах! То, что говорил Оз, смущало и вызывало внутренний протест, но какой-то неубедительный, а вот ощущения все как одно говорили о том, как хочется продолжения: жадно, сильно, так, как — он был уверен — он просто не умел хотеть секса. Оказалось, умел. «Может, дело в том, с кем…» Дальше обдумать мелькнувшую мысль не вышло: Оз обхватил головку члена губами, и все связные мысли просто вымело из мозга, вынесло волной эндорфина. Ему иногда отсасывали раньше. Это было приятно. Но сейчас… Хорошо, что он стоял недалеко от стены, и получилось опереться об нее хотя бы рукой, молясь, чтобы ноги, вдруг превратившиеся в рождественский пудинг, не отказались держать исходящее удовольствием тело. — Оз! Я не… не могу так! Я… — Прости, — теплое дыхание, но теперь на тонкой коже самого интимного места, сорвало его в новый стон. — Ты прав, гораздо удобнее делать это лежа. Почувствовав, что Оз поднялся, Гилберт открыл глаза, переступил на месте, освобождаясь от остатков одежды, шагнул к кровати и сел на ее край. За это время Оз небрежно стащил с себя джинсы вместе с бельем, подошел и мягко толкнул его в плечо. — Ложись же. Он пах шлейфом Диора — разогретой на солнце кожей и темным деревом, а еще крепким кофе и мускусом собственного возбуждения, и Гилберт ощутил, что просто не в состоянии контролировать себя. Он молниеносно перехватил крепкое запястье, впился поцелуем в тонкую кожу, под которой яростно бился пульс, и потянул Оза на себя, опрокидываясь на спину. — Хочу тебя, — может, это звучало пошло, но ему уже было все равно. — Очень. Прямо сейчас. Оз ответил поцелуем — лучший ответ, если подумать: глубоким, неспешно-страстным, и как у него получалось сочетать это, Гилберт не понимал, но если честно, и не особенно задавался этим вопросом. Как и тем, сверху он будет или снизу. Раньше разницу Гилберт чувствовал только в том, насколько комфортно было передвигаться после секса. Сейчас же, он был уверен, и это должно было быть иначе, и готов был как полностью отдаться, так и вести — со всем вниманием и нежностью, на какую только был способен. Но Оз и тут его удивил. — Я хочу быть в тебе, — прошептал он, прервав на некоторое время поцелуй, — но так, чтобы ты вел. Ты согласишься на такой расклад? — Да, — Гилберту снова даже в голову не пришло возражать. — Но… как это будет выглядеть? Оз смотрел ему в глаза и усмехался. Смотреть на лицо Гилберта в тот момент, когда до него дошло, было само по себе наслаждением. Такую смесь смущения, предвкушения, желания обладания и истомы Озу видеть еще не доводилось. — Я п-понял, — он даже начал слегка заикаться, и это просто очаровывало. — Х-хорошо. Оз одобрительно улыбнулся, вжался в распростертого под ним парня и глубоко вдохнул, снова наполняя легкие терпко-свежим запахом тела неожиданного знакомца. — Смазка справа, на краю постели, — ненавязчиво подсказал он. — Погрей ее пока, а я еще немного приласкаю тебя. У тебя очень красивое тело, Гил. До него хочется дотрагиваться снова и снова. Румянец на скулах Гилберта стал еще ярче и, хотя он беспрекословно потянулся за тубой с любрикантом, но одновременно тихо попросил: — Не говори так. Не… не рассказывай, какой я, и что ты делаешь, и… — Отчего же? — почти искренне удивился Оз. Гилберт сжал тюбик со смазкой в ладони и прикрыл глаза. — Это смущает. Очень. А кроме того я… не такой, каким ты, кажется, видишь меня. Оз усмехнулся и легко провел кончиком языка по тут же сморщившемуся ореолу соска. — Я не буду расспрашивать, каким ты видишь в таком случае сам себя — сейчас не время, да и я, кажется, вполне представляю это. Но мне плевать, Гил. Важно лишь то, какой ты в моих глазах прямо сейчас; прочее не имеет значения, потому что может меняться в зависимости от ситуации. А поэтому просто слушай и привыкай к моему видению. Понятно? — Да, Оз. Когда Гилберт раздвинул ноги, допуская к себе, он смотрел Озу прямо в глаза, и в его взгляде не было ни смущения, ни сомнений. Озу не пришлось готовить Гилберта слишком долго: только позавчера ценные сведения достались Дому Найтрей малой ценой — сорока семью минутами его пассивной роли, и несмотря на то, что сказал недавно Оз, из-за этого было нестерпимо стыдно и странно больно, и оставалось только плотно сомкнуть веки и стараться расслабиться, чтобы впустить в себя того, кого впервые хотелось по-настоящему, без расчета, выгоды или стимуляторов. Но Оз не дал ему слишком уж погрузиться в переживания: он перекатился на спину и в свою очередь потянул Гилберта на себя. — Давай же, Гил. И неожиданно шепотом, так, что у Гилберта горло перехватило: — Я очень тебя хочу… Ответить не получилось, да и не хотелось отвечать голосом. Гилберт ответил телом: оседлал бедра Оза и, опираясь о постель одной рукой, другой направил его член в себя и начал медленно опускаться на скользкий от смазки ствол, едва сдерживаясь, чтобы не закричать от того, как Оз ощущался в нем: твердый, пульсирующий от наполняющей крови, гладкий, растягивающий анус и эластичные стенки внутри… — А-а-ах!.. Он так и не понял, сам ли не сдержался, или это Оз застонал: веки закрыли глаза совершенно независимо от его желания, он только ощущал — теплые ладони на влажной коже, легкие поцелуи и нетерпеливое покусывание губ, пальцы, впивающиеся в бедра, собственные движения — быстрые, резкие, так, чтобы глубоко, до самого основания — в себя, чтобы прочувствовать как следует всю полноту слияния с ним, чтобы вырвать из четко очерченных губ громкий стон-вскрик, поймать его своими губами и содрогнуться в оргазменной дрожи, прижимая и прижимаясь, сжимая всеми мышцами изнутри… После всего он, дрожа и задыхаясь, рухнул на грудь так же дрожащего Оза и закрыл глаза. Впервые он не спешил встать и уйти. Впервые он хотел остаться. Он совершенно безмятежно проспал остаток ночи с голым парнем в объятиях, на перепачканных спермой простынях, в номере второразрядной гостиницы и, что забавно, проснувшись, чувствовал себя просто превосходно. Оз потянулся, глянул на часы, мысленно выругался и легонько потряс Гилберта за плечо. — Гил, просыпайся. Мне пора бежать, дай я хотя бы душ приму. Гилберт протестующе забормотал и только крепче сомкнул руки. Оз тихо засмеялся. Ему было до странного тепло. — Вот как. Не желаешь меня отпускать. Ну, прости. Мне, правда, надо. Он кое-как выбрался из постели, принял душ, еще раз безуспешно попробовал растолкать Гилберта, со смехом взъерошил темные вьющиеся пряди, собрался и ушел. Перед уходом он положил на подушку вырванный из блокнота листок. «Прости, что ушел не прощаясь, но ты никак не просыпался. Мы еще встретимся с тобой после Рождества: раньше не получится, у меня дела. Сбрось мне SMS со своим номером, хорошо?», — и номер телефона: вот и все, но для Гилберта эта малость значила очень много. Он в самом деле непозволительно заспался, словно отсыпаясь за долгие ночи без сна, и именно из-за этого не смог попрощаться и получить телефон лично, но… «Он ведь сказал, что мы встретимся. Значит, так и будет». Гилберт зашел в душ, включил прохладную воду и стал под тугие струи воды. Зад побаливал, но это была приятная боль, подтверждающая, что все — было. «Сегодня общий прием, Рождественский бал. Сегодня надо максимально сосредоточиться, потому что Оскар Безариус, по слухам, вернул из-за границы сосланного отцом племянника, и хочет представить его всем сразу — раз уж представился такой повод. Мы о нем мало что знаем, даже имя точно не известно; кажется, его зовут Освальд, как и последнего Глена Баскервиля… или нет? Информация с материка еще не пришла, слишком поздно узнали… Ну и пусть. Какое мне дело до Безариусов? Пусть они и враги Найтреев, — что за важность, если после Рождества мы снова встретимся с Озом…» И, выйдя из душа, Гилберт, волнуясь, подрагивающими пальцами принялся набирать SMS, то и дело сверяясь с написанным на листке номером. «Жаль, что я не проснулся. Хотелось увидеть тебя. Как только освободишься, звони. Буду ждать». И, вдогонку: «Уже жду. Очень».