Лед и стекло

Если закрыть глаза, сжать веки почти до боли, это будет совсем не страшно. Можно представить тронный зал или запутанные коридоры дворца, и мерить шагами уже не прогнивший от сырости, покрытый влагой пол подземелья. Вообразить себе нечто кардинально иное и лишь тогда суметь, поверив своим же иллюзиям, ступить на эту территорию. В Асгарде говорят, это Локи одержим ложью. Они не знают. Они не узнают, какие цветы самообмана выращивает в мыслях Тор только для того, чтобы найти в себе силы на первый шаг. Он не желает видеть, он не может не смотреть. И вместо серых, холодных стен пытается он выдумать себе что-то другое, ведь из-за сомкнутых век ничего не видно; а разум, воспаленный, больной, хватается за такую возможность сбежать. Поэтому Тор верит тому, что придумывает сам себе. Ровно до тех пор, пока лед не начинает хрустеть под ногами. И поздно уже врать своему же уму, бесполезно. Тору начинает казаться, что в такие моменты они меняются местами, и от этого было бы смешно, не будь столь паршиво. Вечерами, перед сном, Одинсон до сих пор так по-детски придумывает другую жизнь. Там нет читаури и тессаракта, нет распрей и войн, которыми он не так давно бредил, а самое главное, там Локи все еще его брат. Не злодей, не заключенный, не предатель. И жизнь такая кажется Тору куда привлекательней, вот только это выдумка, в которую разум, порой, начинает слишком сильно верить. Правда обнажается только здесь, в присутствии Бога Лжи. Люди назвали бы это загадочным словом «парадокс». Открыть глаза сейчас куда труднее, чем может показаться. У его ног лежали трупы йотунов и читаури, от его ударов падали сильнейшие воины Асгарда, а молот его мог бы разрушить вездесущие машины людей; но сил почти не хватает на то, чтобы взглянуть истине в лицо. Это... страшно — чувствовать то, чему нет, пожалуй, объяснения. Слабость, однако, непозволительная роскошь для царя. Тор размыкает веки и еще с минуту смотрит на покрытые льдом камни пола и стен. Он пришел сюда не за этим, но поднять взгляд сразу не под силу даже ему. Можно сосчитать все царапины и вмятины на скользкой поверхности, зачем-то сильнее надавить на лед сапогом, заставляя его пойти трещинами, и проследить каждую из них. Только после этого выдохнуть прерывисто, напряженно, и скользнуть взглядом вверх, чтобы увидеть украшенное резкими морозными узорами стекло — стену камеры. В этот момент в сердце входит тупая игла, и это именно то, от чего он так старательно пытается бежать. Конфликты с собственным долгом всегда страшнее всего, и Одинсон искренне ненавидит само стечение обстоятельств, заставляющее его биться со своими же чувствами. Он не хочет видеть Локи здесь, но он должен смотреть. Ощущение неправильности происходящего, не покидающее его со времен возвращения в Асгард, обостряется в сотни раз, когда перед глазами замерзшее стекло. Сквозь призму цветущих ледяных узоров видны лишь размытые силуэты, и фигура Локи с этой стороны стены видится Тору неясным темным пятном на фоне яркого, бьющего по глазам света. Тупая игла вонзается все глубже. - Надо же, какие гости почтили скромного узника своим присутствием, - голос Локи насмешливо-саркастичен. Даже здесь он остается самим собой, не изменяя ни привычкам, ни интонациям, которые Одинсон хотел бы никогда не слышать. - Твои издевки бессмысленны, брат, - Тору стоило бы, пожалуй, забыть это слово, но он продолжает, даже под сотней удивленных взглядов друзей, называть Локи братом. Потому что не поворачивается язык кидаться словом «предатель». И он знает, что последует за этим обращением. - Я не брат тебе, - Лафейсон почти шипит, вкладывая в эту фразу, кажется, все излишки своей ненависти, но после голос его становится отчего-то абсолютно безразличным: - Ты снова явился взывать к моей совести? Увы, это лишено всякого смысла. Просто назови ее. Дату казни, - последнее слово Локи произносит с каким-то мазохистским удовольствием, медленно, словно пробуя на вкус, а сердце Тора пропускает удар, когда ледяные рисунки на стекле перечеркивает длинная трещина. Ему требуется еще несколько секунд, чтобы понять смысл услышанного. Казнь? И Бог Грома снова замирает, уже не пытаясь держаться выстроенной заранее линии поведения. Он слышал это слово так часто за прошедший день, но ни разу не упоминали его еще с таким предвкушением; оно было окрашено в цвета долга и боли, даже на лицах ненавистников лежала безмолвная печать сожаления, но Локи... Каково это, обреченному на смерть, говорить о ней без малейшей капли страха? Именно сейчас, когда в голове судорожно мелькают отчего-то кажущиеся важными картины прошедшего дня, Тор понимает, что хочет, чтобы брат жил, даже больше, чем того желает сам трикстер. А игла ползет дальше, миллиметр за миллиметром прошивая сердце. Одинсон замечает, лишь периферией сознания, что маг не мог узнать о вынесенном только час назад приговоре, но внимание отчего-то не заостряется на этом факте. Все, что он может сейчас, - вглядываться в темный, размытый силуэт, нервно, до побелевших костяшек сжимая рукоять Мьёльнира, и пытаться разобрать собственные мысли. Тор не понимает, почему разгорается в нем губительный огонь раздражения, почему так беспокоят его интонации брата, почему, в конце концов, он абсолютно не желает принимать решение справедливого суда Одина. Это все слабости. И Локи смеется, совсем тихо, но достаточно для того, чтобы Тор понял: Лафейсон знает все. Ничего не меняется в этот момент, не ломается внутри, и не перевешивает ни одна из чаш воображаемых весов; лишь пальцы, до того с силой сжимавшие рукоять, расслабляются. Глухой звук удара Мьёльнира о камень смешивается со звонким хрустом пробитого льда, отрезвляет. Путаясь в собственных действиях, Бог Грома прижимается-таки лбом к замерзшей поверхности стекла, и вот тогда становится будто бы легче. Холод мелкими разрядами проходит по коже, и Тор готов спорить, что в камере температура ниже, чем в Йотунхейме. Ему это отчаянно не нравится. Тихо звенит в руках связка ключей. Одинсон знает, чего не следует делать, и делает именно это. Отец не запрещал ему, надеясь, видимо, на благоразумность наследника. Что ж, зря. Сейчас он следует своим желаниям, и один лишь черт знает, сможет ли впоследствии вернуться на дорогу долга. Цари, мудрые и справедливые, не идут на поводу у демонов и лжецов, живущих в темных углах величайших умов, но этот день — последний, и речи самообмана особенно сладки. Когда отворяются двери, затихает то самое жгучее ощущение неверности, а игла неожиданно обретает остроту, стоит только Тору увидеть брата — не фигуру, скрытую за ледяным витражом, а настоящего Локи из плоти и крови. Громовержец вглядывается в знакомое лицо долго, безуспешно пытаясь углядеть в нем трикстера из своих иллюзий. Похудевший, с отросшими волосами и болезненно-бледной, отдающей в йотунскую синеву кожей, Лофт совсем не такой, каким старался помнить его Одинсон, и в голове последнего всплывает — в который раз — мысль о собственной в этом вине. Глаза Локи смеются, блестят прочти лихорадочным безумием, и от этого только больнее. - Если хочешь ходить по грани, - усмехается Лафейсон, и Тор знает: брат может назвать поименно всех его демонов, - броню следует снять. Примерзнет. И только теперь ощущает Бог Грома обжигающие оковы ледяного металла, сдавливающие ребра, но он почти уверен, что не это мешает ему дышать. Руки еще слушаются его, когда он расстегивает многочисленные ремни-застежки и откладывает в сторону промерзший доспех. Безжалостный холод камеры кусает покрасневшую кожу, но Тор молчит, устремив взгляд на сидящего на полу брата. Лжец не мерзнет совсем — он никогда не мерз, — но Одинсону кажется кощунством оставлять его наедине с этим льдом. Локи наблюдает внимательно и безмолвно, и громовержец улавливает, наконец, суть лукавой пляски насмешливых искр в глазах Лафейсона. Не хочет оставлять сейчас? Зачем же, в таком случае, оставлял раньше? Это больно. Все мысли о своей же вине, заглушаемые до этого словами друзей и отца, встрепенулись, вылезли на самую поверхность сознания и породили, в очередной раз, желание все исправить — еще одного демона, самого опасного, самого правдивого. - Когда? - вкрадчиво спрашивает Лофт. Взгляд его колет сильнее, чем засевшая в сердце игла, и проникает глубже, чем обжигающий тело холод. Тор не желает отвечать, но в этом цель его визита. - Завтра. На рассвете, - воспоминание о приговоре обостряет и без того режущие сомнения. А Локи улыбается. Скованные льдом губы трескаются местами почти до крови, но магу от этого лишь смешнее. Тор не отвечает уже за себя. Резким движением поднимает брата на ноги и ловит губами почти сорвавшуюся с подбородка алую каплю. Трикстер до сих пор смеется, заставляя раны кровоточить сильнее, и Одинсон на все готов, чтобы стереть эту улыбку с его лица. Выход лишь один, тот самый, после которого абсолютно точно не будет дороги назад, но даже знание этого не может сейчас остановить его. Громовержец прижимается губами к губам, скользит языком по тонкой ледяной корке, слизывая кровь, согревая, руки зачем-то крепко держат несопротивляющегося совсем брата, а оставшаяся еще тень разума замечает, что сам Локи теплее, чем казалось. Лофт приоткрывает рот, разрешая асу целовать себя, но не отвечая, только поддаваясь грубой ласке. Тор знает: не нужно объяснений, и потому не дает их даже самому себе, запуская руки под мятую ткань рубашки. Лафейсон вздрагивает едва заметно, но не от холода царских рук под одеждой, и смотрит в глаза брата с насмешливым вызовом, утягивая Тора и дальше в бездну желаний. Пальцы громовержца безуспешно сражаются с завязками на штанах брата, и подобное нетерпение вызывает у последнего хриплый смешок, после которого Одинсону снова приходится зализывать раны на его губах. - Прекрати это, - шепчет Тор, перенося поцелуи с губ на шею. - Прекрати причинять себе боль, - его язык скользит вдоль бьющейся на шее жилки, то спускаясь к самым ключицам, то касаясь мочки уха. Локи сжимает пальцы на его плечах, дышит прерывисто от возбуждения, но взгляд его до сих пор ядовит и горек. - Только если это будешь делать ты, - цедит он сквозь зубы, запрокидывая назад голову, и ас понимает, наконец, в чем смысл превращения камеры в ледяной инкубатор. Лофт стремится к боли и холоду, к ненависти, к тихому безумию. Он научился получать удовольствие от того, что вызывает у всех страх, лишь потому, что был этим окружен. Защита. И Тора снова грызет изнутри чувство вины. Вот к чему нужно было стремиться, вот куда нужно было смотреть, а он бегал за царской мудростью и идеалами альтруизма, не замечая, впрочем, ледяной корки на душе брата. Ему казалось, Локи не мерзнет. Казалось. Он сделает это сейчас так, как Лафейсон того хочет — грубо, резко, — но это будет последняя боль, которую он осмелится причинить ему. И никому больше не позволит. Демоны оказались сильнее долга. Тор разворачивает брата к себе спиной, зарывается носом в длинные кудри, кусая за загривок и неаккуратно зализывая место укуса. Локи выгибается, когда пальцы громовержца задевают чувствительный сосок, и прикусывает без того кровоточащую губу. Одинсон рычит, справляясь, наконец, с завязками штанов, и, проведя рукой вниз по впалому животу, обхватывает ладонью напряженный член брата. Собственное возбуждение аса упирается Лофту в бедро, и Тор, уже не сдерживаясь, толкает мага к стеклу, заставляя нагнуться и опереться руками на скользкую поверхность. Со своими штанами ему удается разобраться быстрее. Наспех смочив слюной два пальца, он почти насухую проталкивает их в тело Лафейсона. В отражении видно, как Локи сводит брови у переносицы, хмурится, но молчит, не издавая ни малейшего стона, а Одинсон продолжает растягивать узкий проход, надавливая пальцами на упругие стенки, стремясь уменьшить все-таки боль от проникновения. - Хватит уже, - на выдохе произносит трикстер, и Тор вынимает из него пальцы, входя сразу на всю длину. Локи с шипением втягивает воздух сквозь плотно сжатые зубы, царапает неудобную опору так, что под ногтями остается стружка льда. Свободной рукой громовержец мягко перебирает его волосы, почти забыв о собственном намерении быть грубее. Лофт привыкает быстро, пару раз на пробу толкнувшись бедрами навстречу, и коротко кивает, позволяя брату двигаться. Убедившись, что все в порядке, Одинсон сжимает в кулаке кудри, которые еще недавно ласкал, и резко дергает на себя, вынуждая Локи прогнуться еще ниже. Тор вколачивается в желанное тело рваными, неритмичными толчками, то входя полностью, то почти покидая узкое нутро. Локи дышит тяжело, прерывисто, напряженно, подается назад, впивается пальцами в стекло и редко, хрипло стонет. Руки его скользят, и в один момент Лафейсон оказывается прижат к стеклу уже не ладонями, а грудью. Тор прижимает его сильнее, почти забыв о том, что там лед, и слышит, наконец, громкий стон наслаждения. От одного только этого звука он чуть не кончает, но совсем не вовремя сейчас вспоминается приговор, и жгучая злоба раскаленным металлом заливает сердце, на секунду заглушая возбуждение. - Не позволю, - рычит громовержец, и с силой кусает плечо брата, стремясь только выплеснуть куда-то ярость. Локи снова смеется приглушенно, срываясь на стон, и шепчет с неизменным ядом в голосе: - Ты ничего не изменишь. Одинсон и сам понимает, что все бесполезно, но, господи, как же сейчас не до этого! Он оставляет на шее яркий засос, продолжая входить в уже растянутое, неожиданно горячее тело, и понимает, что не продержится долго. Движения становятся все резче, глубже; Тор ласкает плоть брата размашисто, грубо, ведя к разрядке, и Локи кончает первым, пачкая семенем ладонь громовержца. Ас не заставляет себя ждать, с животным рыком изливаясь в подрагивающее от оргазма тело Лафейсона. Он долго еще стоит так, навалившись на стекло, зарывшись носом в волосы и чувствуя упирающиеся в грудь острые лопатки Лофта, до тех пор, пока не понимает, что вокруг нет ни льда, ни холода. Локи прижимается лбом к еще прохладной, влажной от талой воды стене, пытаясь отдышаться. Глаза его закрыты, и Тор готов поспорить: это для того, чтобы он не сумел увидеть в них что-то кроме колких насмешек. Ничего, это не страшно. У них будет еще время, и куда больше, чем до завтрашнего рассвета — Одинсон знает это наверняка. Он мягко прикасается губами к затылку, еще раз порывисто обнимает, и осознает, что тупая игла вышла из сердца, хоть и с другой стороны. От этого становится чуть легче дышать: он впервые за долгие месяцы точно знает, как поступить, хоть это и требует определенных жертв. Локи высвобождается из кольца рук, вновь принимая свой абсолютно привычный саркастично-злобный вид. Тора это больше не напрягает. Главное, что Лофту больше не будет больно. После этого они молчат. Лафейсон лежит на кровати, про которую они так и не удосужились вспомнить, уткнувшись лицом в подушку, и Тор, вновь заковав тело в броню, позволяет себе устроиться рядом. Ему сейчас, пожалуй, куда легче здесь находиться, ведь сомнения не мучают больше, от них остается лишь неприятная тень предвкушения будущих жертв и отречений. И демоны шепчут, что так будет правильней, а Одинсон верит им. - Если сделаешь это, я все равно предам тебя еще сотню раз, - безразлично предупреждает Локи, но ас знает об этом. - А я поверю и в сто первый. - Ума ни грамма, - лениво фыркает Лофт перед тем, как окончательно уснуть, и Тор кивает, принимая правоту брата. Ни мудрости, ни ума, ни объективной оценки — он все еще слишком горяч, чтобы быть царем. Поэтому... Поэтому он им не будет. Громовержец подхватывает мага на руки, стараясь не разбудить неосторожным движением. Он знал, что так все и закончится, уже в тот момент, когда прозвучал приговор, нужно было только понять. Будет трудно, и Локи... Локи не будет искренен. Но лучше уж пусть Лафейсон врет ему, чем терзают душу шипы цветов самообмана. А клеймо предателя Одинсон готов разделить пополам — только бы не видеть больше ледяных узоров на стекле и ядовитого предвкушения смерти в зеленых глазах. Он твердит, как мантру, что никому не позволит, хоть и понимает, насколько это бесполезно: их все равно найдут, вернут, и казнят уже обоих. Впрочем, в этом и есть разница. Либо жить вместе, либо вместе умирать — это, пожалуй, истина, от которой он бегал. Коридоры подземелья не пугают больше, и видит Тор именно бесцветные камни пола и стен, не выдумывая больше себе никаких иллюзий. Мьёльнир так и остается лежать там, куда упал, и Одинсон проходит мимо, не взглянув даже на собственное верное оружие: у него заняты руки. У выхода лежат в отключке стражники, и это прямое подтверждение тому, что громовержец приходил сюда именно за тем, чтобы сделать то, чего делать не следует. Это важнее. И в тот вечер они покидают Асгард — два предателя, два беженца, два наследных принца. Потому что демоны порой оказываются правы. TBC.