Темница

Держась рукой за стену, скользя ладонью по шершавым, как водится, плитам, она спускалась лёгкими осторожными шагами, ступенька за ступенькой, вниз. Что двигало ею? Любопытство? Детское желание пощекотать себе нервы, преодолеть свой страх, вполне естественный, когда спускаешься в незнакомый, полутёмный, сырой подвал, за железные двери такой огромной толщины, идёшь мимо сплетения труб и коммуникаций, не проржавевших, конечно, но покрытых налётами окислов под светом старых, забранных сеткой ламп. Она не знала, что это за место, никто не говорил о нём, и мало кто здесь бывал. Это место не охранялось – точнее, оно охранялось лучшим из средств – обычаем молчания, забвения, и тем тягостным ощущением, которое неизбежно охватывало каждого, кто сюда попадал. Но всё забытое и погребённое имеет хотя бы маленькие шансы однажды быть обнаруженным – кем-то совершенно несведущим, просто не в меру любопытным. И не то чтобы смелым, но способным преодолеть эту дрожь и сделать за первым шагом второй по узкой лестнице между тёмных шероховатых стен, ведущей всё ниже и ниже в сумрак и холод. Люди сравнили бы это с могилой, а может – с древней пирамидой, хранящей проклятые сокровища, и в том и в другом случае были бы равно близки и далеки от истины. Он поднял голову, заслышав этот невероятный звук – лёгких шагов по ступенькам лестницы. Он как-то сразу и однозначно понял, что ему это не почудилось – хотя от долгого одиночества и должны бы были начаться галлюцинации. Звон цепей заставил вздрогнуть эту нереальную фигуру на ступеньках – незнакомую изящную фемботку, держащую перед собой лампу с неярким, мягким светом. Их взгляды встретились – её, в яркой синеве открывающий всю неопытность и наивность своих невеликих лет жизни, все заблуждения и мечты. Новое поколение, выросшее без войны, ещё видящее пепелища, ещё слышащее рассказы ветеранов, но уже гордое, свободное, счастливое, живущее под чистым, мирным небом – таким же, как эти вот глаза. И его – угли, тлеющие на дне ада. Угли тех пепелищ, рваные раны на телах планет. Нет, не горящие – тлеющие. Но в этих глазах она – даром, что юная и наивная – смогла прочесть всё. Она в трещинах и плавленых ранах на корпусе читала историю, которая была прежде её рождения. Она поняла, кто лежит здесь, прикованный цепями к стенам и полу камеры. И ощущение от соприкосновения с этой историей захлестнуло её волнением, едва не сшибло с ног. Значит, вот оно как…Он не погиб, и его не казнили после, его держат здесь – интересно, почему? – Что тебе нужно здесь? – прохрипел он, пытаясь сесть – точнее, пытаясь хотя бы подползти и опереться о стену, тяжёлые кандалы едва давали пошевелиться. Голосовой модулятор тоже едва слушался – с глубокой непривычки и голос был не тот, и слова вспоминались с трудом. За первой секундой замешательства – гордо вздёрнула подбородок, шагнула ближе, переступив через цепь. – Пришла полюбоваться. А что? Я потревожила твой покой? В общем, если даже ты и против, это ничего не меняет. – Значит, вам тоже свойственно глумиться над поверженным врагом? Что же вы тогда ко мне экскурсии не водите? Или тебе дали допуск за какие-то особые заслуги? Он, конечно, понимал, что она пошла сюда скорее всего без спросу, на свой страх и риск, и он много чего мог бы ещё сказать резкого и грубого – но боялся выдать, что на самом деле даже рад этому неожиданному посещению, тому, что видит здесь хоть одно живое лицо за долгие годы. Она поднесла лампу ближе, наклонилась, воздев её над головой. Она смотрела, изучала – очертания аристократического лица с глумливой и надменной, но всё же заметно болезненной ухмылкой, этого хищного козырька-клюва, броневых пластин на могучих плечах и растянутых в цепях руках. Она видела эти черты на картинах и записях о той войне – она узнавала, но всё равно едва ли вполне верила. По синему и белому металлу змеятся трещины, пятна копоти как глубокие раны. Выделяющихся модулей нет – может, они уничтожены, а может, содержатся где-то отдельно. И крылья… Огромные полотнища, серо-стальные с алым, которые раз увидев, невозможно не узнать. Изломанные, обожжённые, по незажившей ране вдобавок придавленные её каблучком… Когда-то эти крылья заслоняли собой мирное небо, и от хриплого, жестокого хохота, рвущегося из этой груди, сгущался охладитель в трубах и закипала ярость в блоках. В тёмных рубинах глаз – таящийся огонь… Сожаления ли? Или упрямой нераскаянности? Горький огонь. Скорее второе. И рука не выдержала, дрогнула, тонкими пальчиками коснулась выщербленного стыка, шероховатого чёрного пятна ожога на тёмно-синем. Тёмно-синий – как проявляющийся над головой поздним вечерним часом космос, ожоги – как чёрные дыры в нём, там, где-то далеко, она не видела, только читала… Слушая тихое гудение работающих систем, ощущая едва уловимую вибрацию, она думала о том, какой сильный механизм лежит сейчас перед ней, обездвиженный, обезвреженный, не опаснее пылесоса. Он был силён, он попирал города и перешагивал ещё тёплые тела врагов, но на любую силу найдётся сила… В особенности же на силу неправую. Она провела ладонью по руке, ловя напряжение в сочленениях, перебежала пальцами на крупные, тяжёлые звенья цепи. Цепей здесь много. «Лишнее» лежит кольцами на полу, тускло поблёскивая в мягком свете лампы – в этих бликах спокойное обещание долгих лет, столетий, тысячелетий… Обручи, стискивающие неподатливый как будто металл до мелких сеточек трещин по эмали, кажутся тонкими – но нерушимыми. Как будто чёрные змеи впились голодными, жадными ртами – и пьют, пьют силу, пьют эту бешеную ярость и гордость, ещё сквозящую в истерзанном теле, и как ни много её – она не бездонна. Моря пересыхают, оставляя белеть в песке скелеты больших и малых рыб и раковины ракушек. Вот и это море, когда-то разгулом яростной стихии сметавшее жалкие лачуги рыбаков, разбивавшее в щепки суда, мешавшее небо с землёй и день с ночью, теперь лежит у её ног – приговорённое к штилю. – Чем заинтересовалась? – полоснул по аудиосенсорам хриплый голос. - Сдаётся мне, плоскость твоих интересов лежит несколько ниже, а? Давай, пользуйся тем, что я беспомощен! Когда-то такие, как ты, из кожи вон лезли, чтобы обратить на себя моё внимание. Каких только заверений в восхищении и преданности они подо мной не пищали! Вспыхнув, она размахнулась – откуда только такие силы взялись? – и хлестнула его цепью по лицу. И замерла, поражённая – самой собой и им. Он коротко вскрикнул-охнул, всё тело словно электрический разряд прошил – и глаза вспыхнули нестерпимо алым, словно движение кочерги расшевелило тлеющие угли. С располосованной щекой, с тонкой сочащейся из раны струйкой – такой нереально свежей, яркой, - со сведёнными гримасой боли тонкими губами и полыхающими глазами – как он был прекрасен! Какое-то мгновение она пила это завораживающее зрелище, как люди пьют дурманящие напитки, потом задрожала и бросилась опрометью прочь, чувствуя спиной его жгучий взгляд, его тихий хриплый смех. Хотя пол-лица объял огонь, хотя саднящаяся боль сбоила процессор – он был почти счастлив. Она вернётся… На что угодно можно поспорить – вернётся. Она вернулась. Через несколько дней – он не считал точно, сколько. Эти дни он смаковал все перемены в ощущениях, случившиеся с ним – саднили потревоженные трещины, ныла свежая рана, вынужденная неподвижность вдруг свалилась смертным бременем. Как он жив до сих пор, кто бы сказал? Ведь – страшно даже предположить, сколько времени прошло, сколько уже он лежит здесь, ведь эта вот юная моделька явно не вчера выпущена, уже успела выучиться, уже имеет какую-то должность. Дитя новой жизни, жизни без войны… Он вздрогнул, услышав лязг двери, он слушал, как по ступенькам стучат-звенят лёгкие, то торопящиеся, то замирающие шаги, слушал, как судьбу, смотрел, как проступает в сумраке призрачное свечение лампы, изящный стройный корпус… Она остановилась, привалившись спиной к стене, как-то тяжело гоняя воздух в вентсистемах. Да, она вернулась. Вернулась ожидаемо другой – это его ничуть не удивило, он знал. Нечто новое сквозило в каждой черте милого личика, в стискивающих лампу пальцах, в неровной поступи. Медленный яд разливался во всём её теле, он знал имя этого яда, он знал его действие в ней – тихое, вкрадчивое и неотвратимое, потому и обречённое на успех. Когда она в панике перескакивала тогда через ступеньки, когда на все засовы и коды закрывала дверь – лихорадочно и торопливо, как бывает это в белковых фильмах ужаса – словно он мог за ней погнаться, в самом деле! – когда топот её ножек затих наконец в коридоре… Он знал, что она не забудет этой потрясшей её картины – тонкой струйки на белом лице, сумрачно-алого взгляда, в котором боль – нанесённая её рукой! – и вместе с тем торжество. Она шагнула к нему. Шатаясь. То ли больная, то ли пьяная, то ли смертельно раненая – как это показалось бы со стороны? Набросилась, грубо и яростно впилась, вгрызлась в чувственные тонкие губы, прильнула пылающим лицом к клюву, исступлённо куснула золотой шеврон. Руки зажили своей жизнью, жадно ощупывая шероховатый от царапин и подпалин металл, пальчики лезли в стыки брони, бесстыдно расшатывали крепления, дёргали за проводки и шланги – куда подевалась та робость? Он чувствовал лихорадочную дрожь её корпуса, он слышал, как вперемешку со стонами наслаждения она изрыгает проклятья – и смеялся, правда же, это было очень смешно, потому что она не могла остановиться, не могла выйти из-под власти этого отравляющего душу образа… Быть жертвой, быть игрушкой в руках женщины – доля непривычная для него, но он принял это, не тратя силы на внутреннюю ярость. Он даже не останавливал её, когда в исступлённых, резких движениях она причиняла ему боль – что-что, а боль он научился терпеть, находя за её терпкой горечью дикую сладость. Тот удар был началом её поражения, и теперь он – пленник, терзаемая жертва – пил свою победу большими глотками… Почувствовав соединение, он всё же не смог сдержать стона – и ликование, вспыхнувшее в её глазах, просто двумя стрелами, двумя лучами лазера пронзило, прожгло… Только сейчас он понял, как же он был голоден. Он порой удивлялся тому, как же в нём до сих пор не кончилась энергия – ведь никто никогда не приходил его кормить, разве что только полная неподвижность помогала ему сохранить жизнедеятельность, и может быть, в этом и состоял их приговор – дать ему умереть здесь медленно, агонизируя, слепнуть и глохнуть от голода, всеми забытый, сходить с ума от почти полного отсутствия внешних раздражителей – так что даже ноющая, саднящая боль, рождаемая каждым скупым шевелением, была гимном бытию. Искристый поток, сейчас несущийся по его иссохшим системам, мотающий круг за кругом, как бегун под хорошим допингом – тоже рождал почти боль… Но крик грозил перейти то ли в смех, то ли в песню, беспорядочным клёкотом застревал в груди, подстать птичьей формации… Терзай распятую птицу, рви её трепещущие внутренности - безумный смех будет тебе наградой, потому что я, как феникс, воскресну! Получая отдачу – пусть за счёт собственных сил, но ведь отражённое от него! – она выгибалась и корчилась, захлёбываясь утробным рыком – словно собственной энергии вдруг оказывалось для неё много, словно ненависть и любовь в этот миг перестали для неё быть вещами разными и стали чем-то одним. Пронзившая их тела судорога техноэкстаза, пронёсшись буйным вихрем по всем цепям и проводам, где-то нашла лазейку и ушла в космос, там, в синеве, среди звёзд затихла… Она лежала на почти полностью раскрытой его груди, заворожено водила ладонями по серым плоскостям… Миг. Потом второй молнией – вослед той, сладостной – пришло осознание. Она вставала с него и приводила себя в порядок – всё понимая, понимая больше, чем они друг с другом могли сказать словами. Она переполненная восторгом и стыдом, всё так же шатаясь, опираясь о стены, ползла по этим проклятым ступенькам, и закрывала на засовы и коды доступа уже свою тайну, она уносила в себе глоток космоса – ледяной пустоты и чёрных дыр, испепеляющей ярости звёзд-гигантов, мощь чуждых, превосходящих гравитаций… А ему осталось радужное многоцветье пылевых облаков, полёт, почти забытый им. Золотой поток, подхватив, нёс его, и песню торжества потихоньку заводили сумрачные своды. Музыку разрядки, удовлетворения он слышал в себе. Музыку опьянения и ликования. Музыку тихого, постепенного, кропотливого восстановления. Ещё хотя бы раз ей сюда придти… И энергии этой хватит на то, чтобы порвать цепи. Отсчёт возрождению.