Твайка

Он всего один раз с ней заговорил, всего лишь дал ей имя, когда её, плюшевую сиреневую единорожку, ещё пахнущую магазином и перекошенную от долгого сидения в тесной подарочной упаковке, принесли в его дом на один из тех праздников, от которых не удавалось отсидеться взаперти даже такому угрюмому человеку, как её новый владелец. Тем вечером, высвободив её из душной и темной коробки, он с улыбкой назвал её: «Твайка!», а затем поставил на журнальный столик и с тех пор обращал на неё внимание только когда смахивал влажной тряпкой пыль со столешницы, и плюшевая лошадка ждала этих мгновений, надеялась, что однажды он прервёт на минутку свою уборку, возьмёт её на руки, и, быть может, скажет что-нибудь ласковое своим спокойным баритоном. Но недели складывались в месяцы, а он только молчаливо приподнимал её, чтоб привычно протереть столик и тут же, поставив на место, уходил. И тогда, если бы Твайка не была туго набита изнутри сухим поролоном, её головка бы поникла, а на сиреневых глазках проступила бы влага. Увы, из-за мастерства раскройщика и совершенства автоматизированных швейных машин, плюшевые игрушки не могут ни грустно опустить голову, ни заплакать. А ещё этим игрушкам так необходимо, чтобы их обнимали – такая особенность наполнителя. Без ежедневных объятий они очень скоро начинают ощущать себя не нужными и заброшенными, а это самое горькое чувство на свете. Твайку не обнимали ни разу, потому она грустила с того самого праздничного дня, как появилась в этой квартире – квартире ухоженной, но стерильно тихой и чистой. И ещё у игрушек есть такая особенность: они так чистосердечно привязываются к своим хозяевам, пусть даже те и обращаются с ними с холодным безразличием, что нет для них ничего страшнее, чем быть передаренными. В силу этой удивительной привязанности Твайка искренне радовалась, если её хозяин был чуточку менее угрюм, чем обычно, переживала, когда он лежал на диване с высокой температурой, слушала вместе с ним скучную музыку, смотрела со своего столика его любимые длиннющие фильмы, в которых не было действия, зато было много разговоров, и надеялась, что однажды, во время одного из таких просмотров, её возьмут на руки, и она сладко разомлеет в человеческом тепле, и пусть тогда на телевизионном экране никогда не появится надпись «Конец», пусть видеоплеер будет крутить фильм бесконечно. Ещё одна особенность плюшевых игрушек в том, что они не могут спать в одиночестве. Если не брать их с собой в постель, не укутывать заботливо одеялом, не рассказывать на бархатистое ушко спокойных сказок, то начинается такая знакомая Твайке бессонница, когда отсутствие близкого тепла и того уюта, который может быть только под одеялом, заставляет вглядываться в темноту, вслушиваться во вздохи и беззвучно умолять о скорейшем наступлении рассвета. А потом… Какой толк в наступлении утра, если тебя за завтраком в шутку не ткнут булочкой в плюшевый носик? Однако, чем больше единорожка чувствовала безразличия к себе, тем сильнее ей был симпатичен её хозяин. Она наивно принимала напыщенность за мужество, грубость за силу, эгоизм за характер. И её беспокоили мысли о том, что она сама во всём виновата: сшили бы её гривку помягче, настрочили бы кьютимарку-звёздочку поярче, поставили бы внутрь пищалку с чуть менее идиотской песней, да и вообще, была бы она чуть повыше, то он, лучший мужчина на свете уж точно бы обращал на неё внимание, подбрасывал бы со смехом к потолку, кружил бы на вытянутых руках. От таких раздумий Твайка ощущала себя уродиной и радовалась тому, что в комнате с журнальным столиком не было зеркала, которое бы обязательно напоминало ей о том, что из мягких игрушек она ничем не выдающаяся, недостойная внимания, и вообще, купленная по недоразумению. Однажды в их квартиру пришла женщина с маленьким суетливым ребенком, тут же забегавшим с криками по квартире. Но Твайка вдруг испытала не испуг от шума, устроенного малышом, а новое, до этого незнакомое ей чувство ненависти и зависти к женщине, видимо, матери этого ребёнка. Она была вульгарно накрашена, разговаривала сиплым голосом, курила и громко хохотала, глотая какую-то вонючую жидкость из стакана. Это было самое отвратительное существо, которое можно было себе только представить, но мужчина – Твайкин хозяин, Твайкин мужчина, да! Её мужчина! – уже усадил эту ужасную женщину к себе на колени. Он приобнял её и улыбался, что-то говорил тёплым, ласковым голосом – голосом, услышать который единорожка мечтала долгие месяцы. А, когда набегавшийся малыш заснул, мужчина погасил в комнате свет, и плюшевая единорожка услышала в темноте смешки, шепотки, поцелуи, шорох одежды соскальзывающей куда-то вниз, на пол, затем тяжело выдохнул диван от тяжести двух взгромоздившихся на него тел, и его пружины отозвались всё ускоряющемся ритмическим поскрипыванием, к которому примешивались плохо сдерживаемые стоны. Потом раздался вскрик – звучавший всего секунду, но в него уместились все оттенки наслаждения, какие только возможны. После чего, наконец-то, к облегчению бедной Твайки до самого утра в комнате слышались только чуть различимые посапывания двух спящих, довольных людей. Единорожка опять, как и каждую другую ночь, ожидала рассвета, но это ожидание сейчас было более тяжёлым и изматывающим, чем раньше. Она задыхалась в запахах табака, той гадости, что ещё оставалась в стаканах, горячих испарений двух обнаженных тел, укутанных тем одеялом, оказаться под которым она так мечтала. Эти запахи пропитывали её плюшевое тельце, метя её самым тяжелым тавром на свете – знаком её ненужности. Наконец, наступило утро. Зазвонил будильник в сотовом телефоне, растрепанные люди вылезли из-под одеяла. Они принялись одеваться даже не глядя друг на друга, и у Твайки затеплилась надежда: эта женщина ему на самом деле безразлична! Она сейчас уйдёт и никогда больше не вернётся. Мужчина проветрит комнату, займётся уборкой, приподнимет единорожку, чтобы, как обычно, протереть журнальный столик, и подержит её в руках чуть дольше, чем обычно. И он вдруг поймёт, что Твайка лучше этой бесстыдной гостьи – она не курит, не хохочет и не пьёт дурнопахнущую жидкость. Проснулся и захныкал ребёнок. Женщина принялась его одевать, а он всё капризничал и капризничал. И тут мужчина вдруг подхватил Твайку и вручил её малышу. Тот пребольно ухватил растерянную единорожку за шею, но успокоился. Женщина с ребёнком вышли из квартиры, прошагали длиннющими лестничными пролётами и, наконец, открыли дверь подъезда, возле которого их уже поджидало такси. Твайку грубо запихнули в тёмную сумку, и она не успела в последний раз посмотреть в глаза того, кого она всё ещё продолжала любить Через некоторое время её, уже истрепанную, перепачканную, неаккуратно заштопанную, бросили на грязной, захламленной детской площадке.