Дар радоваться

В Валмаре цветут груши. В Валмаре бесконечно тепло. Даже Намо порой сквозь тьму образов прошлого и туман видений будущего прозревает и устремляется помыслами к садам. «Истинно, дотлевает последняя грань Весны Арды», – скорбно мыслит он и в чуть холодном изумлении сдерживает слабую неуместную улыбку. В Валмаре звенит смех и льются неиссякаемым потоком всплески счастья. Даже Сулимо улыбается какой-то бледно-печальной улыбкой и, чуть поведя крылом рукава, забрасывает в порывисто распахнутые окна белые, ещё не смятые отлетевшие лепестки. Горстями рассыпает их по лучащимся светом доскам пола, сглаживает жёсткость резьбы на стенах прозрачной гладкостью отлетевших цветов. Но вспененные деревья Манвэ не тронет, окутывая теплом дрожащие тонкие охристо-красные ветви. В Валмаре даже стены кажутся сотворёнными из фарфора, ветра и неиссякающего золота Лаурелина. Небо – витраж, высь – стекло и счастье. И звон колоколов и колокольчиков – не тяжёлая воинственная медь, а россыпь драгоценных камней и волна всепрощающего света. В Валмаре бьют радужные фонтаны, расцвечивая бледное, составленное из осколков приветственных возгласов небо. В Валмаре цветут груши; цветут, заливая город чистым, хрупким, просеянным сквозь льдинки весны счастьем. Недостижимо-высоким и подобным стрельчатой арке. Финдарато мыслит себя здесь чужим, камнем в течении реки расплавленного света. Ветер несёт дыхание нагретых трав – иных, непохожих на тех, что узкими волнами стелются у Тириона. В Тирионе светло-рыжеватый хмель порывисто обнимает прохладные стены, здесь же… виноград. Инголдо в смятении робко трогает глянцевый лист, распустившийся только в прошлый Час Смешения Света. Очерчивает кончиком пальца лилово-багряные веточки и ровно вырезанные пятипалые твёрдые листья. Разглядывает скупую россыпь мелких желтоватых звёзд-цветов, вспышек-лепестков. Финдарато невольно прикладывает ладонь к самому большому листу; для этого он осторожно встаёт на одно колено и, дрожащими пальцами поддерживая хрупкий черенок, невольно сравнивает свою узкую бледную ладонь с чуть пыльной выверенностью формы листа. Пальцы истинного арфиста, чуть узловатые, почти прозрачные, стёртые на кончиках и с коротко обрезанными ногтями словно ломают идеальность прожилок и точность зубчиков. С какой-то раздражённой грустью Инголдо резко встаёт. К пальцам приливает кровь, рассудок тщетно охлаждает сознание, в котором роем грушевых лепестков мечутся янтарными всплесками новые, ещё чужие слова. Она любит новые песни. В Валмаре мало яблонь: удивительно, но ваниар считают цветущие груши застывшим напевом, а о яблоневом пенном цвете не слагают песен. Возможно, потому, что слабые хрупкие цветы осыпаются даже от лёгких счастливых вздохов; возможно, потому, что мерно колышущиеся ветви напоминают гребни валов Моря. Тэлери не выращивают плодов, но в дар пришедшим братьям Ингвэ преподнёс яблоневый побег, слабые бледные корни которого были бережно обёрнуты шёлком – напоминание о Море. Тэлери не сажали более деревьев, кроме тополей, но яблоня по милости Йаванны вспенивалась цветами вместе с бесчисленными грушами Валмара. Её окно Финдарато найдёт даже на ощупь, но в этом нет надобности: она одна из тех странных ваниар, которые не любят груш и упрямо сажают яблони, чьи пышно-прозрачные весенние шапки кажутся то ли облаками, то ли небесными кораблями. Нет надобности и порывисто стучать в окно чуть потёртыми костяшками пальцев: цветущие ветви преграждают путь к тонкому стеклу, а смазанные отпечатки сапог на влажной траве не украсят лужайку. Инголдо почти незаметным движением снимает узкий кожаный ремень, перекинутый через плечо и бережно достаёт из чехла за гриф родную лютню. Инструмент дрожит едва уловимо, наполненный опьяняюще-хрупким весенним счастьем, готовый влить в бесконечное пение Валмара Многозвонного ещё один, быть может, не столь идеально-колокольный напев. – Финдарато! – бросает в затылок горсть чуть смятых грушевых лепестков тёплый до сладкого безумия ветер. Инголдо блаженно улыбается, поднимая лицо; лучи Лаурелина мягко гладят чуть рдеющие гладкие щёки. – Новая песня, – медленно, наслаждаясь великим даром радоваться, произносит нолдо, застывая на миг излучающей свет статуей, – будет об упругих листьях винограда и клейких побегах молодого хмеля, чьи плоды одинаково пьянят. О стройных бледных грушах, их дрожащих стеблях и о пене цветущих яблонь, чьи лепестки одинаково хороши как счастье ветра. О серебряном Тирионе и золотом Валмаре, чьи улицы одинаково полны всепоглощающим светом. А ещё – о нолдо с тёплой до дрожи лютней и о ваниа, у которой все западные окна в тени яблоневых ветвей. – Чьи волосы одинаково золоты, когда ветер играет с ними и вплетает ленты из света? – смеётся Амариэ, наслаждаясь не менее великим даром смеяться. – Ты знаешь все мои песни, – слабым отблеском улыбается Финдарато. Пальцы глухо скользят по ладам. – Сложи новую. О ветре, который запутался в струнах лютни, не донеся ленту, – мечтательно растягивает слова ваниа, легко перебирая пряди волос Инголдо. – Верно, – соглашается Финдарато, вдыхая весеннее тепло так вовремя прилетевшего ветра. Дар любить – ещё один очень ценный дар всем Детям Илуватара.

***

В Валмаре по-прежнему цветут груши. Но как-то непривычно холоден весенний ветер. И яблоня усыхает, впитывая новый свет: закат. Лепестки розовеют, словно к светлому дождю, омывающему цветы, прилили кровь. Окно в тени ветвей закрыто, мёртвыми складками колышутся новые, прежде никогда не висевшие здесь занавески. Ветер играет обрывками всех спетых песен о нолдо и ваниа. Дар возвращаться, безусловно, ценен и редок, но его следует ждать: долго и, возможно, бесконечно.