Отражения

За окном сыпется снег. Он выстилает белым ковром сонные улочки, прячет под собой красную черепицу крыш и собирается на подоконниках. Он почти наполовину засыпал окно, напротив которого сидит Драмбальт – и все продолжает и продолжает идти. В небольшой корчме на краю Эры темно: у хозяина нет денег на такие популярные сейчас в более дорогих заведениях световые лакримы, поэтому на стенах в небольших подсвечниках коптят огарки свечей. Драмбальта все устраивает: ему не хочется сейчас видеть ни себя, ни людей вокруг. Только большую бутылку с каким-то дешевым пойлом – он уже и забыл, как оно называется – да еще рюмку перед собой. Ему нравится это место: здесь обычно почти не бывает людей, а хозяин тихий, понимающий и наливает, сколько денег хватит, а не пытается вытолкать слишком пьяных клиентов за дверь. А еще здесь никто не догадается его, Драмбальта, искать – даже Лахар, который знает его не один год. Просто укоризненное молчание и грустный взгляд Лахара, когда тот фактически на своей спине тащит его в очередной раз домой – единственное, что заставляет его почувствовать стыд за свое нынешнее состояние. А Драмбальту не хочется стыдиться, ему хочется просто ни о чем не думать. Запить, залить алкоголем все воспоминания, которые будто врезались в память и раз за разом возникают перед глазами в болезненно-четкой выразительности: проклятый остров, на который он никогда не должен был попадать, черная громада корабля одной из трех могущественных темных гильдий – и гигантская крылатая тень, которая одним ударом снесла то, что целое столетие считалось священной землей «Фейри Тейл»... Драмбальт одним нервным движением вливает в себя новую рюмку и чувствует, как голова начинает против воли клониться вниз – будто поверхность стола притягивает ее к себе по волшебству. Висок бьется об вытертую деревянную поверхность – Драмбальт не чувствует боли. Он просто смотрит в сторону, на наполовину засыпанное снегом окно, и ему начинает казаться, что в нем отражаются совсем не те фигуры, которые сейчас редкими невыразительными тенями сидят по углам маленькой корчмы на краю Эры... – Знаешь, я в детстве думал, что ты ненавидишь снег. Грей медленно оборачивается, слегка улыбаясь. Нацу стоит чуть позади, почесывая таким привычным движением затылок, потом подходит и становится рядом. Смотрит на засыпанную снегом Магнолию, а ветер играет с его уже давно поношенным и потрепанным, однако до сих пор таким любимым клетчатым шарфом. Грей снова поворачивается к Магнолии лицом – та сейчас похожа на праздничный глазированный пирог, щедро посыпанный разноцветными цукатами-огнями. В синих сумерках далекое здание гильдии мерцает особенно ярко. «Наверное, наши снова гуляют», – думает Грей и вздыхает, выпуская в холодный воздух едва видимое облачко пара. Нацу стоит рядом, продолжая чесать затылок, и Грею кажется, что они возвращаются на семь лет назад, когда еще зеленой пацанвой вместе ходили на задания – все-таки, Нацу за это время почти не изменился: подрос немного, стал шире в плечах, но остался все таким же сорвиголовой. И то, что больше они не выполняют миссии вместе, кажется таким безразличным и незначительным по сравнению с тем, что осталось неизменным, что Грей невольно снова улыбается. – Ты что, вышел меня встречать, только чтобы сказать это? Каким ты сентиментальным стал на старости лет, – в его голосе звучит сарказм. – С ума сошел, что ли? – необычно спокойно отзывается Нацу, не отводя взгляда от Магнолии. – Просто тоже с миссии, тебя увидел, решил, вместе вернемся, как прежде. Грей фыркает, разворачивается и, заложив руки в карманы, первым идет к городским воротам. И слыша, как позади от неуклюжих шагов поскрипывает снег, никак не может прогнать с губ теплую улыбку. Драмбальт смотрит в окно, и перед его затуманенным взглядом две фигуры постепенно растворяются в мерцании огней города, названия которого он уже не помнит. «А так ведь могло когда-нибудь быть, – ему хочется смеяться, однако в горле стоит какой-то комок, не давая вырваться даже тихому хихиканью. – Так могло быть, если бы не тот проклятый остров...» Снег за окном сыпется дальше, огни города тают в его белизне, превращаясь в драгоценную отделку широкой меховой пелерины. Драмбальт моргает: он знает эту девушку с короткими волнистыми волосами. Ее портреты, да еще ее отца, висят чуть ли не в каждом кабинете всех общественных учреждений. Драмбальт вдруг очень отчетливо вспоминает, как когда-то еще ругался Лахару, когда пришлось собственноручно вешать их в приемной. Девушка улыбается кому-то за своей спиной, и Драмбальт опускает веки – он уже видит заснеженный двор королевского дворца и с закрытыми глазами... Хисуи смеется так, как, наверное, не смеялась еще с самого глубокого детства. Неуклюже слепленный снежок летит по кривой траектории, но все же попадает в розовый затылок, такой яркий на белом фоне заснеженных стен дворца. Нацу сразу же оборачивается, на лице – возмущенное выражение. – Эй, так не честно! – восклицает он, и Хисуи смеется снова – звонко, заливисто. Нацу хмурится еще больше, но она знает: это не на самом деле, он сердится не всерьез. Зато огромный снежок, слепленный широкими ладонями, может представлять серьезную угрозу – и Хисуи бросается в сторону, чтобы от него спастись. Она не помнит, когда в последний раз ей было так весело – наверное, действительно далеко в детстве, когда еще не было всех тех обязанностей, которые сейчас лежат на ее плечах. Когда весь мир казался гигантским и добрым-добрым, как прикосновение первого луча солнца после затяжной зимы, а люди вокруг говорили только ласковые слова. Нацу продолжает хмуриться, затем вдруг хитро улыбается и быстро наклоняется к снегу на земле. Хисуи разворачивается и бежит вглубь парка, но снежок догоняет ее, ударяя в спину. Ноги подкашиваются, и она падает, успев только закрыть лицо руками. Снег забивается ей под шапку, в перчатки, за пелерину – Хисуи тонко пищит, беспомощно барахтаясь в сугробе. Сильная рука ловит ее за шиворот буквально через секунду, ставя на ноги. В серо-зеленых глазах искреннее, почти детское раскаяние. – Прости, я это, не хотел. Перестарался. Ты все-таки девочка... Грудь переполняет какое-то безумно теплое чувство, и Хисуи обнимает Нацу, тычась носом куда-то в розовые волосы за левым ухом. Сейчас она всем сердцем благодарна драконам за то, что они напали: если бы не они, она не могла бы вспомнить, что может так смеяться. «Драконы? – осоловевше думает Драмбальт, наблюдая за тем, как тает в снежной пляске принцесса, обнимая одного из самых безответственных магов самой неуемной когда-то гильдии. – Какие драконы? Они уже несколько веков как вымерли...» Принцесса в отражении не хочет отвечать на его вопросы: ей веселее висеть на шее мертвого сейчас волшебника. Драмбальт устало моргает – и в последний момент замечает, что принцесса выглядит на несколько лет старше, чем сейчас. «Тоже будущее?..» – успевает еще подумать он до того, как картинка перед глазами окончательно тает, меняясь на комнату с высокими стрельчатыми окнами. За стеклом темным бархатом разлилась ночь, снежинки будто рождаются в ее черной глубине, плавно оседая на подоконнике. Оплывшие свечи освещают в кресле знакомую фигуру – Драмбальт вспоминает, что учеником именно этого мага он когда-то назвался. За ним виднеется тень – и Драмбальт невольно начинает всматриваться, пытаясь рассмотреть, узнать... – Первая зима, Ваше Величество! – радостно объявляет Хьюз, широким шагом направляясь к креслу. – Первая зима с забитыми под завязку амбарами! Вы справились! У него в волосах все еще тают снежинки – Мистган замечает это краем глаза. Похоже, только с улицы: не лично ли проверял эти самые амбары? С Хьюза же станется: он оказался первым и едва ли не единственным, кому было плевать на такую утомительную субординацию. – Это вы справились, – поправляет Мистган, закрывая и откладывая в сторону книгу. – Я в итоге так ничему и не научился. Хьюз лишь беззаботно машет рукой и плюхается в кресло напротив, забрасывая таким привычным уже жестом ногу на ногу. – Не прибедняйтесь, Ваше Величество, все у вас получается, – весело говорит он, откидываясь на широкую спинку кресла и блаженно прикрывая глаза. – Вы просто слишком самокритичны. Мистган бросает на него взгляд из-под опущенных ресниц: нет, все-таки, он не ошибся, и Хьюз действительно выглядит уставшим. Вот только не собирается это показывать. Он вообще почти ничего не показывает, пряча и усталость, и боль, и разочарование за легкомысленной улыбкой. Многие обманываются этим, считая командующего Третьим полком безответственным балагуром – однако Мистган знает, что на самом деле за беззаботными фразами и расхлябанными жестами скрывается нежелание жаловаться. И именно поэтому уважает Хьюза. Снег тихо падает за окном, а комнату, освещенную светом свечей, мягко окутывает тишина. Мистгану кажется, что он мог бы сидеть так вечно, просто наблюдая из-под опущенных ресниц за расслабленным Хьюзом в кресле напротив – однако тот не выдерживает долгого молчания, и на стол ложится шахматная доска. – Партию, Ваше Величество? – спрашивает Хьюз, хитро прищурившись. Мистган отвечает ему немного смущенной улыбкой. – Ты же знаешь, играть в шахматы я тоже так и не научился, – разводит он руками, однако Хьюз только фыркает и начинает выставлять фигуры. – Практика, Ваше Величество, практика! Вам просто нужно немного попрактиковаться – и вы сможете обыграть самого старого Огра! Доска поблескивает в свете свечей отполированной поверхностью, мраморные и нефритовые фигуры на ней занимают свои места, как будто какая-то полулегендарная армия прошлого выстраивается перед боем. – Ну, если ты так говоришь... – тянет Мистган и начинает помогать расставлять фигуры. Он так до сих пор и не научился называть себя тем именем, которое ему дали при рождении. Он не стал ни настоящим освободителем, ни хорошим королем – и, откровенно говоря, до сих пор чувствует себя чужим в этом мире. Однако все это исчезает из головы, будто тая во мраке за окном, стоит лишь Хьюзу снова заявиться под вечер в его покои и предложить очередную партию в шахматы. Драмбальт всматривается в лицо сидящего напротив таинственного мага «Фейри Тейл», однако так и не может его узнать. Он и комнату не может узнать: никогда не видел, чтобы хоть где-то в Фиоре делали такие кресла или столы. «Не надо было столько пить», – думает вяло, переводя взгляд на рюмку. Та ловит своими краями блики тусклых свечей, но видение комнаты почему-то перебрасывается на ее грани. «Проклятье», – проносится в голове. Драмбальт едва находит в себе силы, чтобы дотянуться до бутылки и опрокинуть ее. Сизая жидкость выливается, расплескиваясь по столу, но видение становится только более четким. Комнату затягивает снежным вихрем, вокруг гигантскими кораблями всплывают облака – и Драмбальт понимает, что уже летит в небе... Ветер ласкает гигантские маховые перья, услужливо стелясь под крыльями. Он такой послушный, что кажется, они были едины с самого рождения – однако Венди знает, что это не так. Впереди облака разрезают алые крылья, где-то в полтора раза больше, чем ее собственные. Венди летит позади, держась так, чтобы не задеть длинный шипастый хвост. Она знает: Нацу мог бы запросто вырваться вперед, но специально не спешит, не давая ей потеряться в безграничном, засеянном облаками небе. Венди знает: крылья, как и ветер, не всегда были у них. Она мало что помнит из той жизни, которая была до превращения – только имена, которые чем дальше, тем больше становятся просто набором звуков, и еще то ощущение, которое переполняет ее сейчас, когда она летит вслед за Нацу, рассекая крыльями холодные потоки воздуха. То ощущение, которое, кажется, жило в ней с самой первой их встречи. Зима затянулась, однако рядом с Нацу не страшны даже самые сильные морозы: его пламя всегда может согреть, разгоняя по телу томное тепло до самых кончиков лап. Венди молчит об этом, однако теплее всего ей тогда, когда она засыпает, укрывшись под его крылом и положив голову на широкую, покрытую гладкой ярко-красной чешуей шею. Она взмахивает крыльями, удобнее ловя потоки морозного воздуха, и жмурится от снега. Весна еще не скоро придет – но когда она разольется по земле зеленым ковром, наступит брачный период, первый в ее жизни. И Венди тихо мечтает, что сможет тогда отложить кладку, из которой вылупятся красные драконеныши. «Опять драконы... – обреченно думает Драмбальт и тянется к полупустой рюмке. – Я, похоже, совсем спятил». Он пытается донести выпивку до рта, но рука дрожит, и рюмка выскальзывает из нее, разливая алкоголь на ладонь и столешницу и откликаясь болезненным звоном в тяжелой – кажется, неподъемной – голове. – Черт... – шепчет Драмбальт пересохшими губами, бессильно опуская запястье. – Как же я теперь?.. – Ты опять пьешь? Он замирает, затаив дыхание: был же уверен, что здесь его не найдут. Закрывает глаза: и без того знает, что Лахар сейчас смотрит на него одновременно с печалью и осуждением, и уже ждет его следующих слов. Но Лахар больше ничего не говорит – только подхватывает под руку, заставляя встать на ноги, и медленно ведет к выходу. На улице метель – и когда только успела начаться? – снег летит в лицо, словно пытаясь залепить глаза и рот, навеки ослепив и заставив молчать. Драмбальт спотыкается через шаг, но Лахар продолжает его вести – молча, уверенно, почти упрямо. Драмбальт долго не решается нарушить эту тишину, но в конце концов открывает рот. – Как ты?.. И зачем?.. – Сегодня Рождество, – спокойно отзывается Лахар, не сбавляя шага. – Не могу же я действительно тебя бросить в такой день. Драмбальт удивленно моргает, но так и не находит, что ответить. Налипшие на ресницах снежинки падают на щеку и, растаяв, стекают прозрачной каплей, и метель подхватывает ее, чтобы растворить в своей белоснежной пляске.