Немного о терпении Джона Ватсона

Джон был очень терпеливым человеком. Терпеливым и со стальными нервами. Еще в армии о нем поговаривали, что доктор Джон Ватсон оперирует раненных солдат, не моргнув глазом, что его нисколько не пугают изувеченные тела. Он просто смотрит долгим взглядом и коротко бросает «В операционную». Кто-то считал его гением, а кто-то бессердечным ублюдком. В какой-то степени, и те и другие были правы, ведь гениальность редко идет в разрез с определенной долей жестокости. Солдат пугало его холодное спокойствие, ровное дыхание и никогда не дрожащие руки. Им это казалось немыслимым, страшным. Как человек может быть столь хладнокровен? Просто они не знали секрет Джона, представления не имели о его феноменальной способности в необходимый момент засовывать все свои чувства и эмоции куда подальше, а выпускать их тогда, когда никто не видит. И эта способность изменила Джону лишь два раза. Первый раз – чертова травма, надолго выведшая его из душевного равновесия. Когда ему сказали, что он больше никогда не сможет вернуться в армию, он кивнул, слегка улыбнулся, а потом, резко дернувшись, схватил с тумбочки вазу и, что есть силы, кинул ее в стену. С победным свистом пролетев мимо уха ставившего диагноз доктора, который после этого случая больше никогда не хранил в кабинете семейные реликвии, ваза разбилась на множество мелких осколков. А второй раз… Второй раз был хуже. Джону никогда не было сложно признаваться в своих чувствах к другим людям, и он всегда очень точно знал, что думает о том или ином человеке, практически сразу понимал, позовет ли он девушку на второе свидание потому, что она ему правда нравится или потому, что не хочет ее обидеть. Однако один человек заводил его в некий внутренний тупик, и с этим самым человеком он имел несчастье жить в одной квартире, каждое утро наблюдать, как тот расхаживает по дому в халате, порой не трудясь надевать что либо кроме него, а еще вроде как вместе работать. Шерлок Холмс. Самый странный, самый сумасшедший, самый отвратительный и самый притягательный из всех людей, которых он знал. Порой Джон ловил себя за крайне странным занятием – любованием этим ужасным типом. Всепоглощающим таким любованием, когда сидишь в кресле, смотришь на тонкие скулы, что-то бормочущие под нос губы и сплетенные пальцы и не находишь в себе сил хоть на секунду оторваться, вот просто физически не можешь этого сделать. Смотришь, смотришь, смотришь… А потом понимаешь, ЧЕМ ты вообще занят, резко срываешься с места, запираешься в ванной, включаешь холодную воду, окатываешь ей лицо, смотришь на себя в зеркало, а потом даешь себе самому со всей силы пощечину, потому что ненормально, когда… так. А иногда, когда Джон засыпал, последней мелькающей в проваливающемся в приятную разновидность небытия сознании мыслью было что-то вроде «А неплохо было бы, если бы он сейчас лежал рядом». И это тоже было ненормально. Правда, самым ненормальным проявлением его отношения к Шерлоку был румянец на щеках и странное напряжение внизу живота, когда Холмс, не обременяя себя какими-то там никому не нужными людскими приличиями, после душа расхаживал по квартире в полном неглиже. Правда, в последнее время он, слава богу, отказался от этой привычки – что-то от человека в нем, видимо, все же было, так как повторять обморок ну совсем не вовремя зашедшей миссис Хадсон ему не хотелось. Джон тогда мысленно поблагодарил высшие силы, в которые, на самом деле, не верил, но тут без их вмешательства явно не обошлось. Диким казалось и противное колющее чувство в груди, появившееся после знакомства Шерлока с Ирен Адлер. Каждый раз, когда телефон Холмса издавал низкий женский стон, Джона всего передергивало. Он точно знал, от кого приходят эти смс-ки, и это его бесило так, что хотелось просто взять и выкинуть чертов телефон из окна, однако получалось как-то себя контролировать. Шерлок вроде бы даже не замечал его внутренней борьбы, и это Ватсона просто несказанно радовало. Он точно знал, что если этот чертов психопат что-то заметит, то будет плохо. Ему будет достаточно всего нескольких вопросов и пристальных взглядов, чтобы понять, в чем тут дело. А Джон не хотел, чтобы собственные чувства, которые он сам понять не мог, а точнее, не хотел, ему выложили на блюдечке. Это был бы, наверное, самый унизительный момент в его жизни, а в унизительных моментах, как известно, нет совсем ничего приятного. Когда они узнали о смерти Адлер, Джон несказанно обрадовался, ведь это значило конец постоянных сообщений и загадочных улыбок Шерлока. Это значило, что противные уколы какого-то странного чувства, так доставшие его за это время, наконец прекратятся. Однако он ошибся. Стало только хуже. Шерлок впал в некое подобие депрессии, если это можно так назвать. На первый взгляд казалось, что ничего не изменилось, что ему все равно, однако это впечатление было обманчиво. Холмс больше играл на скрипке, позже ложился спать, не выпускал из рук уже порядком намозоливший Джону глаза камерафон, всегда надевал трусы под халат и клеил больше никотиновых пластырей. Вроде бы, ничего такого, но Джон был готов рвать и метать каждый раз, когда Холмсу приходил в голову новый вариант пароля, и тот, сметая на своем пути все, включая самого Джона, кидался к камерафону и судорожно набирал кнопки, а потом, когда очередная комбинация оказывалась неверна, откидывал его в сторону, закусывал губу и шел играть что-нибудь еще более депрессивное, чем обычно. Когда казавшаяся особо гениальной идея провалилась, Ватсон несколько часов к ряду слушал похоронный марш в исполнении, скажем так, не самого лучшего скрипача Лондона. Далеко не самого лучшего. Тогда, помнится, ему хотелось подойти и огреть музицирующего его собственной скрипкой, чтобы неповадно было. А смычок запихнуть в… Ну, сами знаете, куда запихивают смычки мешающим жить другим обладателям скрипок с практически отсутствующим слухом. Поэтому, когда тонкие пальцы Шерлока случайно легли на пальцы Джона на ручке его чашки, это было последней каплей. Уже через несколько секунд несчастная чашка летела в стену, а ее обладатель прижимал соседа по квартире к стене, яростно, отчаянно вжимаясь своими губами в его, судорожно стискивая пальцы на отворотах халата, тяжело дыша и зажмуривая глаза так сильно, как это только возможно. Джон не совсем понимал, что он делает, в голове все перемешалось, и даже мысль о том, что бить посуду в критические моменты – как-то не по-мужски, надолго в затуманенном разуме не задержалась. Он целовал, целовал, целовал, до одури, до сбивающегося дыхания, до синяков на чужих бледных губах, и даже не замечал, что уже давно инициатива не за ним, что уже не он вжимает Шерлока в стену, а тот его, и что во рту на удивление умело и властно хозяйничает чужой язык. Полетевшие в сторону свитер и рубашка, выдернутый из брюк ремень, торопливо расстегнутая ширинка, холодная поверхность стола, пальцы, сжимающие бедра – все это казалось чем-то за гранью реальности. Все, даже хриплое дыхание в шею и чужие стоны сзади. Это было хуже, а, может быть, лучше алкоголя. Хуже, а, может быть, лучше наркотиков. Особенно момент, в который мир внезапно куда-то поплыл, перед глазами потемнело, и собственный, наверное громкий, выкрик «Шерлооооок» был даже не слышен. Прижимающееся к нему худое тело, тяжелое дыхание в шею и скатившаяся по лбу капелька пота. Все еще царапающие поверхность стола собственные ногти. Неправильно, странно, нереально, но так… Сладко. Слаще лишь одно – повернуться, увидеть немного виноватую, такую нетипичную улыбку и услышать тихое-тихое «Прости». Кивнуть, обнять, наконец посмотреть назад и нервно рассмеяться, потому что на миссис Хадсон, видимо, какое-то проклятие – ну не может человек так часто так не вовремя заходить.