Я с тобой наяву и во снах, Я в твоих отражаюсь глазах. Я сильнее любви и хитрее судьбы, Поцелуй мой, как лед на губах, Я твой ужас и страх. (с)Ария - Ужас и страх
Она смеется. Эта безумная сука всегда смеется, что бы он ни делал. Смеется и плюется, даже зная, что получит по своей блядской роже. Это доводит до бешенства, до исступления. До желания покромсать это тело на маленькие-маленькие кусочки и заставить её жрать саму себя. А ещё она хочет жить. Это явственно видно по её глазам. Серо-голубым, как зимнее небо. Её глаза остаются холодными и спокойными, даже когда она ржет. Улыбаются губы, в который раз разбитые в кровь, всё лицо кривится какой-то донельзя мерзкой театральной маской ебаного шута, но только не глаза. И ему кажется, что на самом деле это не она тут пленница на положении шлюхи. А он сам. Пленник. Потому что каждый раз вместо того, чтоб пустить пулю ей в башку – приносит пожрать и попить. Она не закрывает этих проклятых глаз, даже когда он тащит её за волосы к тюфяку в углу, даже когда сжимает челюсть так, чтоб она открыла рот и приставляет к виску пушку, цедя: - Соси, сука. Укусишь – я тебе башку снесу, - и она берет в рот. Не слишком умело, но видно, что практика таки была. Ласкает его член губами, по-блядски причмокивая, проводит языком от самых яиц и до головки, оттягивая зубами крайнюю плоть и все же чуть-чуть прикусывая уздечку. Несильно, ровно до той грани между наслаждением и болью, отчего стояк наступает быстро. Быстрее, чем ему хотелось бы, и он шипит, тыча дулом в её висок: - Медленнее, прошмандовка, я хочу прочувствовать всё, на что ты способна. Она послушно замедляется и в таком состоянии это кажется почти издевательством. Особенно, если учитывать взгляд. Глаза этой суки не заволакивает туманной поволокой, как у его обычных блядей, она сосет хорошо, страстно, но страсть эта ограничивается её блядским ртом. Она покрывает его член меленькими поцелуями-укусами, не забывая ласкать скованными наручниками руками яйца, облизывает головку как чупа-чупс, слегка посасывая, вводит поглубже, не забывая двигать языком, то и дело, задевая ставшую отчего-то чувствительнее обычного уздечку. Но ему мало, он хочет большего и, ухватив её за длинные, спутанные волосы, заставляет принять его в глотку. Она давится, наконец, закрывая глаза, из уголков которых скатываются прозрачные слезы, оставляющие на лице светлые дорожки, смазывая пыль. Но почему-то ему кажется, что она все ещё смотрит на него. Ясно, холодно, морозно. Одно ощущение доводит его до исступления и он дерет её прямо в горло, содрогающееся рвотными спазмами, не давая лишнего мгновения на передышку и спустя какое-то время кончает, с каким-то мстительным удовольствием заставляя её глотать всё, до последней капли, только тогда отпуская, отшвыривая от себя. Она ударяется об стену и сползает по ней же, кашляя и давясь, но когда он на пороге оборачивается, то видит тот взгляд. Немигающий, как у чертовой змеи, которую притащили ребята на суп, и ухмылочку. Ебаную ухмылочку. Хлопнув дверью барака, он достал сигареты и закурил, затягиваясь мерзопакостным, даже по меркам пиратов, дымом. Его интересовал вопрос – кто больше на этом ебучем острове спятил? Он или эта чертова сука?***
Она почти не говорила. Даже, когда ей выдирали ногти, пытаясь разузнать, кто она, откуда, где её родители, сколько они могут заплатить. Он представлял насколько это больно без наркоты, он точно знал, что тем людям, тем блядским богатеньким сынкам и доченькам не выдержать такой боли, он сам проверял. Ему нравилось как эти самоуверенные ебланы даже не орут – воют и скулят, прося пощады. Эта тоже кричала. Но… как-то неправильно. Не было в её криках той самоотдачи, которую обычно человек испытывает, когда ему больно. О, как он хотел, чтоб она хотя бы раз, хоть один ебаный разочек заорала так, как надо. Так, как все они, чтоб он наконец-то успокоился и прикончил её, перерезал этой чертовой твари глотку и оставил истекать кровью, наблюдая, как гаснет жизнь в её проклятых глазах. Но нет. И этого она не захотела ему подарить, уступить в такой малости! Она не боялась умереть. Даже, когда он решил немножко поиграться и, не зарядив пушку, приставил к её башке, проинформировав, что спустит курок. Вот сейчас! Сейчас должен был быть страх, сейчас она начнет ползать в ногах, как они, умолять оставить ей жизнь. Он ведь видел в её глазах, видел трижды проклятую жажду жить, но не страх. Страха не было. Как и мольбы. Он нажал на курок, раздался щелчок, а у этой твари даже ресницы не дрогнули. И он ударил. Перехватил кольт за дуло и ударил рукояткой. Её голова мотнулась, как у тряпичной куклы, по скуле под кожей почти мгновенно растекся очередной синяк. Капля крови, как слеза, потянула алую дорожку до носа. Она не поднимала взгляд. Но улыбочка… он смотрел, как приподнимаются кончики тонких, сегодня отчего-то бледных губ. - Какая же ты тварь конченая… - прошипел, ненавидяще глядя на светлую макушку. Пнув её в живот, приказал увести. Один из парней глянул на него вопросительно: кончать или нет? Ваас отрицательно мотнул головой. Нет, ещё рано. Он заставит эту суку молить его о пощаде, он сотрет с её лица ухмылочку, а если понадобится, то и вырвет ей проклятые зенки, преследующие его теперь даже во снах. - Слышь, босс… ребята тут позабавиться хотели… если мы её не убиваем, можно?.. – поинтересовался один из его молодчиков. Попробовали бы они тут без разрешения взять хоть что-то, что принадлежит ему. Немного подумав, он кивнул. - Я хочу это видеть, - сплюнул на землю, поднимаясь с табурета, на котором до этого сидел. – Я хочу видеть, как вы пялите эту блядь, - злобно щурясь, он пошел вслед за пиратами, волоча за собой табуретку. В бараке уже было двое. Ваас ухмыльнулся. Как раз занимательный такой «бутербродик» получится, ну прям как блядская Саша Грей. Усевшись в углу и щелкая предохранителем кольта, он разглядывал, как его подчиненные подходят к вроде бы беззащитной и хрупкой фигурке. Расстегивают ширинки, доставая елдаки и чуть ли не облизываясь. Задирают до подбородка изрядно обтерпавшийся топ, лапая неплохую, подтянутую грудь с вызывающе торчащими сосками, тискают округлую задницу, опускают на колени, дают сосать. Она не сопротивляется, делая каждому минет, но смотрит даже не на его молодцев. Она смотрит на него. Холодно, спокойно. Безразлично. - Вон. Сначала парни не понимают, чего от них хотят, удивленно оглядываются на него. Их глаза блестят как положено, как надо, и от этого ему хочется высадить всем четверым мозги. - Нахуй съебали отсюда, - рявкает он и пираты, заслышав знакомые нотки безумия в голосе начальника, поспешно уматывают, на ходу застегивая штаны. Он смотрит на её лицо, на тянущуюся по подбородку ниточку слюны и подходит к ней, хватая за горло, прижимая к стенке. - Думаешь, ты самая умная тут, сука, блядь, думаешь, самая крутая? – шипит, сдавливая глотку, перекрывая дыхание. Её лицо багровеет, как и положено, она рефлекторно хватает его за запястье, сжимая, пытаясь ослабить давление, скребет кончиками пальцев, на которых когда-то были ногти. Но смотрит она так же. Ровно до того момента, как хватка её рук ослабевает, а глаза закатываются. И тогда он отпускает. Она снова кашляет, пытаясь протолкнуть воздух в легкие, а Ваас, как котенка, тащит её за шкирку до своего логова и вталкивает в ванную, коротко приказывая: - Помойся. Не люблю пользованных блядей, - и зачем-то выходит, подмечая на её губах ту самую, выбешивающую ухмылочку. Шум воды перекрывает нервное щелканье зажигалкой. Затягиваясь он понимает, что она в который раз отступила. Втянула его в свою блядскую игру, вроде бы подчинившись. Она обыгрывает его на его же поле, делая то, чего хочет он и так, как он хочет. Он ей полноправный хозяин, он может её убить, пытать, трахать, отдать в качестве дырки для поебушек своим парням. Но почему она смотрит на него так, будто это она тут хозяйка?! Не докурив до конца, он вдавливает сигарету в переполненную пепельницу и достает порошок. Несколько «дорожек» и страна счастья должна посетить его вконец съехавший с катушек мозг, но отчего-то чувствуется только всё нарастающая злоба, жгущая до самого нутра. И этой твари сегодня определенно не везет, потому что ванная оказывается слишком близко. Расширенные зрачки, выступившая на лбу испарина. Она, поворачивается прямо под водой, исходящей паром, подмечает всё, кривит губы, словно намеревается что-то сказать. - Молчи, тварь, а то я тебя прямо тут разделаю от пизды и до макушки, - взмахивает ножом, которым и делал для себя «дорожки», оставляя на светлой коже царапину. И завороженно наблюдает, как кровь стекает по плоскому животу вниз, смешиваясь с каплями воды. В мозгу что-то перемыкает, и он, роняя ковырялку, припирает её к стенке, впиваясь в порозовевшие губы болезненным поцелуем. Торопливо расстегивает брюки, наверняка оцарапав пряжкой пояса бедра, но сейчас ему похуй, ему всё похуй, только бы дорваться до этого мягкого, податливого тела. По её подбородку тянется кровавая капля, он всё-таки прокусил ей губу, рванувшись вперед как зверь, до боли сжимая грудь. Наверняка останутся очередные синяки, но это тоже неважно, главное, она приподнимает бедра, толкается навстречу, принимая его в себя. Обнимает за шею, прижимаясь ближе. Негромко позвякивают так и не снятые наручники. Его внимание приковано к алой дорожке крови, он касается подбородка языком, слизывая, почти урча, трахая её, ничуть не заботясь о ласках или какой-то другой хуете. Снова целует, ощущая медный привкус крови и свежий – воды. Умная, сучка, прополоскала свой рот. Отрывается от губ и заглядывает в льдистые глаза. Теперь – порядок, теперь она смотрит, как и должна смотреть блядь, которую ебут. Но это всего на мгновение. Её взгляд фокусируется на нём, становится осмысленным. Возвращая ту льдистость неба над северным морем. И он двигает бедрами всё резче, уже вбиваясь в неё до боли, пытаясь стереть осмысленность, вернуть ту дымку, заволакивающую холод обманчивым туманом. Туманом, в котором так легко налететь на рифы. Она сжимается там, внутри и Ваас, не выдерживая взятого темпа, всё-таки кончает, стиснув зубы на покатом плече. На искусанных им же губах опять блуждает ухмылочка и он, отпрянув, застегивает брюки. А потом тащит её в комнату, на ходу подбирая ковырялку. Он всё-таки выковыряет эти невозможные глаза. Сколько можно терпеть эту суку?! Она, кажется, догадывается, но сопротивляться и не думает, даже для порядка. Хоть бы раз поступила как все нормальные, блядь, люди!!! Но перед этим… - Как тебя зовут? – теперь в её глазах появляется намек хоть на какое-то чувство. Молчаливое удивление. – Я спросил, как тебя, блядь, зовут? – удар наотмашь. Она чуть поворачивает голову, чтоб принять его кулак на скулу. И всё-таки отвечает: - Мора, - голос сиплый. Ещё бы, он ведь только-только её душил. Мора, значит. Монтенегро ухмыляется, перехватывая её за горло снова, фиксируя голову. - Не рыпайся, Мора, хуже будет, - и погружает нож ей сначала в левую, а потом в правую глазницу. Выковыривая глаза. Она кричит, сжимает его руку, до боли, до синяков, и кричит, дергая ногами, пытаясь вырваться. Почти правильно кричит, почти как все. Но это почти, эта грань его не удовлетворяет. И он достает шприц с морфином, вкалывая ей. Зачем – не знает даже сам. Он почти уверен, что даже не сделай этого, сука не умрет. Потеряет сознание, отлежится, но не сдохнет. Из глазниц девчонки течет кровь вперемешку с белой глазной жидкостью, но она жива, определенно жива, слышно по рваному, болезненному дыханию. И теперь не будет смотреть на него так… не должна смотреть на него так! Будто жалеет его… Чуть придя в себя, Мора приподнимается на руках и поворачивает голову. В его сторону. И в пустых, зияющих ранах на месте её глаз, ему чудится взгляд. Трижды проклятый взгляд…