Лишь одна

«Все время ищу такую, как ты… а такой, как ты, больше нет…» (с) С. Безруков, OST «Мамы» В жизни Дина Винчестера всегда была только одна женщина. Ее звали Мэри. Дин почти не помнил свою мать, в голове остался лишь смутный образ, все больше стирающийся со временем: длинные мягкие, как шелк, волосы, нежная улыбка и мягкий аромат ее одежды, сладостно-персиковый. И голос, тихий, звонкий, как колокольчик. Он никогда ее не забывал, хоть и помнил с трудом. В детстве, в первое время после пожара, он спрашивал отца, где она, почему не приходит, ведь Сэмми плачет. Отец всегда отвечал коротко и сухо: «Она больше не придет». После этих жестоких слов ему хотелось плакать, забившись в угол, но он лишь вздрагивал всем телом и возвращался к Сэму. Через некоторое время, словно забыв, он снова задавал этот вопрос и получал тот же ответ. Когда-то позже он перестал спрашивать и больше не верил, что она вернется, и прекратил говорить это совсем маленькому Сэму. Он узнал, что значит слово «умерла», понял, что мама ушла туда, откуда не возвращаются. Тогда он не заплакал, хотя очень хотелось, вместе с Сэмом, который кричал почти дни напролет, чем, как видел Дин, раздражал отца. Ему, как и Сэму, хотелось оплакать исчезнувшую мать, но Сэм… Сэм мог сделать это за двоих, а ему нужно было его успокоить. Рана потом затянулась, но начинала кровоточить при малейшем прикосновении, и каждый раз – сильнее, чем прежде. В первом классе он завидовал тем ребятам, которых встречали из школы родители, Джон никогда не успевал вернуться к этому моменту, и Дин шел домой один. Потом он даже хотел оказаться на месте тех, чьих родителей вызывали в школу, и они стояли, понурив голову, не глядя в глаза ни учителю, ни матери или отцу, или обоим сразу. Джон, когда Дин первый раз напортачил, нечаянно разбив школьное окно, даже не пришел на вызов. Он и не ругал Дина, хотя тот был и не против – лишь бы было не все равно. Через два дня они снова переехали. Мама бы пришла и потом, может, даже наказала бы его, и это было бы правильно. В девять лет Дин уже считал, что его отец – самый крутой отец в мире, дал ему свой пистолет и доверяет защищать Сэма. Со стороны могло бы показаться, что этого достаточно, но когда он ненароком улавливал приятный аромат пирогов, доносящийся из приоткрытого окна какого-нибудь дома, сердце начинало ныть. Он сжимал зубы и, натягивая улыбку, шел стрелять по банкам во дворе. Ему всегда ее не хватало, каждую секунду, но это знал только он сам. И потому он уже мог отвечать на многочисленные вопросы Сэма о том, где мама, почти спокойно. Только рана раскрывалась и начинала гноиться с новой силой. Когда отец и Сэм первый раз крупно поругались и он, не дрогнув, встал между ними, мамы не хватало больше всего. Он научился жить без нее, и те немногие воспоминания, что у него остались, причиняли теперь больше тепла, чем боли. Ровно до тех пор, пока они не вынуждены были вернуться в Лоуренс и встретиться к ней лицом к лицу. Он впитывал ее каждой клеточкой тела, жадно запоминал мельчайшую деталь и почти не понимал, что на самом деле ее нет. Она была такой же, какой он видел ее последний раз, такой же, какой он ее помнил. Только мертвой. В полной мере он осознал это, когда она исчезла, вспыхнув огнем. Он ничего не сказал Сэму, хотя, наверное, должен был, он видел, как тот нуждается в разговоре: ведь Сэм впервые увидел ее не на фотографиях, а прямо перед собой, как будто только протянешь руку и… поймаешь воздух. Дин ощущал каждой клеточкой тела боль Сэма, его непонятную обиду, но ни словом больше не напомнил об этом случае, поспешив как можно скорее убраться из родного города. Рана разорвалась, кровь брызнула во все стороны, и он захлебнулся ей. Дин, наверное, предпочел бы не помнить, как и Сэм. Это было бы, скорее, не так больно. Где-то глубоко, где не достать, где темно и никто не увидит, за многочисленными масками бабника, простофили, халатного малого, грубияна, который только и умеет, что махать пушкой, и как там его еще называют, спрятался, забившись в угол, маленький мальчик, который все еще боится спрятавшихся под кроватью теней. И когда он падает где-то в лесу, давясь своей кровью, раздирая руки в мясо, сопротивляясь из последних сил, он зовет не Сэма, слушающего лекции по праву где-то за тысячи километров, и не отца, который снова исчез и не сказал куда. Он зовет ее, громко, надрывно, от этого разрывается голова. Хотя и не произносит ни единого слова. И, может быть, она все-таки услышала, потому что вечером он открывает глаза, лежа лицом на пожухлой, влажной от крови траве, разорванный, как кукла из папье-маше, но живой, и это стоит того, чтобы сражаться дальше. Он думает, что боль прошла, он ведь в Раю, какого черта. Но, когда Сэм, движимый обидой, говорит, словно обвиняя его в этом, что ему, в отличие от брата, не срезали корочку с бутербродов, Дин впервые за всю жизнь, когда речь заходила о матери, чувствует не только сострадание к Сэму, он хочет ему врезать. Чтобы наконец-то понял. Мэри снова исчезает, и Дин на одну лишь секунду думает, что больше всего на свете хочет остаться здесь, с ней.