И я буду там

      Отступать некуда. Я вынужден это признать. Как долго мы еще будем стоять здесь, друг напротив друга? Мне кажется, время замерло, и весь мир остановился. Только эта долбанная комната вращается по кругу, силой удерживая странное притяжение между мной и тобой. Она кружится все быстрее, и я никак не могу вырваться из-под прицела твоих огромных карих глаз. Диван, стена, шкаф, окно… Диван, стена, шкаф, окно... Я пьян, или действительно весь мир сошел с ума?       Алекс, ответь мне.       Но ты молчишь. Ты вынудил меня буквально на секунду потерять рассудок, забыть все приличия и утонуть на короткое мгновение в безрассудной, необъяснимой, затянувшейся на годы одержимостью тобой.       Когда это началось?       Может, в тот самый момент, когда ты впервые пожал мою руку в гримерке и представился: «Алекс. Алекс Тернер». Боже, это было так смешно и нелепо: твое цветущее подростковой сыпью лицо, взлохмаченные волосы, не знавшие, похоже, ни разу в этой жизни приличной руки парикмахера и расчески, кроме твоей пятерни, растянутая олимпийка, мешковатые джинсы и видавшие виды кроссовки. Ты выглядел чудовищно неправдоподобно для рок-звезды всебританского размаха.       Я ответил на рукопожатие и на секунду завис, утонув в твоих широко распахнутых глазах. Они гипнотизировали, и я в буквальном смысле слова забыл, как дышать. Разве, разве у кого-нибудь в этой жизни могут быть такие глаза? Я тогда поперхнулся, закашлялся, называя свое имя. Ты что-то смешливо произнес в ответ. Я ни черта не понял, что ты сказал, потому ты не говорил, ты жевал слова в неразборчивом ритме шеффилдовского акцента.       «Ах ты ж, гребаная мартышка», - подумал я тогда, неохотно расцепляя затянувшееся рукопожатие. Я миллиметр за миллиметром чувствовал, как мозолистые подушечки твоих пальцев выскальзывают из моих ладоней.       Все последующее я помню, как в тумане – очаровательном, растягивающимся во все стороны тумане, где каждое воспоминание свидетельствует о том, как было весело. По-настоящему, чертовски, без задних мыслей, недомолвок или сожалений, весело. Мы пили на улице, пили в баре – да что там: мы обошли не один бар! Играли в бильярд, в дартс, в мини-футбол, мы танцевали! И даже, кажется, с кем-то подрались. Нас было так много, и было так шумно. Мой мозг взрывался в этом бешеном, оглушительном хохоте, то и дело накрывавшим всю честную компанию. И я гордился тем, что хотя бы на вечер стал частью вашей маленькой сумасшедшей банды, где ты был уютным, незаметным чужому глазу, центром. Тебя порой было не видно и не слышно, но уж я-то видел, как вжавшись в сиденье дивана, сжимая недопитую бутылку пива, ты, раскрыв рот, влюбленно слушал полную хрень, которую нес Мэтт. И я завидовал тому, что не могу также легко и непринужденно сосредоточить все твое внимание на себе.       А потом мы долго и пьяно прощались у кэба. Я протянул тебе руку, но ты, мотнув головой, обнял меня, прижимая к себе одной рукой с недокуренной сигаретой, второй ты пожимал ладонь Грега. Выдохнул дым мне в щеку и произнес: «До встречи, дружище. Надеюсь, сегодняшний гиг был первым, но не последним». Я согласно кивнул головой, понимая, что с этого момента в моей жизни что-то неуловимо изменилось. Как будто в моем сознании вспыхнула новая Вселенная, и носила она твое имя – Алекс Дэвид Тернер.       Я лежал на кровати, уставившись в потолок. Достал из кармана пиджака диск вашего первого альбома, который ты второпях сунул мне напоследок. И внимательно его прослушал.       Ты чертов гений, да, я понял это сразу. Ты поэт, и этим все сказано. И по какой-то до сих пор непонятной мне причине ты выбрал меня в качестве друга. Лучшего друга.       Ты позвонил мне через несколько дней, смущенно представился, хотя мог и не делать этого. Поверь, твой акцент выдаст тебя при любом раскладе. Предложил отыграть вместе еще несколько концертов. Конечно, я согласился.       Как и согласился сбежать с тобой от суеты повседневной жизни во Францию, бросив, как оказалось, не только привычный уклад, но и свою группу.       - Почему я? – ох, как часто вертелся этот вопрос у меня на языке, когда просыпаясь рано утром, я видел тебя колдующим на кухне.       - Привет, Ма! – ты радостно улыбался, вскидывая вверх руку. Малохольный патлатый ублюдок, изменивший меня раз и навсегда.       Мы пили холодное вино, сочиняя песни практически на ходу. Катались на великах, купались в реке, бродили по окрестностям, пробовали разные сорта сыров. Смотрели телик до самого утра. И мы писали. Не для кого-то, а для себя, музыку от души и для души. Во время записи ты иногда так странно вскидывал голову и смотрел на меня, смущенно улыбаясь. И я не мог оторваться от тебя. Ревнивым взглядом следил за каждым твоим движением, за потрясающей мимикой твоего лица, способной за одно мгновение отобразить все эмоции мира. О чем я тогда мечтал?       Догадайся сам.       Да, я просто хотел, чтобы время замерло. И мы день за днем проводили время в душной студии, а потом вновь пили то самое дурманящее разум вино и болтали до утра под пластинки вдохновивших нас мастеров. Я хотел бы вновь и вновь перематывать в своей памяти те мгновения, когда, забывшись, ты накручивал пряди своих волос на палец, задумчиво глядя на меня. Смотреть на твои вечно потрескавшиеся от сигарет губы, мечтая хотя бы раз, хотя бы на одну миллисекунду прикоснуться к ним. Нет, не губами, на этом моя фантазия стыдливо умирала, но хотя бы кончиками пальцев. Провести по ним, скользнув рукой по щеке. О чем тогда думал ты?       Увы, не знаю. Ты мало говорил о личном, ты по-прежнему самый неизвестный мне на свете человек, и что бродит в твоей голове – известно лишь одному Богу. И в каком бы угаре ты ни был, я никогда не знал, что ты чувствуешь, о чем думаешь, кроме того, что ты мог бы сказать любому.       Ты мог дурачиться и во время интервью сморозить какую-нибудь форменную глупость, как тогда, на «Меркури Прайз», когда одуревшая от слэш-роликов в интернете про нас девчонка задала вопрос: «Ребят, вы выглядите так, словно сейчас поцелуетесь». И, о да, тебе ничего не стоило ответить: «Редко… Редко, когда мы не выглядим так».       В этом весь ты. Подкинуть без задней мысли прессе еще одну кость, доставить радость всезнающим поклонникам. Но что на самом деле происходит в твоей голове, Ал?       В день нашего последнего концерта ты почти не разговаривал со мной, обидевшись. Мы перекидывались дежурными фразами, относящимися только к неотвратимо наступающему шоу. Последнему совместному концерту. На этом точка. Тебе необходимо было вернуться в лоно родной группы – новый альбом уже полностью созрел в твоей голове. Я видел стихи песен, и до дрожи в коленях перечитывал их строчка за строчкой. Я пытался там найти себя.       И не мог.       Именно тогда я сказал тебе, что на этом, пожалуй, конец. Я тоже вернусь к своим идеям и проектам. Мне пора вывести имя Майлза Кейна из тени всемогущего имени Алекса Тернера. Боже, как ты обиделся!       - Разве я хоть раз умалил твою роль в создании нашего проекта? Разве хоть где-то дал понять, что я чем-то лучше тебя? – ты в бешенстве метался по комнате. – Майлз, мы все делали на равных, и я горжусь этим. А в твоем представлении, значит, я человек, который воспользовался еще одним поводом прославить свое имя?       Я промолчал. Конечно же, я так не думал. Если я и знал более бескорыстного и справедливого человека в мире этого гребаного шоу-бизнеса, так это только ты, Ал, только ты. Но тогда ты впервые проявил хоть какие-то настоящие эмоции. Не то дурашливое словоблудие, благодаря которому тебе мастерски удается уходить от прямых вопросов.       Поэтому ты обиженно молчал, бросаясь ничего не значащими, пустыми фразами. И даже на концерте ты не подошел к микрофону, чтобы пропеть со мной наше заветное «Standing next to me». Ты знал, как это важно для меня, но не подошел. И под занавес ушел, бросив гитару, которая издала недовольное «бреньк», едва не свалившись с динамика.       А я не пришел на финальную вечеринку, посвященную окончанию тура. Просто лежал на диване, уставившись в несносный, неправдоподобно бессмысленный экран телевизора. И все ждал, что ты позвонишь. Но ты этого не сделал.       Мы не разговаривали несколько месяцев. Я их не считал, потому что жил в каком-то странном трэше, где были тусовки, приятели на день, подружки на ночь и много-много пишущего меня. Я всерьез решил сделать альбом, который доказал бы всем, что Майлз Кейн – это музыкант от Бога, а не тень марионетки великого Алекса Тернера. Зачем я это делал? Не знаю. Разве ты хоть раз дал мне понять, что я чем-то хуже тебя?       Затем, что я ревнивый сукин сын, который в какой-то момент осознал, что Франция осталась далеко в прошлом. Как и ты со своей привычкой наматывать пряди волос на указательный палец.       Вышло ли из этого что-то путное? Нет. Вынужден признать, что вся проделанная мной работа не стоила и ломаного гроша. Я пересматривал тексты, наигрывал мелодии и едва не выл от бессилия. Потому что нельзя показывать миру то, что не являлось даже слабым отголоском наших с тобой композиций.       Кто знает, как долго я бы искал ответ на вопрос, где бродит мое вдохновение.       Но позвонил ты. Первым. Я увидел твой номер, высветившийся на экране, и запаниковал. Нащупал пачку сигарет, нервно прикурил, потом решился и…       - Привет, Майлз!       - Привет, Алекс, - услышал, как ты на другом конце мира выдыхаешь сигаретный дым, который я только что вдохнул. И успокоился. Ты нервничал не меньше моего.       - Как дела? – никак, Алекс, никак, но вместо этого:       - В порядке. А у тебя?       - Плохо. Я скучаю по тебе, Ма…       Я стряхнул пепел мимо пепельницы, сделал несколько шагов по квартире. Выглянул в окно. Я должен был что-то сказать, но не мог совладать с волнением.       - Ма, ты меня слышишь?       - Да, Ал. Я…       Я что? Потерял дар речи?       - Майлз, может… Блин, я даже не понимаю, из-за чего вышла вся эта ссора. Почему мы не разговариваем уже пятый месяц подряд?       Ах, пятый месяц. Ты считал?       - Ал, я не знаю. Наверно, такое случается. Люди иногда становятся чужими.       - Чужими? Как мы можем стать чужими? Мы, Майлз, мы! Слушай, одно твое слово, я серьезно, одно твое слово, и я первым же рейсом вылетаю к тебе. Одно слово – и через шесть-восемь часов я буду у тебя.       Я улыбнулся, представив твое взволнованное лицо. Мое сердце сладко заныло.       - Нет, не надо, Ал.       - Майлз, неужели ты правда похоронишь нашу дружбу из-за… Я даже не понимаю, из-за чего. Если хочешь, я извинюсь. Я буду извиняться так долго, пока ты…       - Не тарахти, Ал, - останавливаю я твой словесный поток, который вдруг приобретает тот самый невнятный шеффилдский оттенок. – Я сам прилечу к тебе. Мне проще это сделать.       Может, я и не самый хороший друг на свете, но я точно знаю, чего будет стоить тебе сейчас, во время записи первого альбома в США, бросить все и прилететь ко мне. Мне не нужны такие жертвы. Ведь я люблю тебя, чувак. И в тот самый момент, когда я произношу этот внутренний монолог, наконец, сам понимаю, что произошло. Я, правда, люблю тебя. И это не просто любовь к другу, брату, предмету обожания, это некая всеобъемлющая форма любви к целой Вселенной, где полностью растворяешься. Без остатка.       - Майлз, - твой голос стихает. – Я жду тебя, дружище.       В аэропорту я издалека вижу твою лохматую макушку. Ты идешь стремительно, на ходу распахивая объятия. Обнимаешь без стеснений, прижимаешь к себе, утыкаешься острым подбородком в шею, потом целуешь в щеку. На секунду отстраняешься, чтобы взглянуть мне в лицо. Как же ты безбожно красив, и ты нисколько не изменился. Нет, возможно, внешне ты преобразился, стал как-то взрослее, солиднее, но это лишь со стороны. В этот момент на меня по-прежнему взирает тот смешливый подросток, которому я впервые пожал руку. Затем ты снова обнимаешь меня.       Мы неторопливо идем к выходу. Ты сбивчиво говоришь:       - Слушай, прости меня за все. Я должен был тебя тогда поддержать, понять.       - Молчи, Алекс. Давай прямо здесь, в этом аэропорту, похороним нашу глупость.       - Согласен. И давай договоримся: больше никаких недомолвок. Я поддержу тебя всегда, в любом твоем решении.       - Я знаю. Ну что, секс, наркотики и рок-н-ролл?       Ты отрицательно качаешь головой.       - Может, ты, я, старые пластинки и бутылочка хорошего вина?       - Тоже неплохо, - смеюсь, обнимая тебя за плечи. Впервые за долгое время я счастлив.       Строчки возникали сами собой, ниоткуда, словно в какой-то момент вселенная приоткрыла мне свои источники, и я мог с наслаждением черпать оттуда всю мудрость мира. Вслед за строчками возникала музыка. Я тарабанил пальцами ритм, то и дело хватался за гитару. Ты с улыбкой наблюдал за мной, уютно расположившись в кресле.       - Хорошее, видимо, здесь в ЛА вино? Эк тебя накрыло, - ты улыбнулся, глядя на меня сквозь стекло бокала.       - Подожди, - отмахнулся я. Дописал строку, поднял на тебя глаза. Вино? Хорошее вино? О нет, как же глупо было не понять этого сразу – ты мое вдохновение, Алекс.       Ты подался слегка вперед и произнес:       - Слушай, может, выступишь с нами на нескольких концертах? Исполним нашу «Пять. Ноль. Пять».       Ты, как и раньше, показывал пальцами цифры, но у тебя опять это вышло невпопад.       - Окей, - согласился я. – Почему бы и нет?       - Почему бы и нет, - повторил ты вслед за мной и сделал еще один глоток вина.       Я снова проводил в компании мартышек все свободное время. Вальяжный Ник, уравновешенный Джейми, бесшабашный Мэтт и ты, мой Маленький Принц, мой личный центр Вселенной. Я поражался тому, насколько вы спеты, спиты, сыграны, слиты в единое целое. Как четко вы все взаимодействуете друг с другом, признавая за каждым его неотъемлемую главную роль.       На сцене с вами я забывал обо всем. Я наблюдал за кулисами за тем, как ты, стирая капли пота со лба, делаешь глоток воды, прикуриваешь сигарету и кидаешь в зал:       - А сейчас я хочу пригласить на сцену нашего лучшего друга...       И дальше шли вариации на тему, кто такой этот мистер Майлз Кейн.       Толпа неизменно взрывалась аплодисментами, а ты подначивал ее, пытаясь превратить обычный фанатский шторм в настоящее цунами. И тебе это удавалось, повелитель стихии. Пускай это назовут игрой на публику, но для меня нет дороже тех мгновений, когда, выходя на сцену, я мог хотя бы на секунду удержать твое внимание, обнять тебя, поцеловать в макушку.       Мы шептали друг другу на ухо всякую несусветную чушь, типа: «Глянь, на ту девицу в первом ряду – она же вылитый Мик Джагер». Или: «Как ты думаешь, я докину отсюда гитарой до того дебила в красной рубашке?». А иногда: «Если прямо здесь дать объявление о продаже машины – прокатит?». Да, согласен, поумнеть как-то некогда было, но это был маркер наших отношений, свидетельствующий только об одном: ты нужен мне. А я нужен тебе.       Однажды мы шли, распаренные и уставшие, после концерта в гримерку. Ты, все еще находясь в запале только что прошедшего выступления, развернулся на полпути ко мне и произнес:       - Майлз, давай к нам в группу. Оставайся с нами. Богом прошу.       Я убрал мокрую прядь волос с лица и покачал головой:       - Нет. Даже если я так и останусь половинкой теневых марионеток.       Ты поймал за рукав Мэтта и почти жалобно выкрикнул:       - Мэтт, ну скажи ему.       - Это его выбор, Ал. Уважай его, - да-да, Мэтт иногда бывает не в меру мудрым.       Тогда ты стянул с себя свою любимую черную куртку и накинул мне ее на плечи. Она пахла дубленой кожей, отдавая сигаретным дымом, ароматом твоих духов и чем-то еще, едва уловимым, но таким будоражащим. Я не сразу понял, что это запах твоей кожи. Ты жестом показал, чтобы я примерил ее. Она села, как влитая. Ну, в общем, ничего удивительного нет: мы ведь из одного теста вылеплены и по одним меркам сшиты, да, брат?       - Она смотрится на тебе лучше, чем на мне. Значит, так тому и быть. – И двинулся дальше в гримерку.       Эта куртка уже давно не вписывалась в мой стиль и мало подходила к моему гардеробу. Ну да, есть у меня такой пунктик. Но я все равно иногда надевал ее. Ведь она была твоей. И по-прежнему пахла тобой.       Ты постригся. Прислал мне фото прямо из парикмахерской, узнать мое мнение. О Боже, как я смеялся. Но не мог не признать: тебе идет. Видимо, из принцев ты решил вырасти в короли, мой лопоухий Элвис.       Ты с мартышками записал свой второй американский альбом, а я, наконец, закончил работу просто над своим первым сольником.       Я сидел на диване, лишь иногда поглядывая в нетерпении на тебя, пока ты сосредоточенно слушал в наушниках мое творение. У тебя было задумчивое и очень серьезное лицо. Иногда ты взмахивал рукой, отбивая ритм, пробегался пальцами по столу, словно перебирая струны гитары. Одобрительно кивал, качал головой. А я ждал. Ждал самую важную рецензию в своей жизни. И ожидание длилось целую вечность.       Наконец ты снял наушники, поправил растрепавшуюся прическу и выдал:       - Я больше тебе не нужен. Признаю это.       - Что? – я даже закашлялся от удивления. Совсем не это я хотел услышать, но ты уже продолжал:       - Майлз, ты талантливый сукин сын, и это отличный альбом, в нем все, как нужно, все на своем месте - каждая нота, каждая строка. И это твой альбом. Мне остается лишь отвесить поклон маэстро и признать: ты войдешь в историю музыки не только, как вторая половина марионеток. Ты сам по себе. Я действительно больше не нужен тебе.       Я занервничал. Встал, подошел к тебе.       - Что ты несешь?       - Но это же очевидно, Майлз. Ты хотел выбраться из моей тени. Ты это сделал. И я рад отпустить тебя. Рад тому, что ты не согласился стать мартышкой. Рад тому, что ты следуешь своему сердцу, идешь своей дорогой.       Ты вдруг взъерошил тщательно уложенную голову, забыв о своей прическе. Ты снова был тем же мальчишкой. Ты смотрел на меня большими оленьими глазами, в которых кипела гремучая смесь противоречивых чувств.       - Я эгоист, наверно, прости меня. Но… Мне кажется, что только что я тебя потерял.       И вот тогда случилось то, что случилось. Потому что сил моих больше не было слушать эту глупость, видеть твои мучения, гадать о том, что творится в твоей дурной голове. Я просто наклонился и поцеловал тебя. Я касался твоих губ, скользил по ним языком, запустив руку в твои волосы, прекрасные, густые волосы, я ждал ответа.       Легким, едва заметным движением ты отстранился. Я в ужасе выдохнул, осознав, что натворил. Секундная слабость, мимолетное веление души… Но как еще тебе доказать, безмозглый ты идиот, что нет на свете для меня дороже человека, чем ты? Сквозь прыщи, прически, шмотки, баб и расстояние в моем сердце всегда будешь только ты.       Ты безотрывно смотришь на меня. И комната продолжает свой бег по адскому кругу, заставляя меня практически терять сознание под прицелом твоих всепроникающих глаз.       Скажи что-нибудь.       Молчание.       Тогда говорю я:       - Ал, прости, не бери в голову. Я… я просто…       Но ты одним быстрым движением руки прерываешь мои оправдания. И говоришь сам:       - Молчи. Прошу тебя, молчи. Я скажу это один раз: если я правильно понял твой порыв, то и ты правильно поймешь мой. Я люблю тебя. Люблю, как человека, который раз и навсегда стал частью меня. Каждая гребаная строчка в моих стихах может быть о ком угодно, но только я точно знаю – все они о тебе. Но, Майлз, услышь меня: наш роман так и останется романом в стихах. Если ты готов принять это, то между нами все останется неизменным. Я всегда буду там, где ты. Тебе стоит только позвать, и я буду там.       Я молчу, пытаясь справиться с нахлынувшими на меня чувствами. Мое бедное сердце готово разлететься на куски, чтобы оповестить весь мир – ты меня любишь. Готов ли я это принять? Несомненно, моя дорогая марионетка, сотканная из сладкой тени уходящего на закате солнца Франции. Мое пьянящее вино, дурманящее разум, мое обжигающее пальцы пламя, мой прохладный источник живительной влаги. Мои день и ночь, мои солнце и луна, мой закат и неизменный восход.       - Я готов принять это, - шепчу, пытаясь удержать остатки разума в реальном мире.       - Тогда я не только скажу…       Ты наклоняешься ко мне. И вот уже твои губы касаются моих, невинно, воздушно, терпко – я горю. Ты крепко держишь ладонью мою шею, обнимая второй за плечи. Твой язык проникает сквозь мои губы, я чувствую вкус ментола и сигарет. Я чувствую твое дыхание, которое просачивается в каждую клеточку моего организма. Я завис между небом и землей. Я парю, и единственное, что меня держит здесь – твои губы. Твой первый и последний поцелуй.       Ты отрываешься, подарив мне на всю мою оставшуюся жизнь самое яркое воспоминание в копилке светлых моментов, связанных с тобой. Теперь я, брат Венди из истории про Питера Пена, готов перебирать их, как цветные камушки, чтобы вновь воспарить. Не раз. И не два…       Ты уходишь. Останавливаешься у двери. Оборачиваешься. Улыбаешься одними уголками губ и произносишь:       - Увидимся, Майлз.       - До встречи, Алекс.