Без ветра

1. [Донхэ помнит их первую встречу – лунный свет, робко пробивающийся сквозь плотные облака] Поздний вечер, почти безлюдный перрон, жесткая скамейка и дрожащие огоньки фонарей. Пряча замерзшие руки в карманах, Донхэ изо всех сил борется с липким, точно сплетающаяся тонкими нитями паутина, сном. Если не присматриваться, она не видна, но стоит чуть зазеваться – окажешься в лапах паука-сна. Холод и ожидание. Страх заснуть и проспать последний поезд в Сеул. Лишь бы зацепиться за что-нибудь взглядом, Донхэ украдкой наблюдает за парнем, замершим в паре шагов. Темное, наглухо застегнутое пальто, неоправданно длинный шарф, не касающийся устланной снегом земли только потому, что ветер без устали дергает вязаные концы в разные стороны. Есть что-то притягивающее в этих беспорядочных, но восторженных и будто бы складывающихся в четкую картинку, рывках. Рукава свитера, вытянутые до самых кончиков пальцев. Снежинки, застрявшие в светлых, словно лунный осколок, волосах. Ежась от холода, незнакомец легко раскачивается на мысках. Ветер все кружит и кружит вокруг него. Шепчет что-то невнятное, завывает в ставнях окон. Особо сильный порыв, новый резкий рывок, и парень, словно ведомый ветром, неторопливо бредет вдоль платформы. Пошатываясь, доходит почти до самого края, а затем, воспротивившись шепоту ветра, разворачивается и уходит прочь. Исчезает в здании станции, решительно перекинув концы шарфа за плечи. Ветер обиженно закручивает в воздухе метаморфозу из снега и уносится вдаль, задев Донхэ холодным крылом. Донхэ тоже остается один. Устало вздыхает и смотрит на циферблат круглых часов. Ждать недолго, главное по-прежнему – не заснуть, только вот ресницы тяжелые, будто вместо снежинок на них – свинцовая крошка. Когда кто-то осторожно касается его плеча, Донхэ не понимает в чем дело. Точно выдернув себя из оцепенения, открывает глаза и видит перед собой того незнакомца, что заигрывал с ветром. Легкая улыбка, слегка обеспокоенный взгляд. Парень протягивает Донхэ бумажный стаканчик кофе, и тот неосознанно, скорее интуитивно, подставляет руки теплу. – Прохладно сегодня, правда? У незнакомца приятный голос. Аромат кофе щекочет нос, жар нелепо пульсирует в кончиках пальцев. – Говорят, завтра будет метель. Скрип соседней скамейки, растерянность и неуклюжесть со стороны Донхэ. Незнакомец перехватывает кофе, шумно делает большой глоток и тут же заходится в сдавленном кашле. Донхэ соображает, как стоит отреагировать и что сказать, но парень уже смеется – легко и задорно, словно что-то вспомнил. – Ужасный кофе... Донхэ смотрит на незнакомца. Обжегшись, тот мимолетно касается пальцами сухих губ, снова усмехается и качает головой. Сейчас он вовсе не самоуверенный и далекий, как показалось Донхэ сперва. Чувствуется неловкость и смятение, заметное едва-едва. Шарф парня уснувшей змеей лежит на земле – он дергает его и укладывает на колени. Донхэ неуверенно улыбается, но так ничего и не говорит. Пробует кофе – вполне себе ничего, бывает хуже. Зато тепло. Несколько согревающих изнутри глотков, а потом электронный голос напоминает про поезд. Они сидят по диагонали друг к другу, через несколько рядов кресел. Незнакомец смотрит в окно, а Донхэ время от времени поглядывает на него, пытаясь понять, что же он видит в кромешной тьме. Дверь, соединяющая вагоны, со скрипом хлопает. Вот она чуть приоткрывается, и Донхэ слышит громкий, неестественный смех, закрывается – и они снова вдвоем с незнакомцем составляют компанию тишине. В соседнем вагоне – развязная молодежь, злое веселье, сулящее неприятности, и неутихающий гвалт. Донхэ неуютно и страшно. Он видит парней из того вагона сквозь треснувшее стекло двери, они точно так же видят его – размахивают руками, зазывая присоединиться. Донхэ не по себе – он вздрагивает от очередного хлопка двери, сильнее втягивает голову в плечи. Расслабиться не получается, в мыслях – сплошной хаос, по телу – озноб. Незнакомец вдруг переводит на Донхэ взгляд, словно заметил в оконном отражении его дрожь. Сквозь приоткрывшуюся дверь слышно, как один из парней предлагает перейти в другой вагон, помочь развеселиться вон тому симпатяге. Донхэ крепко зажмуривается, лишь бы успокоиться и переждать, испуганно дергается, когда кто-то хватает его за рукав. Он резко распахивает глаза, но перед ним лишь незнакомец – приятель ветра, решительно тянет Донхэ за собой, уводит подальше от шума. Они останавливаются только через четыре пустых вагона, и незнакомец закрывает за собой дверь. – Думаю, так будет лучше, – говорит он и усаживает Донхэ в одно из кресел в середине вагона, где тепло и тихо. Присаживается рядом, а затем, словно опомнившись, обеспокоенно спрашивает: – Ты не против? Донхэ только качает головой. Конечно, нет. С незнакомцем почему-то спокойнее. Хочется поблагодарить его за то, что он сделал, но в горле – ком. – Хорошо, – незнакомец обнадеживающе улыбается, откидывается на спинку кресла. Странный он. Не равнодушный и не бесчувственный. Иначе бы не помог. Донхэ внимательно разглядывает его, думая, как же выдавить из себя "спасибо", а затем просто достает из кармана плеер и, распутав провода наушников, протягивает одну капельку незнакомцу. Парень медлит, но все же кивает, перехватывая наушник, а Донхэ включает музыку и незаметно для самого себя, согревшись и успокоившись, засыпает на чужом плече. _ _ _ _ _ _ _ Для Донхэ месяц – собственная закольцованная система координат. Начало – ноль, движение по оси – две работы, подработка, съемная квартира с простеньким синтезатором и скомканные листы бумаги повсюду, конец месяца – несколько дней спокойствия дома и обратно в Сеул. Каждый шаг – словно на автомате. Поезд никогда не задерживается, идет точно по расписанию, и на этот раз Донхэ обходится, казалось бы, без попутчиков, но удивление – гость самовольный, непрошенный, налетает порывом ветра и заставляет Донхэ замереть. Ощущение дежавю. Поздний вечер, почти безлюдный перрон, дрожащие огоньки фонарей. Только город другой. Незнакомец. Стоит на платформе, поглядывает на часы. Длинный шарф намотан чуть ли не до самого носа. Он здесь давно? Ждет? Но чего? Неловко. Донхэ вспоминает, как сбежал при их прошлой встрече: проснулся от легкого прикосновения, проснулся на чужом плече, когда за окном уже пылал ночной жизнью Сеул, покраснел, подхватил свой рюкзак и, спотыкаясь, выскочил из вагона, потерял где-то плеер и тысячу раз успел пожалеть о своем бегстве. Ведь нужно было поблагодарить, извиниться за неудобство. Незнакомец замечает Донхэ. Неловко и еще раз неловко. Хочется дернуть в противоположную сторону, но там – пустая платформа, странно туда идти. Впрочем, стоять на одном месте с раскрытым ртом – тоже странно, поэтому Донхэ накидывает на голову капюшон и быстро идет к зданию станции. Сбегать, так сбегать. До последнего. Только вот слишком светло, слишком близко. Лунные блики и ритм громких шагов. – Подожди! Все же приходится сбавить шаг. Донхэ оборачивается, незнакомец подходит ближе. – Извини. Ты, наверное, не помнишь, мы... Как-то скомкано, тихо, словно до этого повторял фразу не один раз, читал текст по бумажке, а теперь вынужден говорить без нее. Неужели действительно ждал? – Спасибо за кофе, – на одном дыхании, набравшись решимости. Для начала – сойдет. Незнакомец улыбается и, похлопав себя по карманам, протягивает одну руку Донхэ. – Спасибо за музыку. Плеер в его ладони, аккуратно скрученные провода. Радость с толикой недоверия. Донхэ рассматривает плеер со всех сторон. Точно его – широкая царапина на дисплее. Улыбка – неподдельная и признательная. – Кажется, в прошлый раз мы так и не познакомились. Хёкдже. – Донхэ. Хёкдже воодушевленно кивает. У него такой вид, словно гора с плеч. Точно ждал. Не такая уж и случайная встреча? Ровно месяц спустя. Сколько раз он уже приходил на вокзал? И зачем? Ради плеера? Странный. – Я на машине. Тебя подвезти? В голосе Хёкдже – ни нотки подвоха, взгляд – искренний, но не совсем спокойный, будто он опасается услышать отказ. Донхэ становится весело. Окрыление. Надежда на то, что этот мир не так уж и плох. Решиться? Впустить в свою жизнь порыв ветра? Донхэ сжимает плеер в руке. – Спасибо, я буду рад. _ _ _ _ _ _ _ Кофе – тонкая нить, связавшая их ароматом. Донхэ волнуется, когда Хёкдже делает первый глоток, и готовится в любой момент спрятаться за кофемашиной. Последняя сваренная за вечер чашка – внезапно хочется произвести впечатление, поэтому – корица и листик мяты поверх пены из молока. – Какой позор... Хёкдже сокрушенно качает головой, а Донхэ только лишь приседает, целиком укрываясь за стойкой. Столько стараний и все напрасно. Мир жесток и несправедлив, также как Хёкдже. Впрочем, тот замечает реакцию Донхэ и, спохватившись, пытается все исправить. – Нет-нет, я про то, что пытался угостить тебя эспрессо из автомата. Донхэ выглядывает из-за стойки. Хёкдже действительно беспокоится о такой ерунде? Похоже на то. Забавно. В уголке его губ – воздушная кофейная пена. – Тогда на станции... В то время как ты сам варишь прекрасный кофе. Донхэ щурится, размышляя над тем, достать ли для Хёкдже кусок пирога. – Прости. И спасибо, это вкусно. Определенно достать. Вылезти из-за стойки, сесть за столик и выключить верхний свет. Не просто же так весь вечер ждал закрытия кофейни. Теперь на двери аккуратная вывеска – "sorry, we're closed". Уютный торшер в маленьком зале и только они вдвоем. – Ничего. Дело не в кофе. Их общение похоже на беспорядочную чехарду радиоволн. Все начинается с увлеченного рассказа Хёкдже про какой-нибудь фильм, но стоит слегка подкрутить ручку приемника, и они уже говорят про музыку, а еще через полчаса диалог плещется на волнах теории родственных душ. Кофе в кофейнике остывает, вместо вишневого пирога на тарелке – крошки, стрелка часов описывает круг за кругом, а Донхэ все слушает, говорит и наблюдает за пальцами Хёкдже. За тем, как он жестикулирует, или наоборот задумчиво водит подушечками по кромке глянцево-белой кружки. Они общаются вечер за вечером, день за днем. Когда у Донхэ кончается смена в кофейне или онлайн, пока он развозит по городу всякий хлам. Единомышленники волей случая, оба чужаки в большом городе, оба любители помечтать. Легко и просто, будто знакомы с рождения. Так же легко, как первый поцелуй на прощание, так же просто, как приглашение подняться, озвученное под стеной дождя. 2. [Донхэ помнит первую ночь, проведенную вместе – блеск капель дождя и раскаты грома] Квартира Донхэ намного меньше, чем Хёкдже мог бы себе представить. В единственной комнате с трудом умещается мебель, широкий подоконник заменяет письменный стол, а на стенах вместо картин висят пришпиленные кнопками исписанные листы бумаги. Уютно и в то же время неловко. Уютно потому, что во всем чувствуется тепло Донхэ и легкий оттиск беспечности. Неловко потому, что сам парень суетится: бегает по комнате, спотыкаясь о мебель, собирает с пола многослойные хлопья скомканной бумаги и освобождает для Хёкдже старое кресло, в которое были свалены книги. Донхэ улыбается, а Хёкдже невольно задумывается о том, что он, возможно, первый гость в этом доме. Приятные мысли, хоть и отчасти собственнические. – Раздевайся, – таким нейтральным тоном, что не понять – то ли предложение, то ли приказ. Хёкдже привык к тому, что Донхэ иногда говорит странные вещи, но на этот раз он действительно ловит его врасплох – сам подцепляет пальцами края свитера, и Хёкдже теряется. Ловушка из елового лапника под ногой. – Простудишься, если будешь сидеть в мокрой одежде. Донхэ быстро стягивает через голову липнущий к телу свитер и тут же надевает сухую футболку. Хёкдже даже не успевает занервничать или отвести взгляд, только по краю сознания хвостом упавшей звезды мелькает желание прикоснуться к выступающим лопаткам и плечам в маленьких каплях влаги. Прикоснуться и провести пальцами вверх, вдоль шейных позвонков, чтобы ощутить колючий холод намокших у кончиков прядей волос. Донхэ спокойно протягивает Хёкдже вязаный пуловер и оставляет его одного, кричит уже из глубины кухни. – Кофе у меня нет. Чай сойдет? – Конечно. Пуловер Донхэ теплый и пахнет ванилью, из рукава торчит спущенная петля. Кресло удобное и мягкое, а места в нем с легкостью хватило бы на двоих. Хёкдже вытаскивает из-за подушки тетрадь, упирающуюся в локоть острым углом, и в очередной раз оглядывает комнату. Даже странно, насколько она подходит Донхэ. Игра контрастов чувствуется буквально во всем: современный, пусть и простенький, синтезатор рядом со старым, нелепым торшером, беспорядок в раскрытом шкафу и идеально-ровные столбики музыкальных дисков. Донхэ в каком-то смысле такой же – его поведение скачет по цветной синусоиде, настроение – то вверх, то вниз. Когда Донхэ возвращается с двумя чашками чая, Хёкдже перелистывает тетрадь на широких кольцах – скорее всего, черновик. Записи на страницах неровные, слова перечеркнуты по несколько раз, а сами строчки ползут вверх, словно выводили их в состоянии крайнего возбуждения, наспех, пока не погасла мысль. Донхэ присаживается на подлокотник кресла и протягивает Хёкдже тяжелую чашку, шипит, обжегшись о горячий бортик. Хёкдже роняет тетрадь на колени и улыбается, вспомнив их давнюю встречу на станции. Смена ролей и основных декораций, но суть все та же – согреть. – Это красиво, – говорит Хёкдже, кивнув на нотную тетрадь Донхэ. Тот несколько раз дергает нитку торчащего из кружки пакетика чая и делает шумный глоток. – Ты знаешь аккорды? – Немного. Сыграешь? – Для тебя – да. Хёкдже улыбается и в предвкушении откидывается на спину кресла. Ему всегда нравилась музыка, он безупречно в ней разбирался, но никогда не умел создавать с нуля, поэтому первая реакция на музыку, льющуюся из-под пальцев Донхэ – изумление и восторг. Донхэ безошибочно порхает по клавишам, и звуки сплетаются, точно серебристые нити для ткачества, соединяются в невесомый, переливающийся узор. Решительная, быстрая и ветреная композиция рождает в душе какое-то тревожное, но теплое чувство. Завораживает, успокаивает, вдохновляет. Тонкие искры, падающие на лед. Донхэ прекращает играть, но все еще гладит пальцами клавиши, а Хёкдже смотрит на него как в первый раз.– Ты не рассказывал, что пишешь музыку. – Не о чем было рассказывать. Донхэ неуверенно пожимает плечами и отводит взгляд. Хёкдже не понимает, что именно его так резко расстроило, не понимает, почему Донхэ, имея подобный талант, живет в необъяснимой дыре. Почему его песни висят на облезлых стенах, а сам он варит кофе по вечерам для людей, которые могли бы слушать его музыку. Любить ее. Напевать. – Ты мог бы стать композитором, – Хёкдже пытается ободрить, но Донхэ усмехается и смахивает с корпуса синтезатора несуществующую пыль. – Послушай, у меня есть пара знакомых, и если хочешь— – Хёкки... – Донхэ прерывает мягко, но этого более чем достаточно. Хёкдже догадывается, что случайно зашел туда, куда не следовало, разбередил то, что трогать было нельзя. – Я пытался. Правда пытался, а потом все потерял. И знаешь, больше я не хочу питать напрасных надежд. По окнам барабанит дождь. В деревянных рамах воет ветер. Донхэ выглядит отстраненным, пытается улыбаться, но в его глазах – беспокойная грусть. Хёкдже проклинает себя за то, что не сумел смолчать, но тема настоящего творчества всегда его будоражила. Ему тоже хотелось обладать незамутненным чистым талантом, но единственное, что он умел – писать статьи. И все же ему не следовало бередить чувства Донхэ. Слишком больно теперь видеть его печальным. – Прости. – Ничего. Я могу играть для себя. Или для тебя, что скажешь? Донхэ улыбается уже смелее, ловит взгляд Хёкдже, и Хёкдже улыбается в ответ, кивает едва заметно. Да, он хочет, чтобы Донхэ играл для него, хочет, чтобы он просто играл и продолжал улыбаться – ему, музыке или музыке в нем. Где-то за окнами полыхает молния, стекла звенят. Донхэ вздрагивает и, поднявшись, резко задергивает занавески. Страх. Одиночества, равнодушия, безответности. Эти эмоции Хёкдже видит впервые, хочет протянуть Донхэ руку, но боится сам. – Ты ведь останешься, правда? Донхэ подходит ближе, наклоняется, чтобы коснуться щеки Хёкдже, убирает с его лица прядь выбеленных волос, гладит в пальцах. Обещание, просьба – невысказанные, но понятые без слов. – Хорошо, – Хёкдже дергает Донхэ за руку, усаживает в кресло рядом с собой и осторожно обнимает за плечи. – Хорошо. _ _ _ _ _ _ _ Поцелуй Хёкдже нежный, почти невесомый – прикосновение крыльев бабочки, чудом не замерзшей в зиме. Он скользит ладонями по бокам Донхэ, гладит его лопатки, обнимает за талию, притягивая к себе. Горячая вода подстегивает, бьет по плечам, а в паху ноет, но торопиться некуда – вся ночь впереди. Хочется медленно, по-настоящему – чувствовать, дышать, вздрагивать. Как в первый раз. Донхэ обнимает Хёкдже за шею, перебирает пальцами его мокрые волосы, слегка дергает. Хёкдже улыбается такой вольности и опускает руки на ягодицы Донхэ, прижимается к нему бедрами, а затем целует в висок и выходит из душевой кабины. Выключив воду, он берет широкое полотенце и накидывает его на плечи Донхэ, вытирает капли, напоминающие росу, улыбается. Донхэ тянется к лицу Хёкдже, и тот прижимается губами к его запястью. Нежность и сумасшедшие толчки пульса. Вода выплескивается на холодный пол. Донхэ шагает вперед и подталкивает Хёкдже обратно, назад в комнату. Его ладонь – на груди Хёкдже. На каждый шаг – удар сердца под пальцами. Где-то за окнами полыхает молния. В спальне звенит тишина. Ни сомнений, ни страха – только желание и готовность тонуть. Водоворот талого снега или дождевой воды. Донхэ тихо стонет, когда холодные простыни прижигают мокрую спину, приподнимается на локтях и ждет. Хёкдже наклоняется и проводит языком по контуру его губ, целует – долго и медленно, закладывая в поцелуй и искренность, и доверие – эмоции хрупкие, как замерзшие капли росы. Хёкдже водит руками по телу Донхэ, оглаживает его плечи, сжимает коленями бедра и целует скулы. Донхэ подставляется, вздрагивает, когда на его ключицу с волос Хёкдже падают капли воды, нетерпеливо ерзает. Дыхание сбито. Жарко. Каждое прикосновение Хёкдже – искры, рассыпанные по телу: просачиваются под кожу, покалывают изнутри. Волнение, незыблемое наслаждение, нежность – все поровну, все на двоих. Донхэ многое позволяет. Послушно переворачивается на живот, когда Хёкдже просит, встает на колени и выгибается, стоит только партнеру провести языком меж его лопаток. Хёкдже сминает пальцами его бедра, осторожно разводит ягодицы, чтобы коснуться входа, и Донхэ падает на локти, неосознанно открываясь сильнее, мгновенно краснеет и зарывается лицом в подушку. Хёкдже тихо смеется, и его смех щекочет плечо Донхэ. Успокаивает. Расслабляет. Хёкдже обнимет Донхэ со спины, крепко прижимает его к себе, заставляя выпрямиться, целует в шею и прихватывает губами мочку уха. Донхэ сдавленно стонет, запрокидывает назад согнутую в локте руку, чтобы запустить пальцы в волосы Хёкдже, поворачивает голову и, поймав шипение партнера, целует его – тягуче и сладко. Голова кружится, колени скользят по хрустящим простыням. Хёкдже двигается нарочито медленно, толкается бедрами, ласкает ладонями тело Донхэ, обволакивая его нежностью, и Донхэ знает, что больше не будет больно, а главное – не будет и одиноко. 3. [Донхэ помнит день, когда они начали жить вместе – яркий солнечный диск на безмятежном небе и перистые облака] Решение съехаться им обоим сначала показалось слегка поспешным. Хёкдже привык к тому, что в его квартире спят тишина и ветер, пока он посещает лекции или пишет в мелком издательстве заказные статьи. Размышляя о своем будущем, он видел диплом, высокооплачиваемую работу в СМИ и Донхэ. Непременно Донхэ, но не в своей спальне, то есть, не настолько быстро, может быть, через пару лет. Донхэ же привык не доверять людям, не привязываться и не подпускать к себе. Он знал, насколько больно терять близких и не хотел переживать новых утрат. За них обоих все решил случай – счастливый, как выяснилось потом: Донхэ, не предупредив, выселили из квартиры. В его памяти отчетливо отпечатался тот момент, когда они с Хёкдже, вернувшись в город, увидели под подъездом его синтезатор, его кресло и старый торшер. Донхэ было негде жить, а в гостиной Хёкдже его вещи смотрелись как никуда лучше, ровно как на своих местах. Все достоинства совместной жизни они поняли очень быстро. Идиллия. Взаимоподдержка. Утренний секс, секс в душе, секс на диване или кухонном столе. Хёкдже больше не нужно было звонить Донхэ, когда он хотел услышать его голос, достаточно было просто его окликнуть, протянуть руку, чтобы обнять. Они оба работали на полставки, Хёкдже оканчивал последний курс, а Донхэ как одержимый писал музыку. Совсем скоро на стенах гостиной не осталось места под его заметки, и Хёкдже завел толстую папку – систематизировал и подшил все композиции, чтобы Донхэ их не потерял. Слегка бесполезный труд, хоть и трогательный – Донхэ мало волновала судьба его музыки, он просто не мог успокоиться, пока очередная навязчивая мелодия сидела у него голове, поэтому записывал ноты, а затем забывал. Спешил сварить к завтраку кофе или полить цветы. Первое время Хёкдже думал, что мог бы с этим смириться, но ощущение, что Донхэ закапывал свой талант, с каждым месяцем становилось сильнее. Мало того, что он закапывал его по своей вине, ко всему этому добавилась вина Хёкдже. Музыка постепенно уходила на второй план. Донхэ все больше заботило то, что у него нет полноценного образования и что его зарплата слишком мала. Рутина губит романтику медленно, постепенно, проблемы разгораются до большого пожара от маленького уголька. Хёкдже работал и день, и ночь – его пригласили в солидное издательство, и в его карьере забрезжил рассвет. Донхэ был счастлив – кричал на всю улицу, а затем бросился покупать фейерверк. Хёкдже смотрел на то, как в ночном небе взрываются цветные огни, улыбался, но чувствовал только досаду и щемящую боль. Он двигался вперед, а Донхэ оставался на месте, растрачивая свою жизнь по пустякам. 4. [Донхэ помнит день, когда Хёкдже ушел – глубокие лужи и отблески фонарей] Он не сказал ни слова. Ничего не объяснил, не попрощался, не попросил ждать. Просто исчез, забрав с собой ветер и частичку души Донхэ. Донхэ вернулся домой со смены в кофейне и обнаружил, что в шкафах осталась только его одежда, только его фотографии, его музыка и пустота. Прощальный подарок от Хёкдже – контракт со звукозаписывающей компанией, оставленный на столе, и музыкальный диск. Донхэ не знал, когда Хёкдже успел сделать записи его песен, не знал, как давно и в какие студии он их отправлял, но понимал, что все это значило. Хёкдже хотел научить его жить, хотел вытащить его талант на поверхность, но это ничего не меняло для самого Донхэ. Исполнился один из его постоянных страхов – он снова остался один. Без Хёкдже Донхэ не нужна была музыка, без Хёкдже ему не нужна была сама жизнь. День за днем он сидел у распахнутого настежь окна и пил кофе, наблюдал за тем, как ветер кружит листву и уносит поднимающийся над кружкой пар. Ему хотелось, чтобы это хоть сколько-нибудь успокаивало, но ветер только взвинчивал нервы, швырял воспоминания прямо в лицо. Вместе с грустью и одиночеством вернулась потребность писать музыку, и Донхэ окунулся в нее. Ему было жаль, что люди не похожи на песни. Из песен можно выбросить ненужные слова, изменить концовку, а чувства не вырежешь ножницами как строки из нотной книги. Донхэ остался в их старой квартире: решил не съезжать, надеясь, что Хёкдже однажды найдет дорогу обратно. Он бросил все бессмысленные подработки и занялся только музыкой, хоть и разорвал контракт. С ним связывались из нескольких мелких студий, но Донхэ всем отказал. Он сам с трудом понимал что делал, какую именно цель преследовал, но не спал ночами, собирая новые композиции, накладывая на музыку слова. Впервые в жизни он по-настоящему сильно хотел, чтобы его песни услышали – пусть и всего один человек. Благодаря Хёкдже Донхэ стал другим. Более самостоятельным, более упорным. Если раньше отказы могли его подавить, то теперь подстегивали. Он писал больше, писал лучше, сам перед собой поднимал планку, и постепенно это стало нормой. Теперь он мог выбирать – студию для стартапа, вокалистов для песен, звукозаписывающий лейбл. Он жил работой, и со временем его усердие принесло плоды – он получил все то, о чем мечтал подростком, то, чего для него хотел Хёкдже, когда уходил. Музыка Донхэ звучала в фильмах, была на слуху, но он не мог искренне радоваться – она не вернула ему Хёкдже. Машинально поглаживая пальцами клавиши старого синтезатора, Донхэ думал о нем. Пытался представить, как он изменился за прошедшие годы. Что если он тоже стал другим? Вдруг он больше его не любит? Вдруг ушел потому, что разлюбил, а не потому, что не хотел быть преградой? Донхэ пугали подобные мысли и то, что он не знал, как поступить, как еще кричать о своих чувствах и сколько ждать ответа. Ждать пришлось долго, но Донхэ об этом ни разу не пожалел. Он узнал Хёкдже сразу. Все те же светлые волосы, все такой же неоправданно длинный шарф. Очки в черной оправе, записная книжка и маленький диктофон. Он сидел в первом ряду, положив ногу на ногу, и вместе с другими репортерами наигранно вежливо следил за презентацией нового фильма. Пресс-конференция была в самом разгаре, Донхэ полагалось рассказать о музыке, которую он написал для кинокартины, но он не мог переключиться, не мог отвести от Хёкдже глаз. Во рту пересохло, в ушах звенел непонятный шум. Донхэ чувствовал панику, опасаясь того, что Хёкдже мог оказаться на пресс-конференции совершенно случайно, совсем не ради него, и неопределенность пугала его сильнее прочего. Он надеялся, что Хёкдже подаст ему знак, хоть какой-нибудь, но тот вел себя совершенно невозмутимо, как настоящий профессионал – дождался своей очереди, чтобы задать вопрос и, спокойно поднявшись, поправил шарф. – Господин Ли, главный герой этого фильма пережил разлуку в четыре года, и Вы написали прекрасную музыку, передающую его чувства. Скажите, приходилось ли Вам так долго кого-либо ждать? Донхэ затаил дыхание. Хёкдже выдержал длинную паузу, а затем улыбнулся и едва заметно кивнул. Ветер вернулся. Мятная свежесть, обволакивающее тепло. Донхэ выдохнул, улыбнувшись в ответ. – Да. И я наконец-то понял, что ждал не зря. Донхэ помнит вечность, которую они провели вместе – времена года, сменяющие друг друга, и одна константа – любовь.