Сдержанность

      …мир рушился на ее глазах десятки, если не сотни раз. Менялись режимы, политики, президенты, руководители, приказы и установки. Злейшие враги становились друзьями, а верные друзья предавали, превращаясь в новых врагов. Исчезали с карт целые государства, гибли коллеги, взрывами разрушало площади и дворцы, под бомбами умирали мирные жители. Как много раз она это видела… Так много, что когда смерть пришла за ней, стало уже все равно. Она могла бороться, силы еще были, но к тому моменту не осталось того, за что стоило вести борьбу. Не хотелось бороться даже за саму себя….       Вокруг была лишь смерть, и вполне логичным казалось стать ее частью. Она не сопротивлялась, хоть и должна была. Может, именно поэтому, или по какой-то другой причине, тогда, он сохранил ей жизнь.       Киллеры не проявляют милосердия. И все же… Шанс, исключение одно на миллиард – и оно пришлось именно на нее. Стрела, пущенная с едва уловимым опозданием, пронеслась мимо, лишь взметнув вверх каскад огненно-рыжих волос. Что это было? Слабость? Осечка? Расчет? Или же нечто гораздо большее, о чем думать было куда страшнее, чем о простой и вполне допустимой оплошности?       Сан-Паулу… То, после чего она не должна была выживать, но выжила. Будапешт – там ее должен был убить он, но все повернулось иначе. Потом были Белград и Братислава. Бухарест и Прага. Так много всего, что, кажется, тяжесть одних только воспоминаний об этих событиях может раздавить ее, расслабься она хоть на секунду. Вся жизнь – сплошной оголенный нерв, к которому нельзя прикасаться. Танец на проводах высокого напряжения, который рано или поздно кончится. И иногда она жалеет о том, что он не кончился рано…       Она никогда не узнает, зачем этот человек сохранил ей жизнь. А он никогда ей об этом не расскажет. И не потому, что не хочет поделиться, а потому, что она ни за что не будет об этом спрашивать. Ей страшно услышать его ответ, ведь, в глубине души, она уже давно все себе нарисовала и поверила в нарисованную картину. Реальность же может быть совсем иной. И она не желала ее знать. В одном лишь она была уверенна – каким бы ни был мотив, она должна этому человеку.       Время шло и жизнь, которую ей подарили, все еще оставалась неоплаченной. Долг висел на ней непомерным грузом, и она начала понимать, что никогда и ничем не сможет расплатиться. Что бы она ни отдала, и что бы он не попросил – а она знала, что он никогда и ничего от нее не попросит – всего этого будет ничтожно мало по сравнению с тем, что когда-то он ей отдал просто так.       Даже сейчас, сидя в лазарете и глядя в его измученное, разбитое лицо, она чувствует себя обязанной. Опять. Она почти ненавидит его за это чувство, что постоянно грызет ее изнутри, мешая, заставляя ее оглядываться назад снова и снова. Хочется попросить прощения. За что, собственно? За разбитые локти, за ноющую челюсть, за выдранный клок волос или за тех несчастных, что он убил, будучи под влиянием безумного асгардского бога? За то, что спасла его от самого себя, а Мстителей от сокрушительного поражения? За прямой удар в лицо, который заставил его упасть на колени и вернуться из магического небытия? За наручники, которые она была вынуждена одеть на него, чтобы лишить возможности напасть снова, если заклятие имеет обратную силу… И, наконец, за пистолет, приготовленный на столе в углу лазарета – за пулю, которую она пустит в его голову, если поймет, что ничего не сможет сделать. - Прости меня… - шепчет она, едва ощутимо проводя кончиками пальцев по его лицу. Слезы подкатывают к горлу, затрудняя дыхание, застилая все вокруг белесой пеленой. Не так она должна была отплатить ему, совсем не так… Движение приводит раненного в чувство, он морщит лоб и открывает глаза. - Нат?.. – вопрос на выдохе обдает теплым дыханием. Где-то в груди отвратительно сжимается сердце. Она чуть раздвигает губы в полуулыбке, сдерживая, забивая ногами ту невероятную радость, что рвется наружу при виде его глаз – ЕГО глаз, устремленных на нее с почти детской растерянностью. - Пришел в себя? - фыркает она, наконец, отнимая ладонь от его чуть дрожащего подбородка, хоть этого и чертовски не хочется делать. Клинт пытается встать, мотая головой, но Романофф мягко пресекает это, наблюдая за реакцией, следя за каждым движением, готовая в любой момент отпрыгнуть к столу и схватить пистолет. - Тебе здорово досталось… - Все как в тумане… - отзывается Бартон срывающимся голосом. Он отчаянно трясет головой, морщит лоб, будто старается стряхнуть с себя чудовищное наваждение. Его кулаки сжимаются, а эластичные крепления натягиваются, поддаваясь невероятной силе. - Тише… - почти молит Романофф, поднимаясь на ноги и отходя в угол комнаты, с замиранием сердца ожидая, сможет ли Бартон справиться. - Все будет хорошо, - выдавливает она из себя, но ее тут же перебивает Соколиный глаз: - Ты уверена? – он запрокидывает голову и трясется, как в лихорадке. На лбу выступают крупные капли пота, волосы, торчащие во все стороны, кажутся мокрыми… Клинт судорожно хватает ртом воздух, почти давясь нервным, полубезумным смехом, - Ты уверена? Он еще что-то говорит. Надрывно, сумбурно, но она почти не слышит его. Уши будто ватой заложены – вокруг вакуум, не пропускающий ни одного звука. Ей страшно. Не так-то много вещей в этом мире способны напугать саму Черную вдову, но сейчас, именно сейчас, ей страшно. Как никогда страшно. До ужаса. До отвратительной дрожи в пальцах. До слез, до крика, до боли в висках, где, обезумев, в припадке заходится пульс. Но все, что она может, это наблюдать. При необходимости – устранить. Проходит секунда, за ней другая. Его речь становиться более внятной, связной. Дрожь уходит, а дыхание выравнивается. Он смотрит на нее из-под нахмуренных бровей мутным, больным взглядом. -…как ты его выгнала? – этот наивный вопрос почти смешит, но Черная вдова знает, что это лишь отголоски сдерживаемой, стиснутой, затолканной в самый далекий уголок сознания истерики. - Когнитивная рекалибровка… - рассеяно отзывается она, машинально наливая воду в стакан и оставляя его на столе, рядом с пистолетом. - Хорошенько тебе врезала. Наташа медленно подходит, садится рядом и пытливо смотрит в его глаза. Такие родные, такие измученные глаза… На лбу Бартона алеет ссадина – именно в это место пришелся удар и она мысленно снова просит прощения. - Спасибо, - раздается над ухом его голос. Охрипший, сухой, как наждачная бумага. И, все-таки, его голос. Она безмолвно наклоняется и расстегивает ремни наручников. На запястьях стрелка остаются багровые следы. - Наташа… - зовет он ее и, не выдержав, Романофф вскидывает голову. Лицо Клинта оказывается чересчур близко, буквально в нескольких сантиметрах от ее лица. - Молчи, - просит она Бартона, - просто молчи… - Наташа отворачивается, глубоко вдыхая, чтобы отогнать подступившие слезы. Нужно держать себя в руках, нужно перетерпеть. Все же хорошо, он вернулся. Это главное – что он вернулся… Но Бартон не слушает ее. - Наташа… Его голос будто бьет током. Почему… Почему он не может просто замолчать?! Не так часто она просит его об этом. По движению воздуха Романофф понимает, что Бартон сел. Она почти может почувствовать ту нервозность, что исходит от него. То смятение и удрученность. Ярость и гнев. Горечь и непонимание. Реальность будто раздваивается и Черная вдова понимает, что из них двоих хуже сейчас вовсе не ей. Романофф поворачивает голову и встречается с тяжелым, усталым взглядом стальных глаз. Бартону больно. Очень больно. И дело тут даже не в ранениях – кто-кто, а Наташа знает, что Соколиный глаз выдерживал и не такое. Просто он ПОМНИТ все то, что совершил. Он помнит, как убивал своих – подчиненных, агентов, которых хорошо знал, некоторых даже вел на операции. Тех, кто равнялся на него, и кто верил ему. Сколько их было? И сможет ли он забыть… Агент Клин Бартон не имеет подобного опыта, а вот агент Романофф обладает им в избытке, и знает, как это тяжело. Практически невозможно. Они будут приходить к нему в ночных кошмарах, мерещится на заданиях. Они будут мучить его и уже никогда больше не отпустят. - Наташа… - Клинт снова зовет ее, будто надеется, что она избавит его от этого ужаса. Но она может только разделить его с ним, приняв на себя часть его боли. - Ты ни в чем не виноват… - шепчет Романофф, прекрасно зная, что это ложь. Стрелок не отвечает ей, но и не отворачивается, лишь хмурится, так что между бровями залегает глубокая, жесткая морщина. Закусив губу, Наташа склоняется к Бартону и обнимает за плечи. Он молчит. Наконец-то он молчит. А потом кладет ладонь поверх ее запястья, опустив голову. Пальцы Клинта с силой сжимают руку Наташи, почти причиняя боль, но она не чувствует этого. Она ничего не чувствует, кроме тепла его тяжелой, шершавой ладони. ***