***
Меня зовут Лухан. Мне семнадцать лет. И я больше не хочу жить. Каждый день в течение вот уже трёх лет я повторяю себе эти фразы перед зеркалом и... продолжаю почему-то жить. Вот уже три года я живу в одной квартире с моим главным и единственным мучителем О Сехуном, чьи родители являются близкими друзьями моих и, по совместительству, моими опекунами, по слёзной просьбе в завещании родителей. Мистер и миссис О с радостью согласились принять меня, а вот их сын — нет. Он дал мне всего неделю, чтобы я спокойно пожил и привык к Корее, а потом начались издевательства, о которых я не мог рассказать его родителям, думая, что они не поверят мне, ведь их Сехунни такой милый и порядочный парень, ответственный, пытающийся подружится с бедным Луханом, который совсем недавно потерял родителей в ужасной катастрофе. Я терпел издевательства, теша себя мыслями о том, что ему это надоест и он отстанет от меня, но я ошибался, очень сильно ошибался, целых три года. Я терпел не только из-за себя, но и из-за Бэкхёна, который просил меня быть сильным, плевать на всё, что говорит или делает Сехун. Он говорил это первые четыре месяца, пока этот ублюдок не начал тяжёлую атаку. Это случилось зимой, в субботу, кажется. Мне было пятнадцать, да и ему тоже, пусть он выглядел на все семнадцать. Его родители уехали в какую-то командировку на три дня по работе (они работали в одной фирме), а я остался со своим мучителем. Сехун не трогал меня целый день. Он просто заперся в своей комнате и не выходил до самого вечера. Такого спокойного дня у меня ещё не было за эти четыре месяца нашего совместного проживания — я думал так, пока он не вышел из комнаты и не сел рядом со мной на диване, вроде бы просто желая посмотреть какую-то комедию. Но это был бы не Сехун, если бы не цеплялся ко мне целый день. Уже на середине фильма я заметил, что он не отрываясь смотрит на меня, так пристально, как будто дыру пытается проделать во мне своим взглядом. — Что? — Я не мог больше терпеть этого и повернулся лицом к Се. — Что опять не так? Сехун не ответил, повалив меня на диван, сразу же заведя руки за голову. — Что ты творишь? — прокричал я ему в лицо, пытаясь вырваться из крепкого захвата, но куда я, хилый паренёк, против него. — Отпусти, Сехун! Говорят, что первый раз должен запомниться на всю жизнь, и, да, я запомнил его. Такой боли, раздирающей меня на части, я никогда ещё не чувствовал. И вырываться было бесполезно, и плакать, и кричать, и умолять. Сехун сильно вжимал меня в диван, надавливая рукой на спину, и грубо трахал, вцепляясь второй рукой в мою талию, оставляя на ней синяки и следы от ногтей. Я тогда сорвал себе голос и под конец как в бреду шептал «не надо, прошу, не надо», а этот ублюдок просто кончил в меня и ушёл в свою комнату, хлопнув дверью. Честно, я даже не помню, как добрался до ванной, как смыл с себя его сперму, его запах и прикосновения. Я уже никогда не отмоюсь от его прикосновений. Я стал его сексуальным рабом. Как только его родители уезжали, он грубо, по-животному, беспощадно насиловал меня, заламывая руки до хруста и боли, чтобы я не брыкался, не мешал ему. Пару раз он делал это в школе, когда на уроках было скучно. Он просто хватал меня за руку, тащил в туалет или в подсобку, где техничка хранила вёдра, тряпки, моющие средства и швабры, и брал меня именно там, наплевав на смазку и растяжку. Он оставлял синяки, ссадины, царапины, засосы и укусы по всему моему телу. Я не мог смотреться в зеркало, ведь был сам себе противен, что не могу сопротивляться тому, что он делает со мной. Мне хотелось содрать с себя кожу, лишь бы не видеть этих следов, этих меток, которыми он «помечал» меня, как свою собственность. — Пока ты нужен мне, ты под моей защитой, — прошептал он однажды, когда грубо прижимал меня к кухонной тумбочке, закинув на неё мою ногу, и быстро трахал, даже не заботясь о том, что его родители должны вернуться через каких-то двадцать минут. — Я не позволю никому прикасаться к тебе. Ты только мой. Это больше прозвучало как признание в большой симпатии, но в моей голове упрямо билось «ненавижу» тысячи, нет, миллионы раз. И что стало моей последней каплей, спросите вы? Ведь она была у Бэкхёна, она есть и у любого суицидника, больного человека (психа), у которого нет выхода, значит есть и у меня. Этой каплей стала всего одна единственная ночь, когда родителей Сехуна вновь не было дома на целую неделю и он позвал Чанёля и Кая к себе, чтобы провести пару вечеров в компании лучших друзей. Чонин привёл Кенсу, которого тут же сплавил мне, сказав, чтобы мы сидели в комнате тихо, чтобы не высовывались. Я знал, что они будут пить, ведь Сехун как раз для этого случая стащил пару бутылок отменного виски из бара в кабинете его отца. Ещё я знал, что когда Се пьян, то он невменяем и неконтролируем. Мне уже доставалось пару раз, когда он приходил с дней рождения друзей пьяный в хлам. Ему тут же хотелось вставить свой член в кого-нибудь, и этим «кто-нибудь» всегда был я. Да и плевать, что спальня родителей не так далеко. Он заставлял меня утыкаться лицом в подушку и за каждый мой громкий крик боли сильно сдавливал тонкими, длинными пальцами мои плечи, надавливая на какие-то болевые точки, из-за которых у меня чёрные круги перед глазами бегали и боль была неимоверная. И мне, и, на моё удивление, даже Каю не хотелось, чтобы мы сегодня попадались им на глаза. Поэтому я заперся с Кенсу в своей комнате и даже выключил свет, как будто нас нет и в помине. Но судьба вновь не была на моей стороне. Где-то около одиннадцати вечера, когда мы с Дио уже успели заснуть, кто-то забарабанил в дверь, да так сильно, что аж крошки посыпались на пол. Кенсу испуганно посмотрел на дверь, весь сжавшись от страха, прижимая к себе одеяло, а потом посмотрел на меня, ожидая моего решения. Но я не знал, что делать. Я не должен открывать, но... — Лухан, открой эту чёртову дверь, пока я не вышиб её, — послышался за дверью пьяный голос Сехуна. И я вздрогнул всем телом. Ой, жди беды. — Ты ведь знаешь, что тебе лучше послушаться меня, ведь в противном случае будет лишь хуже. Кенсу отрицательно замотал головой, когда я направился к двери, но, правда, что я могу ещё сделать, кроме как послушно открыть дверь? Он ведь реально вышибет её, и нам обоим не поздоровится. Хотя, Кай заступится за своего лупоглазика, а за меня? Я — шлюха Сехуна, как он сам меня называл, меня никто не защитит. Как только открывается дверь, пьяный в хлам блондин хватает меня за руку и тянет куда-то в сторону гостиной, откуда слышится громкий смех. Кай сидит на полу, увлечённо поедая гранат; его стакан с виски всё ещё полон, да и выглядит он трезвым, что нельзя сказать о Се или Чанёле, который громко ржёт не пойми над чем и хлопает в ладоши как маленький ребёнок. Чонин поднимается, как только видит нас, точнее не нас, а Кенсу, который пришёл следом за нами, точно подумывая остановить Сехуна, когда он будет безумствовать. Он сразу подбегает к парню и что-то шепчет ему на ухо, на что коротышка отрицательно качает головой и сбивчиво спрашивает, показывая на меня. Кай как-то грустно смотрит, а потом уходит, уводя за собой упирающегося Кенсу. — Я хочу поразвлечься, шлюха, — грубо говорит Сехун и толкает меня в сторону дивана. Я запинаюсь о сидящего на полу Ёля и больно приземляюсь на пятую точку, тут же зашипев от боли. Башня смеётся, а Се бросает сквозь зубы: — Осторожнее, мне ещё нужна твоя тощая задница. Раздевайся. — Я неуверенно смотрю на Чанёля, который точно не собирается уходить, он даже замер в нетерпении, смотря на меня. — Он останется. И даже присоединится. Я было дёргаюсь к выходу, чтобы свалить отсюда (меня не привлекает секс с тем, кто добил моего лучшего друга, заставил его пустить себе пулю в лоб), но Сехун успевает схватить меня за запястье и вновь притянуть к себе. Я утыкаюсь лбом ему в грудь, чёрт, да я ищу защиты в этом человеке сейчас, ведь больше не от кого, но он непреклонен. Ему наплевать на то, что я буду чувствовать, ему наплевать на меня! Я знал это и раньше, но... что-то иногда проскальзывало в его взгляде, что-то нежное и доброе. Пару раз я замечал, что, пока я спал и ничего не чувствовал (по его мнению), он медленно перебирал пряди моих волос и что-то неразборчиво шептал. Лишь один раз я услышал всего одно слово «прости». Но я не верил в это слово. Я никогда в него не поверю. Сехун пытается снять с меня футболку, но в итоге она оказывается разорвана и отброшена далеко в сторону. Я пытаюсь принести ему как можно больше боли, целясь кулаками в лицо, грудь, живот, но он как каменный, ему всё ни по чём. — Просто расслабься и позволь мне всё сделать, как и всегда, — шепчет он, притянув меня к себе за шею, заставив уткнуться носом в его плечо (об которое, кстати, я нехило приложился носом. Как я его умудрился не разбить, не понимаю). — Не вместе с ним. Сехун, прошу, давай без него, — так же тихо в ответ шепчу я, вцепляясь пальцами в его плечи до синяков. Он игнорирует мои слова, принимаясь стягивать штаны, но и я начиная вырываться и даже кусаться. Но Сехун ни разу не ударил меня за сильные, болезненные укусы, лишь тихо порыкивал, гневно смотря прямо в глаза, предупреждая, чтобы я этого не делал, но стану ли я слушать его после всего, что он сделал со мной? — Да чего ты с ним нежности разводишь? Повалил и трахнул! — громкий бас Чанёля где-то очень недалеко от меня, как будто прямо над ухом, заставляет меня вздрогнуть. — Так помоги, чего встал? Он сегодня сильнее вырывается, чем в прошлые разы, — сквозь зубы бросает Сехун и толкает меня прямо на Ёля, который легко, как какую-то пушинку, валит меня, с силой прижимая мои запястья к полу, до боли заворачивая их. — Сехун, не надо, — бесполезно, раз за разом, шептал я, пока он стаскивал с меня оставшуюся одежду и раздевался сам. — Раздевайся, — бросил парень другу, вновь игнорируя меня, грубо впиваясь пальцами в бока и переворачивая на живот, как и по старой схеме. Он всегда брал меня сзади, чтобы не смотреть в лицо, которое ему до дрожи противно и отвратно. Вновь боль, к которой я успел привыкнуть за три года, вновь сильное отвращение к себе. И вновь он надавливает мне на позвоночник ладонью, заставляя уткнуться лицом в руки, со сжатыми до побеления костяшек кулаками. Я не тот парень, каким был раньше, я даже не человек, всего лишь шлюха, которой Се пользуется, когда ему захочется. — Открой-ка ротик, Лухан, будь послушным сегодня, и мы будем добрее и нежнее, — говорит Чанёль, приподнимая мою голову за подбородок, тыкая своим мерзким членом в мои губы. Я жмурюсь и пытаюсь отстраниться, но куда? Сзади Сехун, неистово вбивает в меня, тяжело и хрипло дыша через рот, а спереди парень, которого, может, я ненавижу даже больше, чем своего мучителя, ведь именно он стал последней каплей Бэкхёна, именно его выходка. — Засади ему поглубже, пусть откроет свой грёбанный рот и закричит. Сехун подчиняется, и я кричу, хоть и пытался сдерживаться изо всех сил. Чанёль не мешкает, сразу же подаваясь бёдрами вперёд. Я резко начинаю кашлять с непривычки, давлюсь слюной и этим поганым членом, который откусил бы, но чисто физически не способен сейчас на это. Се как-то нежно, даже успокаивающе поглаживает меня по спине ладонью, но от этого становится ещё противнее. Да лучше бы убили меня сразу, чёртовы выродки! Башня грубо, быстро и размашисто трахает мой рот, громко постанывая; а мне блевать от всего этого охота. Я ненавижу себя. Ох, как же я ненавижу себя за слабость. Взял бы пистолет и пустил себе пулю в лоб на глазах у этих ублюдков, чтобы они навсегда запомнили то, что сделали. — Твой Бэкхён делал это лучше, ведь это ему нравилось. Нравилось доставлять мне удовольствие своим ротиком, — со смехом произносит Чанёль. Но его смех долго не длился. Я несильно кусаю его член, и он сразу отстраняется, заорав как резаный. Если бы не слабость во всём теле, то я бы точно откусил его, точнее постарался бы. Грёбанный ублюдок, да как он вообще смеет произносить его имя? — Шлюха, — сквозь зубы бросает Ёль и с размаха ударяет меня кулаком в челюсть, и я падаю на пол. И как я не заметил раньше, что Сехун остановился, больше не держит меня, что теперь он сидит на диване, безжизненным взглядом посматривая на нас со стороны. — Чёртова шлюха! — Он заставляет меня подняться, а потом вновь ударяет, отталкивая куда-то в сторону, и я падаю прямо около ног Сехуна. — Давай быстрее покончим с этим. Мне и так противно. Я, дрожа от страха и боли, пытаюсь отползти подальше, но Се вновь успевает схватить меня и потянуть на себя. Мы вместе с ним падаем на мягкий кожаный диван так, что я оказываюсь сидячим на его бёдрах. Вцепляюсь ногтями в кожу на его плечах, пытаясь вновь встать, но он крепко держит. Сехун насильно прижимает меня к себе и шепчет: — Скоро это закончится, просто потерпи. Лухан, просто потерпи. Он вновь входит в меня, и я не чувствую ни боли, ни наслаждения, ровным счётом ничего, кроме отвращения и огромного желания умереть сейчас. Чанёль сзади мешкает, видимо, пьёт, ведь потом слышится, как он сильно стукает стаканом по журнальному столику, а потом его громкий смех, от которого мурашки по коже. Когда башня кладёт свои большие грубые ладони мне на талию, я с ужасом понимаю, что будет дальше, еле нахожу в себе силы, для сопротивления, но с каждым движением их всё меньше и меньше. — Сехун, — я смотрю в его тёмные глаза-полумесяцы, в глубине которых плещется желание, безумство от выпитого алкоголя и... грусть, — ты ведь сказал когда-то, что я под твоей защитой, что ты никому не позволишь прикасаться ко мне, кроме тебя самого. Вот она какая защита твоя, Сехун, да? — На пару секунд его взгляд становится совсем другим, осознание проскальзывает в нём, вина, но... это ничего не меняет, ведь Ёль уже проникает внутрь всего на головку. Се резко давится воздухом и прикрывает от наслаждения глаза, закусывая губу, а я кричу, сразу же срывая голос. — Расступитесь, царь входит, — хриплым, севшим голосом говорит Чанёль, а потом громко ржёт над своей же глупой шуткой и начинает двигаться, не обращая внимания ни на мои крики, ни на кровь, что алой, тёплой, вязкой линией стекает по бедру. Я отключился ровно через пять толчков. Последнее, что я запомнил — боль, унижение, пустоту внутри и Кенсу, что стоял весь бледный в проходе. Столько безысходности было в его взгляде. Он хотел помочь, но не знал как, да и Кай не пускал его, крепко обнимая за талию, что-то шепча на ухо. Я разобрал лишь одно предложение, прочитав его по губам: — ... этого с тобой не случится, потому что ты под моей защитой... Я пожалел в тот вечер, что находился под защитой такого, как Сехун.***
И сейчас, кое-как сидя на прохладном полу в ванной, быстро записывая всё это в тетрадь, мне жаль себя, искренне так жаль, что аж сердце сжимается от воспоминаний. Рядом лежит нож, что я по-тихому стащил из кухни, пока эти два пьяных придурка крепко спали на полу в гостиной. Я хотел было перерезать им глотки, но не стал, услышав голос Чанёля: — Нет, Бэкхён... не надо... прошу... прости меня... Он страдает и он будет страдать дальше, лишь для этого я оставил его в живых. И Сехуна тоже. Хочу, чтобы он чувствовал себя так же, когда меня не станет спустя каких-то пять минут. Я мысленно пожелал счастья Кенсу и Каю, которые спали на кровати в моей комнате, обнявшись. Хоть кому-то удалось перевоспитать чёрствого, холодного Чонина. Так держать, коротышка. Быть может, я тоже бы смог сделать это с Сехуном, если бы не та ненависть, что не отпускала меня ни на секунду, когда я видел его. Всё могло бы быть по-другому. Я мог бы жить, поступить в колледж, влюбиться... Но всё это разом перечеркнулось, сломалось и восстановить... нет, больше нельзя. И, да, пусть это написано смазано, сумбурно, некоторые моменты не понятны, но примерную суть вы уловили, надеюсь. Подростки либо сами становятся жестокими, либо их принуждают к этому, может специально, а может и случайно, просто издеваясь, гнобя и избивая. Вроде, я первый, кто записывает это, все чувства, да и так быстро, потратив на это всего пару часов, пока остальные спят, пока они не засекли меня и не остановили. Меня больше нельзя остановить! Я слишком сильно желаю этого. А вот и последняя страница в этой грёбанной тетради, как последняя страница в моей такой же грёбанной жизни. Меня зовут Лухан. Мне семнадцать лет. И меня больше нет.__________
Парень дописывает последнюю строчку, откладывает исписанную тетрадь в сторону, откидывает ручку, поднимается на ноги, взяв нож, и идёт к стене. Он разрезает себе ладонь и собственной кровью пишет последнее послание, при этой улыбаясь сумасшедшей улыбкой, какая была и у его друга, Бэкхёна, когда он пустил пулю себе в лоб. Потом он вновь садится на пол, кладёт тетрадь себе на колени, до сих пор открытую на последней странице, на которой жирными буквами выведено всего три предложения, прикасается остриём ножа ко внутренней стороне левой руки и делает первый глубокий вертикальный надрез, улыбаясь счастливо так, чувствуя приближающуюся свободу, потом ещё один и ещё. Кровь брызгает на тетрадный лист, пачкая его алыми каплями. Веки Лухана тяжелеют, из руки выпадает нож, с глухим стуком соприкоснувшись с кафельным полом, и он сам падает на него, погружаясь в бесконечную, безвозвратную темноту. «Сегодня ещё один подросток совершил самоубийство. Вроде бы обычная дружеская встреча, но закончилась она не так радостно и счастливо, как всегда бывает. Четверо подростков нашли своего друга в ванной комнате с перерезанными венами. Послание, которое оставил семнадцатилетний Лухан, потрясло полицию, СМИ, психологов и всех, кто хоть как-то знали мальчика. Помимо слов «Горите в аду, ублюдки», которое он написал на стене своей кровью, парень оставил тетрадь с душещипательной историей своей жизни, записанной всего за несколько часов до суицида. Эта история открыла глаза полиции ещё на одно дело, ещё на одно самоубийство, которое было совершено ровно год назад, в этот же день, и, вы не поверите, лучшим другом Лухана. Бён Бэкхён, чью фотографию вы сейчас видите на экране, год назад застрелил себя в школе при своих одноклассниках. И лишь благодаря этой тетради полиция разобралась в том, что же послужило причиной его самоубийства. Обычная детская жестокость... А сейчас к следующим новостям...»