Яблочные дожди

Небо дождит яблоками. Сверху, косо, на ладони и лицо, в распрямленную холодную траву, маленькие и большие, скопом и поодиночке - лето стряхивает свое вызревшее, потяжелевшее, на откуп распластавшейся земле и быстрым человеческим рукам. Те, что поменьше и покраснее – карбункулы. Элиот собирает их в карманы. Они плотные и твердые, постукивают друг о друга глухо, деревянно, совсем как расписные ложки или орехи – и, чтобы их раскусить, нужно сжимать зубы так сильно, что на глаза от усердия набегают слезы. Те, что побольше и пожелтее – сапфиры. Им место в цилиндре, тайно позаимствованном у отца. Сапфиры, если их потереть рукавом, золотятся по-лунному и благоухают одуряющим ликером. Много их не съешь – разболится живот, много не наберешь – оттянут руки. Ликерный сок, липкий, сладкий, стекает плавленой латунью по запястью до локтя, а, подсыхая, притягивает пыль, как притягивала бы медь темную патину. Драгоценности тускнеют, старость приходит, Элиот прикрывает руками наполовину заполненный цилиндр – не отдам ни пыли, ни времени. Зеленые – изумруды. Только бледные, белесые, будто сбрызнутые молоком, и такие же сладко-молочные. Яблонь, дающих изумруды, всего три, и они крайне скупы на плоды. На городском рынке такие тоже продаются – но нет никакого интереса в том, чтобы покупать то, что можно добыть самому: приникнув у самых корней, исследовать травянистые взгорья, разворошить палкой лопухи и осоку, коснуться пальцами отсыревшей за ночь земли, ненароком потревожив муравейник и с вскриком одернув ладонь. Или - обхватив кряжистый ствол ногами, подтягиваясь, ухватившись за нижнюю изогнутую ветвь, вжимаясь щекой в узорчатую плоть коры, выше, выше, перебираясь с ветки на ветку, устремиться туда, где мозаичные от света листья, недовольный гомон птиц и притаившиеся яблоки. А белые, полупрозрачные, совсем неяблочные, редкостные и затерянные в зарослях, – колючий крыжовник, злая крапива, чертополох, так, что ноги исцарапаны в кровь, а руки краснеют и зудят - Элиот называет «градины» и дарит матери. Он даже не знает, каковы они на вкус – ни разу не пробовал. Но снежная красота в его глазах стоит того, чтобы царапаться и чесаться. Волосы Вернис такого же цвета, что и градины – время выбелило. Но ими от нее совсем не пахнет – пахнет духами, чужеземными, заморскими, ломкой органзой и засушенными розами, венчающими колосок тяжелой косы, бархатом платья, атласом туфель, отшумевшим вальсом, вечером, зимой; пахнет временем. Руки у Вернис худые, но крепкие – они обнимают поперек груди и поднимают в воздух так же легко, как подняли бы корзинку с яблоками. От уголков глаз к вискам, плетеной солнечной сетью, разбегаются морщинки-тропки, посеребренная вуаль ресниц скрывает взгляд, но улыбка, что для чужих – запертая дверь, для своих всегда открыта настежь. Глаза у нее... глаза, глаза. Элиот все бы свел к яблочному цвету – но яблоки не бывают голубыми. Соленым, сгустившимся, концентрированным океаном бывают лагуны на дальних островах – он читал. В книгах, старых, мудрых, найденных в библиотеке, на распахнутых страницах цвели лагунные воды и туземцы с криком «Хэй» охотились на рыбу с острогами; там было и солнце, южное, горячее, падающее в море огромным перезрелым апельсином, там были сокровища и уходящие под закат пиратские корабли, но Элиот всегда видел только воду – насыщенную, темно-голубую, озерца лагун, осколки неба, которые смотрели на него со светлых страниц – с лица матери. «Так будет всегда? Так, как сейчас - хорошо?» «Конечно, родной». Элиоту семь лет. Яблоки падают, дождь идет.