Что угодно

— Хулиган, алкоголик, а теперь ещё и педофил. Волк сминает газету; подтверждая первое и второе звание, отхлёбывает из горла бутылки и разбивает её об пол. Подтверждая третье звание, подходит к Зайцу, который не обращает на секундную вспышку ни малейшего внимания, и легонько прикусывает торчащее ухо; собственническим жестом обхватывает поперёк тщедушной груди. Тот не вырывается, даже, наоборот, ластится и грустно смеется; осторожно расправляет страницы и внимательно читает, а потом откладывает в сторону. — Рано или поздно это должно было случиться. Волк невнятно ругается, зарываясь мордой в тонкую шею Зайца — хрупкую, как он сам. Столько лет прошло, а он не вырос ни на сантиметр, не возмужал, да что там говорить — вообще не изменился. Вечный пленник в теле невинного ребёнка. Даже странный костюмчик по-прежнему на нём: совсем не износившийся, всегда опрятный и отглаженный, открывающий острые коленки, которые Волк давно уже любит весьма недвусмысленно трогать. — Они не знают, что всё уже по-другому, — у Зайца даже голос совсем детский, тонкий и высокий, он, наверное, никогда не начнёт ломаться. — Все они взрослеют и стареют, влюбляются и женятся, строят планы, а нам в этом отказывают. — Это нечестно, — говорит Волк; эта фраза повторяется всё чаще, почти в геометрической прогрессии, и она больше не несёт в себе особого смысла. Он сгребает Зайца со стула и легко поднимает в воздух, держа за талию, чтобы прижаться всем телом. У того очень нежный и очень тёплый пух, не то что его изошедшая колтунами шерсть. Но Заяц, похоже совсем не против. Получается, он его всё-таки поймал. А толку? — Это они во всём виноваты. Мы не меняемся, пока они наблюдают за нами. — Значит, будем ждать, — хоть кто-то из них сохранил рассудительность. — Сколько ещё? Двадцать лет? Тридцать? — Сколько понадобится. Рано или поздно про нас забудут. А пока никто не смотрит… Всё, что угодно, может произойти.