Анорексия

Шо худой. Очень худой. Я понимаю это, когда прижимаюсь к нему спиной во время концерта. Сквозь его куртку и майку я чувствую, как торчащая лопатка упирается мне в спину. Шо так поет, что его длинные тонкие ноги подкашиваются, а руки дрожат. Он сильно сжимает микрофон и всегда ставит одну ногу на платформу, так он кажется еще худее. Я вижу его чуть ли не насквозь. Вижу косточку на запястье и худые пальцы, вижу, как его спина напрягается, и сам на себе ощущаю, как ему не хватает воздуха. Я стараюсь играть лучше, будто это придаст ему сил, но Шо лишь крепче сжимает микрофон. Тряся головой, он отшатывается назад, и я буквально вижу, как он падает на спину. Шо настолько теряется в этих красных и синих огнях, что я могу найти его только по звуку голоса. Мне кажется, что его нельзя терять из поля зрения, что случится что-то непоправимо плохое, как только я отведу взгляд. И я не могу думать о чем-то кроме этого. Я чаще смотрю на него, чем на гитару. Я чаще стою рядом с ним, чем на положенном мне месте. Когда я прижимаюсь к Шо, он всегда опирается на меня. Он худой и очень-очень горячий, будто бы у него температура. Касаясь его, я чувствую, как его голос растекается по моим венам. Я позволяю ему буквально ложиться на мою спину, а сам прикрываю глаза, потому что это единственные секунды на концертах, в которые мне спокойно. Он старается скрыть свою худобу пиджаками, огромными куртками, растянутыми штанами, побрякушками на поясе. Но, если Вы прислонитесь своей спиной к спине Шо, Вы удивитесь. Я чувствую, как его позвоночник упирается мне в спину. Он откидывает голову назад, и я позволяю ему полностью опереться на меня. В такие моменты я не боюсь, что его тонкие ноги сломаются, и он упадет. Кроме спокойствия меня наполняют настоящие эмоции, которые возможны только с Шо. С любым Шо. С тем, у которого были смешные щеки, с тем, который вечно болел, и с этим... Безумно худым и уставшим. Шо нравится мне всегда. С любым цветом волос и в любой одежде. И я всегда одинаково боюсь, что он упадет. Когда он стоит на платформе в середине сцены, раскинув руки в стороны, я думаю, что он может взлететь. Он всегда прижимает руку к груди и всегда улыбается, даже если сил больше нет. Я думаю, что когда-нибудь я заставлю унести его со сцены на руках, но не сегодня. Сегодня он встает и допевает «Waterfall». И в зале слышен только его голос. Я зажимаю медиатор губами, потому что сил держать в руках что-либо уже нет. Мне так хочется отдать Шо свои силы, но мне нечего отдавать. На этом концерте мы отдали последнее. Мы заходим в гримерную почти мертвыми от усталости. Попутно снимаем с себя надоевшие костюмы, проводим руками по уложенным волосам, на которых тонна лака. Шо идет позади всех, и я слышу его тяжелое дыхание даже за несколько метров от него. Я вижу, как Шо стягивает с себя футболку. Я вижу, как при вдохе оголяются его кости. Цепочка и маленький крестик на ней ложатся на оголенную кожу, и я внимательно смотрю на это. Мне кажется, что Шо прозрачный. Он продолжает улыбаться и быстро прикрывает худое тело рубашкой. Она велика ему в руках. Она велика ему везде, потому что от Шо почти ничего не осталось. Он снимает с себя концертные брюки, точнее, он просто расстегивает ремень, и они падают на пол. Я вижу торчащие колени, вижу безумно длинные и худые ноги. Я медленно осматриваю каждый кусочек его тела, пока он общается с Сагой и Нао. Шо уже не может долго стоять и поэтому застегивает ширинку своих узких джинсов, опершись на край стола. На нем болтаются даже эти джинсы. Мое терпение заканчивается, когда он затягивает ремешок на своих часах и отводит грустный взгляд. Потому что сильнее ремешок затянуть уже нельзя. Он опускает руку, а я вижу, каким огромным кажется циферблат его часов и какими тонкими выглядят его пальцы. Отворачиваюсь. Что это за чувство, когда самый дорогой человек просто... Испаряется? Медленно исчезает, потихоньку становится совсем прозрачным, таким, что страх прикосновения вдруг оказывается сильнее, чем жажда его... В момент, когда я смотрю на его руки, ко мне приходит понимание. Еще немного и до Шо будет страшно дотронуться. Потом до него и не захочется дотрагиваться. И тогда придет конец. Рухнет буквально все. Ведь никогда я не мечтал ни о чем сильнее, чем об этих незначительных касаниях на концертах. Никогда я не думал о ком-то так часто, как думаю о нем. Мы с Шо идем до моей машины медленно. Ему трудно держать спину прямо, ему трудно улыбаться и разговаривать, но он все равно поддерживает диалог. Его шатает из стороны в сторону, и я протягиваю ему руку для опоры, но он лишь молча идет дальше. Кроссовки, которые на нем одеты, кажутся несоразмерно большими, и я удивляюсь тому, как он вообще может поднимать ноги. Он всегда идет немного впереди меня, и я смотрю на узкую спину, на туго затянутый ремень на спадающих джинсах. Он даже не старается поправить их, идет вперед так, будто не замечает. Или не хочет замечать. – Может, поужинаем? – Нет, я не голоден, – Шо говорит тихо и устало улыбается мне. Только что мне от его вымученной улыбки? – Ты сегодня ел? Шо пожимает плечами. Я знаю, что его расстраивают такие разговоры и что после них я не дождусь даже улыбки в свой адрес, поэтому я не продолжаю. Завожу машину и смотрю, как Шо садится рядом на пассажирское сидение. Он вытягивает свои длинные ноги, скидывает с себя куртку и упирается лбом в холодное стекло. Он наверняка скоро уснет, поэтому я даже не включаю музыку. Медленно трогаюсь с места, а Шо рядом тяжело дышит и шмыгает носом. Когда Шо засыпает, я накрываю его плечи курткой и провожу рукой по его спине, ощущая под пальцами выпирающий позвоночник. Сквозь сон он недовольно вздыхает и сильнее подтягивает к себе ноги, пачкая кроссовками сидение. Я сворачиваю во двор многоэтажки, в которой живу. Осторожно паркуюсь, выхожу из машины и закуриваю. Мне следовало отвезти Шо домой. Мне следовало меньше думать о его выпирающих костях и о лице, на котором остались лишь огромные черные глаза. Я тушу сигарету об асфальт. Надо что-то решать. Шо выходит из машины и, накинув на плечи куртку, встает рядом со мной. – Я задумался и забыл, что надо забросить тебя домой. Он кивает и явно не держит на меня обиды. Я выдыхаю дым в противоположную от Шо сторону и слышу его усмешку. Он опирается спиной на дверцу машины, откидывает голову назад и всматривается в серое небо. Я вижу худую шею и ключицы, обтянутые прозрачной кожей. Мне становится не по себе. Пропадает желание трогать Шо, но я все равно кладу руку ему на плечо, приводя в чувства. Он безмолвно кивает и срывается с места. Я смотрю, как он, спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, идет к подъезду. Он поднимается по небольшой лестнице, встает у двери и ждет меня. Я замечаю, что он бледнее, чем обычно, но почему-то не придаю этому значения. Мне надо лишь достать гитару из багажника. Я отворачиваюсь буквально на минуту. Беру гитару, ставлю машину на сигнализацию и собираюсь идти к подъезду, но Шо там уже не стоит. Его худое, изможденное голодом тело лежит на ступенях. Увидев это, я не могу двинуться с места, потому что в этот момент мои ноги прирастают к земле и наливаются чем-то тяжелым. Страх заставляет мое сердце биться чаще. Страх не позволяет сделать ни шагу в сторону Шо. Я роняю на асфальт ключи от машины и чехол с гитарой, который так и не успел перекинуть через плечо. Секунда за секундой. Минута. Прихожу в себя и бегу к телу на ступенях. Падаю рядом с ним на колени и совершенно не знаю, что мне делать дальше. Он дышит. Определенно точно... Он должен дышать! Я смотрю на его лицо, убираю со лба пряди осветленных волос, провожу пальцами по скулам и впавшим щекам, ощущая на своем запястье слабое дыхание. Или мне просто кажется. Хватаю его холодную руку и пытаюсь нащупать пульс, хотя стук моего собственного сердца мешает мне даже сосредоточиться. Мне кажется, что в моей груди вовсе не сердце, а целая барабанная установка Нао. Я понимаю, что Шо жив. Что он просто не мог умереть вот так, забрав с собой все, вплоть до основного смысла моей жизни. Тогда я беру его на руки. Мне кажется, что он весит не больше моей собаки, мне кажется, что я несу куклу или очень неправильный манекен. Под моими пальцами кости. Выпирающие, острые, обтянутые лишь мраморно-прозрачной кожей кости. И Шо – очень хрупкий и прозрачный, невыносимо ценный и безумно близкий к краю. Что это за чувство, когда из самого дорогого человека по одной капле утекает жизнь? Когда он не может преодолеть расстояние в десять метров, когда его ноги становятся тоньше, чем ноги подростка? Что это за гребанное чувство, когда единственное, о чем ты в состоянии думать, его холодные руки и едва ощутимый пульс?
 Шо лежит на моем диване. И я не знаю, сколько проходит времени, потому что секунды для меня сейчас – это часы, дни, года и века. Но никак не секунды. Я сижу рядом с ним на полу, прижимая его тонкое запястье к своим губам. Шо открывает глаза. Медленно, щурясь от света, исходящего от лампы, но все же открывает. Смотрит куда-то в пустоту, тихонько дышит и молчит.
 Не суетиться у меня не получается. Я бегаю из кухни в гостиную, таская то воду, то фрукты, то салфетки и полотенца. Я не могу успокоиться и подумать. Я смотрю на то, как лежит Шо, и сразу начинаю поправлять подушку под ним, потому что мне кажется, что если подушка будет лежать неправильно, то у него обязательно сломается шея. А одеяло может наставить ему синяков, поэтому мне нужно найти плед. На секунду я понимаю, что похож на истеричного параноика, но потом я снова вижу неправильно лежащую подушку и мне становится не до лишних мыслей.
 Пока я суечусь и бегаю в панике по квартире, к Шо так и не приходит понимание.
 Когда я вытираю его лицо мокрым холодным полотенцем, он пытается возмутиться и сказать что-то против, но в итоге опускает голову на подушку и устало вздыхает. Глаза у Шо сейчас чернее черного, они еще больше, чем обычно. Он часто моргает и не знает, куда пристроить взгляд. – Хирото, отвези меня домой, пожалуйста.
 Для того, чтобы его слова звучали увереннее, он пытается сесть. Я сижу рядом и наблюдаю за ним. В момент, когда он вновь заваливается на бок, я принимаю одно из важнейших решений: Шо будет жить тут, пока не поправится хоть немного.
 – Ты не поедешь домой. Подумай, что тебе надо привезти.
 Шо знает, что спорить бесполезно. Я вижу краем глаза, как он плотнее укутывается в плед и засыпает. Он уменьшается почти в половину, подтягивая колени к себе. Его волосы спутанными прядями ложатся на подушку, а тонкие пальцы крепко сжимают наволочку. Так же крепко, как микрофон на сцене. Пока он спит, я пытаюсь решить, что делать дальше и делать ли вообще что-то. Я просматриваю с десяток сайтов, на которых подробно описано, чем кормить человека, больного анорексией. Я просматриваю еще десяток сайтов в поисках хорошей клиники для Шо и лишь на одиннадцатом понимаю, что все это – глупая затея, ведь он никуда не пойдет. Возможно, стоит вызвать специалиста на дом или поговорить с самим Шо, хотя разговаривать у нас давно не получается. Мы не разговариваем почти с полгода. Мы не пьем кофе вместе после репетиций, не ходим по магазинам за одеждой, и я даже не знаю, как у Шо дела. Но сейчас не это главное. Мысленно перебираю продукты в холодильнике и понимаю, что есть Шо нечего, да и он бы вряд ли согласился. Я не могу выйти в магазин, потому что его нельзя оставлять одного, он сломается, повредится, снова упадет в обморок. Или уйдет. И я не знаю, что хуже. Прийти домой и обнаружить тело или прийти домой и не увидеть ничего. Даже записки. Потому что у Шо вряд ли бы хватило сил сжать ручку. Шо вздрагивает во сне и сильнее натягивает на себя плед. Откуда в почти исчезнувшем Шо столько силы, чтобы так сжимать этот плед? Откуда в нем силы на песни, разговоры, улыбки, прогулки? Как его ребра не ломаются при дыхании и как он вообще держится на своих тонких ногах? Почему плед не ломает его кости и не оставляет синяки на прозрачной коже? Он спит уже больше нескольких часов – да и мне бы не мешало, но я сижу напротив него и внимательно смотрю, стараюсь даже не моргать. Мой страх становится необузданным. Я больше не могу это контролировать. Солнце садится, дома за моими окнами погружаются в еле синюю вечернюю темноту. Шо открывает глаза. Он выглядит вполне бодрым и здоровым, сам садится и пытается мне улыбнуться. – Как спалось? Шо в ответ пожимает плечами и щурится. В комнате уже темно, и он, похоже, не может толком рассмотреть меня. Я встаю с пола и иду на кухню. Шо не встает с дивана, лишь вжимается в него сильнее. Он смотрит в одну точку и не замечает, когда я возвращаюсь со стаканом теплого молока: – Выпей, – Шо кивает и забирает из моих рук стакан, – может ты скажешь мне, когда ел в последний раз? Шо снова пожимает плечами: – Вчера я точно выпил кофе и чай, – он кивает в подтверждение своих слов и ставит стакан на пол. – Я схожу в магазин за едой. Просто скажи, что ты хочешь. Но Шо молчит. И я понимаю, что Шо не хочет ничего. Ему надо, чтобы его оставили в покое. Мы долго сидим в тишине, смотря на кадры, мелькающие на экране телевизора. Шо тихо дышит и ворочается, пытаясь сесть. Он не просит не пить, не есть. Он молчит. – Завтра нам стоит выбраться из дома. Шо не отвечает. Снова. Он будто не слышит меня. Я задаюсь одним единственным вопросом уже полгода: почему единственное место, где мы можем быть хоть немного близки – сцена? Почему только там я могу трогать его, не получая в ответ испуганных взглядов? Что со мной не так? Что не так с Шо? Я укладываю его спать в мою спальню, а себе стелю на диване. Отдаю ему подушки и самое мягкое одеяло, ставлю около кровати бутылку с водой и кладу на тумбочку яблоко, робко надеясь не обнаружить его утром. Когда Шо переодевается, я случайно оказываюсь рядом и невольно отворачиваюсь. Больше нет сил смотреть на это. Больше вообще нет сил. *** Мы живем в полнейшей тишине больше недели. Дни сменяют друг друга слишком медленно. Шо пересматривает старые комедии и уж точно не набирает вес. Его все меньше, и он кажется почти невидимым. Когда я захожу в гостиную, я часто не замечаю его, лежащего на диване. Он смотрит в одну точку и, похоже, даже не замечает того, что творится на экране. И скоро вновь засыпает. Сейчас он спит почти всегда, будто находясь в спячке. Когда Шо не спит, я пытаюсь его накормить, но он лишь отмахивается и продолжает молчать. Я не знаю, о чем он вечно думает, но, похоже, эти мысли тяжелы для него. Иногда у Шо мокрые глаза, но я делаю вид, что не замечаю этого. Я делаю вид, что не замечаю трясущихся рук и того, что он добирается до спальни, придерживаясь за стену. Я стараюсь не смотреть на него. Мне кажется, что от моих взглядов его становится еще меньше.