Вдребезги

Квартира пустая, темная и холодная, словно бы брошенная неожиданно, со всеми оставленными в ней вещами и даже все еще теплым чайником на плите. Тусклые светильники – их всего два – образуют лишь пародию на световые круги, слабые, печальные. Один едва различим где-то в глубине коридора, другой – на идеальной кухне, на столе, где в полуброшенном состоянии лежит книга и стоит пустая белая чашка, вроде бы, из-под кофе. Услышав стук, девушка, до этого полулежавшая на столе и то и дело бросавшая взгляд на большие настенные часы, срывается с места и почти бежит к двери. Приникает к дверному глазку и медленно отступает из слабого круга света обратно в темноту, обнимая себя за плечи. Показалось. Она уже устала истязать себя, рассуждая о том, зачем ей все это нужно. Но все равно продолжала думать и приходила всегда к одному и тому же выводу: потому что дура. Терпит все это, потому что любит, а любит, потому что дура. Все сходится к одному неутешительному выводу, но и как бы все складно не сходилось, Лаванда будет склеивать осколки каждый раз, хлипенько, теряя все больше частей с каждым разом, но пытаться, получать результат и делать вид, что все обычно. Так до следующего раза. И не бросит ведь, потому что дура. Нет у них уже никакой любви, причем неизвестно, насколько давно, впрочем, как и была ли эта любовь вообще. Но она держится за то хлипенькое, что есть, что осталось, и не требует большего. Когда-то наивная Лав-Лав требовала заботы и внимания. Повзрослевшая и словно бы очерствевшая Лаванда Браун ничего не требует. Ей хочется устроить скандал, истерить, бить посуду и громко кричать «Ты меня не любишь! Ты мне изменяешь!», но она с идеально ровной спиной будет сидеть на стульчике, положив белые руки на колени, тихо вздыхать и печально смотреть своими большими ясными глазами цвета пасмурного неба. Делать вид, что не замечает на его щеке бледный след от помады и запах женских духов, исходящий от рубашки и даже от волос. А она все сидит, такая красивая и печальная, притихшая. Не замечает, думает он. Да все-то она замечает, но терпит, ищет разлетевшиеся осколки, старательно склеивает. Лаванда старается вспомнить запах тех духов, но вспоминается с трудом. Какой-то… Обычный. Слишком. Как и сама девушка. Лаванда с ней знакома, они даже учились вместе, и особой ненависти или хотя бы даже неприязни друг к другу у них нет совсем, как ни странно. Да и откуда вообще взяться этой неприязни, если нет соперничества, если Лаванда давно уже ей проиграла, и они обе это прекрасно понимают. Браун не понимает только, что же Рон нашел в этой Грейнджер? Обычная, непримечательная, местами слишком заносчивая, вспыльчивая и еще со школы повернутая на самообразовании. А Лаванда красивая, милая, яркая, тактичная, спокойная и непритязательная. Лучше же гораздо. Тогда почему Грейнджер? Нет, не поймет. Никогда не поймет. Причем никто из этих троих. Как там говорится, сердцу не прикажешь, да? Но, тем не менее, одинока была Лаванда, а не Гермиона. Несмотря на свою обычность, Грейнджер была любимой, нужной, той, ради кого он пошел на риск во время какой-то операции по поимке очередного крутого бандита, пронюхавшего, что нужно шантажировать полицейского тем, кто дорог. Иронично, что эта тварь из криминального мира похитила Грейнджер. А Лаванда.… Ради нее бы рисковать не стали, а вытащили, только если получится, не прилагая лишних усилий, да и то из жалости. Половина второго. Кажется, ей уже нужно начинать паниковать. Внезапно снова раздается стук в коридоре, более громкий, и девушка бежит туда, спотыкаясь о вещи, попадающиеся на пути, отчаянно трясущимися руками пытается открыть замок. В дверях – высокий парень с черными кудрявыми волосами, поддерживающий ее рыжего балбеса, на лице и полицейской форме которого уже засохшая кровь. Лаванда не пугается и даже не удивляется, ведь Рон слишком любит попадать в неприятности. Правда такого не было довольно давно, и Браун отвыкла от цвета крови и вида свежих ран. Напарник относит его в спальню и возвращается в прихожую. Полицейский ожидает слов типа «Какой же он неуправляемый идиот!» или мученических слез, подразумевающих «За что мне это?!», но Лаванда лишь прислоняется спиной к холодной стене, стараясь забыться хоть на минуту. Не получается. Мерное тиканье часов, доносящееся из кухни, возвращает ее в пустую холодную реальность, в двухкомнатную скрипящую развалюху, уже давно покинутую когда-то снующими по углам призраками хрупких надежд. - Во что он опять ввязался? – тихо спрашивает она совершенно пустым уставшим голосом, таким несвойственным ей. - Решил себе дополнительные обязанности организовать, по всей видимости. После окончания рабочего дня заспорил с хулиганами, которых, очевидно, явно больше было. Мы с Джинни там неподалеку были, и хрен знает, сколько он там пролежал с разбитым носом, разбитой челюстью и раной от ножа на руке. - Но это несерьезно, ты не переживай, - тихо произносит Джинни, тоже стоящая в дверях. Ее Лаванда не замечала до упоминания Дина. - Да ты только не переживай из-за этого, Лаванда. Он ведь крепкий, молодой. Да и всегда таким он же был. Пора привыкнуть, не воспринимать все так серьезно, так трагично, - запинаясь, говорит Дин, а Джинни смотрит как-то слишком жалостливо. Браун хочет спрятать лицо в ладони, встряхнуться, а лучше облить лицо холодной водой. Обнаруживает на щеках мокрые следы – слезы? Так вот к чему утешения. - Спасибо, Дин, - девушка резко отталкивается спиной от стены, грациозно перемещаясь ближе к гостям, - И тебе, Джинни, спасибо. Все нормально, ребята, правда, - пытается улыбнуться, и, кажется, получается. – Простите за испорченное свидание. Крепкая ладонь Дина опускается на хрупкое плечо Лаванды и чуть сжимает его, а Джинни улыбается немного виновато, и после этого они оба уходят, оставляя Браун на растерзание собственным мыслям и давящей тишине. - Потому что дура, - негромко вздыхает девушка и идет в спальню к рыжему, прихватив с собой аптечку.

***

Теперь их двое на кухне, что бывает довольно редко, но не слышно ни слова, только стук столовых приборов. Лаванда не хочет есть и просто пялится на хрустальную вазу, стоящую на краю стола, только что помытую. В ней совсем недавно были цветы, сегодня уже увядшие и выброшенные на помойку. Браун думает, что всегда был похожа на вот эту самую вазу: простая, но красивая, пылящаяся на дальней полке большую часть времени и использовавшаяся крайне редко, по необходимости, ужасно хрупкая. Рон смотрит только в тарелку, не смея поднять глаза на Лаванду, отчего-то чувствую вину. Отчего-то? Да точно оттого, что дальше так продолжаться не может и это явно ненормально: не претендовать на своего собственного парня, а только делать все для того, чтобы ему было хорошо и удобно. У Рона всегда был слабый эмоциональный диапазон, но Лаванду ему постоянно, особенно в последнее время, было немножечко жалко. Он помнил ее еще другой, более живой что ли, с довольно короткими волосами и вечно сияющим лицом. Тогда ему от этого сияния и самому казалось, что он ее любит, и все было гораздо проще и лучше. Но улыбка сошла, свет перестал сочиться сквозь белую кожу, а на предплечьях появились вечные царапины от ее же ногтей. Нет, однозначно, Лаванда создана для лучшего, большего, не для такого, как он. Тишину, раскаленную, вязкими клочками летающую в воздухе и соединяющуюся в единое непробиваемое полотно, сдавливающее их обоих, нарушил телефонный звонок, донесшийся из глубины квартиры. - Я возьму, - бросил Рон и опрометью бросился к телефону, понимая, что он не в состоянии больше задыхаться тишиной и самоистязанием под редкими взглядами печальных серо-голубых глаз. Он не заметил, как сбил с края стола вазу, разбившуюся вдребезги при падении, он не заметил, что по щеке Лаванды, все еще смотрящей ему вслед, а точнее теперь уже вглубь коридора, скатилась слеза. Одна, вторая, пятая, седьмая.… Покрывая край стола скатертью из красивых капелек. Ему нужен только телефон, в котором он слышит любимый голос и взволнованное «Как ты?» А хрустальная ваза? Неважно. Какое кому дело до вазы? Да и, к тому же, хрустальные вещи всегда бьются к счастью, так ведь?