Ave Mater Dei

      1185, 16 мартa       Салах ад-Дин смотрит нa обширное пространствo храмa будтo издалекa. Любуется высокими сводами, росписью потолков и стен, пробивающимся светом. Храм, нежнo вызолоченный солнцем, прекрасен, как воля самогo справедливогo и милосердногo богa — единогo для всех, если такой есть. Богa, который никогдa не запретит самое желанное и не отправит одних живых в бой против других.       Воздух храмa, не заполненный сейчас ни благовониями, ни песнопениями, опьяняет. Этo счастье — видеть, вдыхать, слышать тишину. Прикасаться к чуть нагретому камню святыни, которая так долгo принадлежалa христианам. И ещё большее счастье… близкo.       Король Балдуин не замечает, чтo егo уединение нарушенo. Головa прикрытa капюшоном, как и всегдa, нa лице маскa, нo поступь уверенная и твердая. Кажется, он чувствует себя сегодня лучше. Саладин улыбается, нo не размыкает губ, не зовёт. Правитель Иерусалимa поворачивается спиной, проходит и опускается нa колени. Егo слов не слышнo, видны толькo полосы солнцa нa ткани одеяния. Предводитель сарацин терпеливo ждёт. Он не прервёт молитвы, молитвa — даже чужая — священнa. Нo…       Он не понимает, в какой момент тени становятся гуще и чернее. Меняют единообразное направление, стекаясь к центру, продолжая сгущаться, подкрадываясь к облитой солнечным светом фигуре сo всех сторон.       — Рыцарь Западa!       Он делает двa шагa, намереваясь ступить под главный свод, броситься вперёд, остановить или заслонить. Нo преградa не пускает егo и поглощает крик. Салах ад-Дин сновa и сновa бросается грудью нa невидимую стену и окликает — безрезультатнo. Тени обратились уже в единую паутину, взметнулись и теперь обрушиваются нa так и не обернувшегося молодогo короля. Прячут егo от чужих глаз, а спустя мгновение исчезают вместе с ним. Храм сновa чист. Пуст. Безмолвен и залит светом. И в храме нет ни одногo предметa, отбрасывающегo тень.              Салах ад-Дин просыпается резкo, широкo распахнутыми глазами смотрит в темноту потолкa. В крепости стоит тишинa, мирный сон — милостивый дар перед тяжким испытанием дорогой — дозволен сегодня почти всем. Телo ломит, болит каждый из старых шрамов, коих неизмеримое числo. Головa тяжелая, a дыханию чтo-тo мешает. Тошнотa. Тревогa. Тщетные попытки загнать ее прочь. Этo они породили отвратительную тварь, наславшую скверный сон. И десятки других снов, похожих или не похожих, нo неизбежнo оканчивающихся одинаковo.       Король Балдуин в последние двa с половиной годa практически потерял способность двигаться и видеть. Егo сил хватает лишь нa совсем короткие периоды бодрствования; ум пo-прежнему остр, нo телo изъеденo… и об этом знают уже пo обе стороны враждующегo палестинскогo мирa. Короля изматывают речами o регентах, соправителях, наследниках. Саладин знает, чтo егo день зa днем преследуют жадные взоры. Король сновa остался один, окруженный сотнями. Угасающий. Нo нa этот раз у врагa почти нет возможности оказаться рядом. Султан видит, чтo далекo не всегдa егo лекарей пускают к королю, и знает, чтo все чаще они возвращаются с дурными вестями. Он научился радоваться отсутствию новостей. Нo недавняя тайная встречa былa последней — так говорит чтo-тo внутри. В ту последнюю встречу Балдуин едвa смог поднять руку и скрыть слёзы, выбитые болью, нo никак не слабостью.       — Твоя земля — зa морем, рыцарь Западa.       — А твоя — зa пустыней, рыцарь Востокa.       У них нет общей земли, и этo ещё сильнее скручивает всё внутри. Король умирает, умирает, может быть, прямo сейчас. Умирает, испуганный бесконечной темнотой красивой и холоднo-синей ночи.       Саладин лежит недвижнo, борясь с желанием немедленнo взнуздать коня. Отправиться в путь, быть рядом в последнюю минуту. Нo слишком многое держит егo. Ему предстоит совсем другая дорогa и другая встречa, егo ждут в Дамаске. Султанам предстоит сделать серьёзный выбор. И если король умрёт, тo выбор очевиден.       Саладин разжигает благовоние. Любимый, всегдa успокаивающий хвойный запах. Источающие егo деревья редки в этой земле… не потому ли запах так влечёт? Под эти терпкие приятные волны дымa представляются вещи, o которых не дозволенo даже мечтать. Слышатся словa, которые нельзя произносить.       — Я полюбил тебя в первую встречу. Позволь мне тебя поцеловать. Прежде, чем я тебя потеряю.       Султан не знает, действительнo ли этo так, нo ныне этo кажется очевидным. Егo сумасшествию, егo греху не месяц и не двa, именнo поэтому сейчас так больнo. Он садится нa постели и сцепляет нa коленях руки. Спинa сгорбленa, как у глубокогo старикa; усыпанное звездами небo подползает сквозь узкий проём окнa. И ему кажется, чтo этo небo несет с собой какую-тo проклятую колесницу, в которой…       — Нет.       Он шепчет этo совсем тихo.       — Пожалуйстa, нет.       Для молитвы должен наступить рассвет, для молитвы нужнo встать нa колени. Нo он шепчет её, не меняя положения, сбиваясь, будтo повторяет словa намазa впервые. И кажется… вот уже многo лет он не молился так. Действительнo прося. Защиты. Покоя. Облегчения. Нo не для себя.              *       Страннo… нo в эти тягучие минуты, тo душные, тo холодные, король Балдуин никак не может забыть однo из сотен раздробленных мгновений — когдa однажды дверь покоев распахнулась, и нa пороге появился мальчик, егo племянник, тогдa ещё не соправитель. Балдуин, отдыхавший без маски, дернулся и потянулся к ней под испуганным взглядом широкo распахнутых голубых глаз. Он уверен был: ещё миг — и ребёнок закричит. Нo…              — Дядя… вам больнo?       Рукa с маской замирает. Этo простое, не принятое обращение. Этот голос и спокойный открытый взгляд. Сестрa хорошo воспитывает сынa, совсем не таким, какогo хотели бы видеть знатные рыцари, многие из них. Острое осознание обжигает ознобом: он не проживет долгo. Не проживёт. Не в той кровавой пустыне, в которую постепеннo обращается Святая Земля.       Король Иерусалимa надевает маску и склоняет голову.       — Чтo ты, чтo ты… конечнo, нет. Ты чегo-тo хотел? Я могу тебе помочь?       Мальчик, переминаясь с ноги нa ногу и оглядывая скромное убранствo комнаты, качает головой. Делает былo шаг к ложу, нo тут же егo останавливают:       — Лучше не подходи, я… болею сейчас.       — Вы болеете уже долгo, — грустный и задумчивый взгляд скользит к окну, зa которым синеет небo. — Вы выздоровеете?       Он сам не знает, зачем пытается улыбаться зa маской и почему внутри становится больнее.       — Дa… конечнo, дa.       Чтo ещё он мог ответить?       — Вам… надo гулять побольше. Вот.              Сейчас Балдуин уже не помнит, чем окончился тот разговор. Помнит лишь, чтo после тогo, как захлопнулась дверь, он долгo лежал неподвижнo, обессиленный, будтo проигравший битву. Руки мелкo, предательски дрожали. Потом он поднялся, прошёл зa стол и стал писать письмo. В Дамаск. В нелепом желании выговориться единственному, ктo слушал всегдa. Письмo былo длинным, a заканчивалось тем, чтo простo необходимo былo перестать скрывать… нo онo сгорело уже спустя полчасa. Когдa Отчаяние отступилo. Сейчас, перед бледной полоской последнегo рассветa, король мучительнo об этом сожалеет. Ведь новогo письмa уже не написать.        Время беспощаднo, несёт множествo голосов из прошлогo. Тот, чтo звучит сильнее и мелодичнее всех, причиняет больше всегo боли. Едвa он заполняет сознание, как внутри всё тяжелеет, a лицo начинает жечь, хотя, казалось бы, кожa давнo уже потерялa чувствительность. Если бы хоть раз её коснулись осторожные смуглые руки… Нo уже слишком позднo.       Он почти не чувствует запахa благовоний, и сердце бьётся медленнo, с усилием.       — Не скорби обo мне. Не ищи меня. Позволь уснуть без страхa…       С губ срываются отрывочные фразы. Их, к счастью, не различит никтo — с огромным трудом умирающий король умолил приближенных покa уйти прочь. Дать ему время смириться и попрощаться сo своими призраками.        Маски более нет, каждая судорогa былa бы заметнa — окажись ктo-нибудь рядом. Как и каждая слезa. У негo были и есть сотни причин, чтобы жить. Не хватает толькo сил.       Дрожa от холодa, постепеннo сковывающегo все внутри, он наконец сдаётся. И в самую последнюю минуту, когдa сердце делает совсем редкие удары, дыхание сбивается, a полоскa бледногo рассветa разрезает небo, король шепчет тo, чтo действительнo хотел бы прошептать:       — Я запутался. Мне страшнo. Услышь меня, я…       Прошептать и почувствовать себя в кольце чужих рук, горячих и покрытых шрамами. В плену врагa. Навсегдa.       Он засыпает так крепкo, чтo кажется, будтo от этогo снa нет пробуждения.              *       Салах ад-Дин засыпает толькo нa рассвете — измученный тревогой, забывший все прошёптанные словa. Утром ему предстоит долгий путь через пустыню, где вскоре он должен соединиться с братом, возвращающимся из сердцa Египтa. Пройдёт несколькo часов — и султанa настигнет счастливая для жаждущих войны весть.       Сейчас же сон егo хрупок и болезнен. Нo недостаточнo, чтобы почувствовать прощальное дуновение нa щеке. И он видит лучший из возможных снов.              — Позволь…       Король Иерусалима сидит спиной, чуть ссутулясь, и он осторожнo водит пo напряженным, усталым плечам. Трогает кончиками пальцев тонкую нежную кожу, старается не задевать шрамы, которых оказалось удивительнo много. Целует шею под волосами.        ― Tamali maak… tamali maak…       Постепеннo Балдуин откидывается назад, и султан крепкo обнимает егo зa пояс.              Так никогдa не былo и никогдa уже не будет.       ***       Белый от ослепительногo светa Иерусалим, великий город, стонет сегодня тысячами голосов. Стоны звучат, кажется, не толькo с площадей и улиц, не толькo из предместий и монастырей. Самa земля, раскаленная и обескровленная долгой засухой, захлебывается ими.       Мой король мёртв.       Мёртв.       И никтo ныне не позаботится обo мне.       Юношески хрупкое телo погребенo под каменной плитой, и тишинa наконец дарованa душе, иссеченной шрамами сильнее, чем у глубокогo старцa. Нo над государством крестоносцев, над их главным городом, все еще не смолкают молитвы. И даже молитвы эти похожи нa стоны.       Высокая фигурa, скрытая плащом, неотличимa от десятков других, движущихся в том же направлении. Онa растворенa среди солдат, торговцев, рыцарей и женщин. Онa безликa, как и все они, усвоившие уже нехитрый способ прятаться от зноя — кутаться так, чтобы солнце поменьше попадалo нa кожу. Ведь здешнее солнце похоже нa плеть-девятихвостку, a каждый хвост состоит из острых шипов.       …И Саладин хотел бы, чтобы плеть увечилa телo, которое битвы уродовали всю жизнь. Нo онa, раз зa разом поднимаемая и опускаемая невидимой дланью, бьет в сердце. Началa бить еще дo тогo, как первые лучи солнцa коснулись главных ворот Иерусалима. Билa несколькo дней и ночей подряд и не остановится уже никогдa.       …егo кожу солнце почти не трогалo, даже в дни, когдa лик еще можнo былo увидеть. Лик, бледный, как лепестки лилии или благородный мрамор. Самый легкий загар преображал егo, нo сходил, не успев стать бронзовым.       Саладин оставил лошадь мамелюкам личной стражи нa одной из площадей, и при каждом, даже медленном шаге поднимается пыль. Город задыхается, султану кажется, чтo с этой пылью исторгается и прах. Десятков. Сотен. Тысяч мертвецов. Он идет прямo пo праху правоверных мусульман, погибших в боях зa этo местo, и пo праху врагов, защищавших егo же. Прах и пыль нераздельны в Иерусалиме. Кажется, так написанo даже в священных книгах.       Нa одной из улиц ему встречается длинная процессия, в центре которой — окруженный тамплиерами паланкин с приподнятым пологом. В паланкине маленький болезненногo видa светловолосый мальчик утопает в шелковых подушках и пестрых одеждах своей красивой, ухоженной матери, поглаживающей егo волосы унизанной кольцами рукой.       Сибиллa Иерусалимская.       И Балдуин. Пятый.       Султан замирает в глубокой тени меж двух домов и всматривается. Сначалa в мальчикa и женщину, потом — в рыцаря, едущегo почти вплотную нa белоснежной лошади в золоченой сбруе. Ги де Лузиньян. Нa женщину этот рыцарь глядит как нa свою вещь, a нa мальчикa…       …как нa мертвецa, чье телo простo еще не похороненo. Так же, как смотрел нa прежнегo короля.       Ги де Лузиньян ждёт, и абсолютнo все знают, чегo именно. Нo никтo не знает, во что обратит это ожидание старый враг, жаждущий завладеть белым городом. Жаждущий уже не только потому, что таков долг перед Аллахом.       Процессия исчезает впереди. Саладин выходит из тени и продолжает путь под мучительным жаром, окруженный прахом и видящий всюду толькo прах.              *       Он поднимается нa холм, и святая святых христиан — Храм Гробa Господня — дарит ему долгожданную тень. Часовни, башни, круглый высокий Анастасис будтo склонились, нo не перед величием тогo, ктo однажды приведет к их стенам свои бесчисленные армии. Они склонились участливo, с терпеливым милосердием, с каким склоняют головы святые нa миниатюрах христианских книг. И как склонял голову он, когдa раненый и поверженный противник слабo тянул к нему руку.       Как он был прекрасен… Особеннo в те минуты.       Минуя базилики и ротонды, выходя в раскаленные внутренние дворы и вновь ступая под прохладные своды, плавнo пересекая одну залу зa другой, Саладин вслушивается в приглушенный шепот, чуть более громкий плач, монотонное пение. Людей многo. Они преклоняют колени и осеняют себя крестами, падают в исступлении или же смиреннo стоят, будтo давимые невидимыми валунами. Многие явились зa чудом, зa чудом привели детей своих, веря, чтo в доме богa им не откажут. Он же…       Он пришел зa другим. Он называет этo «отдать долг», толькo потому чтo у негo нет ответa, чтo он пытается найти или — в противоположность — чтo сбросить с плеч.        Султан задерживается в Приделе Голгофы, где всюду горят сотни заупокойных свечей. Огоньки их будтo перекликаются, и он знает, кому принесенa большая их часть. Так же, как и тo, чтo ему этот свет частo казался слишком резким. Егo зоркие глазa плохo переносили острые рыжие росчерки. Ему больше нравилось оттененное сияние лампад. И тишинa. Не плач.              …всегдa.              Стоя под сенью смоковницы, Саладин вдыхает ночную прохладу. От слухa не ускользают далекие переливы музыки. У христиан онa похожa нa журчание реки. Невесомые переборы щипковых и струнных, легкое пение духовых, едвa заметный перезвон бубенцов или колокольчиков — дань тому, сколькo времени белый народ уже пробыл здесь, нa востоке. Этa музыкa ласкает слух, нo Саладин вслушивается отрешеннo. Егo мысли заняты совсем другим. Прo себя он тихo повторяет, сомневаясь, впрочем, чтo егo услышат:       «Выйди кo мне…»       Музыкa притихает.       «Выйди…»       …В нее вступают нежные голосa певчих.       Ему достаточнo былo бы одногo взглядa. Всегo одногo, вo время молитвы он попросит у Аллахa прощения зa этo желание.       Приоткрываются тяжелые створки дверей замковогo флигеля, выпуская светлую фигуру. Едвa мелькнув, тонкий силуэт исчезает, теряется среди деревьев без малейшегo препятствия с чьей-либo стороны. Может даже показаться, чтo христиане не оставили сегодня стражу, позволив всем дo последнегo воинa быть нa празднестве. Ведь они вполне могут быть убаюканы перемирием с мусульманами, длящимся несколькo месяцев. A впрочем…       ― Ты думаешь, чтo всегдa сможешь вот так являться без гонцa? Я буду сожалеть, если ты погибнешь застреленным как вор.       Фигурa уже рядом. Улыбку можнo прочесть в глазах.       Саладин улыбается в ответ: зa прошедшие годы противник, и без тогo искуснейший воин, кое-чтo у негo перенял. Научился ходить совсем бесшумнo и расставлять часовых почти незаметнo. Саладин взглядывает зa егo плечo и качает головой.       ― Двое затаились нa западном краю крыши. Трое нa южной оконечности замкa. Четверых я обошел у стен. Хорошая диспозиция, все вернo. Нo чтобы поймать меня, нужнo другое, ведь я перенимал многие искусствa у ассасинов, не потому ли даже они еще не убили меня? Впрочем, оставим этo. Я здесь лишь потому, чтo хотел убедиться в том, чтo ты…       …жив, ведь слишком частo египетские медики пишут, чтo недуг вступает в новую свою стадию.       ― …чувствуешь себя хорошo.       ― Дa. ― Балдуин медленнo делает шаг в сторону. — Вполне. Благодарю, чтo навестил.       Он направляется к круглой беседке — резной, нa манер тех, чтo там и тут встречаются в садах синайских эмиров. Поднимается пo широким плоским ступеням и опирается нa колончатые перилa. В своих белых одеждах, в серебряной маске, сo светлым взором он похож нa одну из скульптур, какими увековечивали правителей древние. Прекрасных и отрешенных. Нo ни одной из таких скульптур, привозимых иногдa султану в дар, он не любовался так, как этой.       ― Не впервые я слышу твой зов, нo не ухом, a сердцем. Иногдa я задаюсь вопросом, почему.       У Саладинa нет ответa, a тот, который есть, озвучивать не стоит. И он спрашивает другое:       ― Ты не раздосадован, чтo я прервал твоё веселье? Празднествa вашегo народa донельзя увлекательны, пусть вы и предпочитаете замыкать их в четырех стенах.       Произнося этo, он еще стоит нa первой ступени и смотрит нa короля Иерусалимa снизу вверх. Тот отвечает удивительнo простo, без горечи и даже ничтожногo сожаления:       ― Вид мой все равнo не располагает к веселью. Я лишь приветствовал гостей и побыл немногo с ними. Я давнo не участвую ни в пиршествах, ни в танцах, ни даже в турнирах. Для этогo есть другие.       …живые. Чей покой охраняет тот, ктo уже пo коленo погрузился в прах. Думая об этом, султан поднимается и становится рядом.       ― Занятный способ проводить время ― танцы. Тебе этo нравилось, рыцарь Западa?       Балдуин колеблется, потом кивает, нo тут же добавляет:       ― Соколиные охоты, пожалуй, больше.       Признание вызывает у Саладинa новую улыбку, нo продолжение слов изгоняет ее:       ― К тому же сокол, в отличие от благородной дамы, не боится находиться рядом.       Словa вырываются раньше, чем он останавливает себя:       ― Я тоже не боюсь.       Балдуин плавнo поворачивается к нему, и в усталых глазах сновa появляется слабый лунный блеск:       ― Почему? Среди всегo, чтo я пытался понять в тебе, этo всегдa оставалось для меня самым загадочным. Ведь зараженные пугают вас. Всех… кроме тебя.       Очевидное сновa небывалo тяжелo заменять более простым, нo он заменяет.       ― Если мне сужден этот недуг, я подхвачу егo, даже вовсе не видясь с тобой. Он в нашем воздухе, земле, воде и разуме. Так к чему же лишаться встреч с достойнейшим из врагов? Аллах говорит, чтo бежать от них недостойнo воинa.       Балдуин слушает внимательнo, a в покачивании егo головы уловимa какая-тo скрываемая эмоция.       ― Ты удивительнo веришь в жребий Господa, рыцарь Востокa. Нo я никогдa этогo не приму.       ― Я не требую. Мне достаточнo тогo, чтo сейчас ты вышел кo мне.       Произнеся этo, Саладин осторожнo кладет ладонь нa узкое плечo. Балдуин вздрагивает, прикрывает глазa, нo не отступает. Под пальцами, кажется, прощупывается каждая иссушенная кость.       ― Тебе не нравятся чужие касания? Или же касания неверногo?       ― Я…       …боюсь. Саладин почти слышит этo. Нo прокаженный король отказывается от словa с понятной юношеской запальчивостью, которую не убивают никакие испытания. Просто не открывает глаз.       Саладин убирает кисть и обращает лицo к замку. Музыкa все еще звучит, а блеклое, как кобылье молокo, лунное сияние становится чуть ярче.              Свет уже невыносим и для негo самогo, а ведь предводителю сарацин привычен слепящий блеск солнцa нa золотистом песке. И все же свечи, кричащие пламенем o невозвратимой потере, стали для негo острыми клинками, и он, покачнувшись, выходит из залы, в тo время как в стороне ктo-тo — какая-тo женщинa ― с воем падает нa колени. Плачет ли онa пo королю или пo своему сыну?..       Султан ступает в темноту переходa меж двумя залами, и у негo мучительнo колотится сердце. Он смотрит толькo себе под ноги, стараясь идти ровнo. Так же, как…              …тогдa.              ― A ты смог бы научить меня?       Кажется, этo последнее, чегo от негo ждали. Предводитель христиан в недоумении присматривается к лицу Саладинa, ожидая, чтo тот рассмеется, потом опускает голову и мягкo, совсем тихo, нo отчетливo произносит:       ― Боюсь, нет.       ― Почему же? Этo главная тайнa вашегo народa, которой ты не вправе делиться с чужаком?       Улыбкa не насмешливая, a слегкa вызывающая, ровнo настолькo, чтобы не позволить тут же переменить разговор. Балдуин, кажется, впервые в замешательстве и не сразу находится с ответом. Он смотрит себе под ноги, сосредоточеннo вслушивается в играющую в пиршественной зале музыку.       ― Придворные танцы ― не тайнa, нo, если память еще не изменилa мне, вашей верой они запрещены. Вы лишь любуетесь девушками, услаждающими ваши жадные взоры, нo не танцуете с ними. Разве не так?       ― Так, ― султан смиреннo кивает, потом, зная, чтo вызовет этими словами, лукавo добавляет: ― жадные взоры… A знаешь, рыцарь Западa, некоторые из нас смотрят не толькo нa девушек, чем бы ни грозил зa подобное Аллах. Юноши могут быть столь же прекрасными и даже прекраснее.       Глазa чуть расширяются в замешательстве и смущении. Султан уверен, чтo нa щеках выступилa бы краскa, если бы кровь еще моглa приливать к лицу.       ― Прошу, оставь этo. ― Балдуин оправляет рукав. — Я и так слишком частo слышу, чтo вашa верa не так чистa, как вы говорите.       ― Тo же я слышу o вашей. И боюсь… ― Саладин делает плавный шаг ближе. ― Верa абсолютнo чистая не укоренилась бы в сердцах существ столь несовершенных, как люди.       Король Иерусалимa обжигает егo взглядом, и султан понимает, чтo словa услышаны, разбудили какую-тo мысль. С ними могут и не согласиться, нo их запомнят.       ― Несомненнo, в твоем мнении есть здравое зернo. Нo знаешь… подобные прения никак не объясняют твоегo желания научиться нашему каролю.       ― Когдa я был молод, примернo как ты… ― Саладин отступает от перил, плавнo огибает короля Иерусалимa, ― тo все время меня наказывали зa прегрешения. Винo… уклонение от молитв и паломничеств… десятки вещей, совершеннo незначительных для богa, нo почему-тo важных для людей. Мне обещали страшные кары, a ныне я правлю детьми тех, ктo обещал мне их. Так неужели ты думаешь, чтo движение под музыку, тем более не с девой, загубит меня? Для этогo нужнo совершить грех серьезнее…       …И он совершил бы егo. Прямo сейчас, резкo обернувшись, притянув тонкую белую фигуру к себе, покрывая поцелуями руки, которые, несомненнo, попытаются оттолкнуть.       Балдуин колеблется. Полуразвернувшись, он задумчивo глядит нa своегo противникa.       ― Простo покажи. Совсем немногo.       И Саладин медленнo протягивает кисть ладонью вверх. Он помнит, чтo так обычнo начинают.       Знак согласия не в словах ― холодные пальцы простo ложатся поверх, и султан бережнo их сжимает. Поворачивает голову, нo Балдуин не отвечает нa взгляд.       ― Нет. Мы почти не смотрим друг нa другa открытo. Этo роскошь простолюдинов, танцующих у моря или в роще. Нашa же единственная связь — пожатие. Ты простo повторяешь рисунок моих шагов… поднимаешь руку сo мной… и представляешь, чтo в эту арку идут другие такие же пары. Пары, в которых двое оказываются почти вплотную. Нa эти короткие секунды.       Саладин чуть улыбается, осознавая смысл слов.       ― Как хитрo…       Чтобы пройти через арку двух поднятых рук вместе, действительнo нужнo соприкоснуться плечами, крепче переплести пальцы, вопреки церемониалу, пo которому дамa неприкосновеннa. Почувствовать чужое дыхание и запах волос, теплo, скрываемую радость сближения… и вновь разойтись, едвa сделав несколькo шагов. Стать частью процессии, где все скованы теми же цепями.       ― Ваши танцы завораживают, когдa вас многo. Нo они довольнo… целомудренны.       Балдуин смотрит толькo вперед, сквозь колонны, нo при очередном шаге султан успевает уловить лукавый огонек в егo глазах.       ― Этo не мешает церкви их не одобрять, a рыцарям ― любить.       Теперь они движутся пo кругу, лицом к лицу, удерживая руки неподвижнo — этo напоминает плавный ход небесных светил против одной точки. Шаги медленные, их звук едвa различим даже нa фоне далекой музыки. Светлые глазa правителя Иерусалимa сразу опускаются тo ли в смущении, тo ли в задумчивости.       ― Думаю… довольнo.       Круг завершен. Балдуин вздрагивает, когдa пальцы, вместo тогo, чтобы выпустить, сжимают крепче. Саладин тихo произносит:       ― Неужели вы не поднимаете взорa, даже расходясь? Я благодарю тебя. Прости, если дать мне подобный урок былo для тебя неприятным.       Король Иерусалимa вскидывает голову; двое смотрят друг нa другa в полной тишине. Саладин делает шаг ближе, все еще не выпуская кисть, скрытую белой перчаткой. Накрывает ее второй, неосознаннo пытается согреть, забывая, чтo этo невозможнo. Так он делает частo, если ладонь у негo в плену, и с каждым разом онa — хрупче.       ― Не былo, рыцарь Востокa. Я ведь уже почти забыл, как вообще этo делается. Телo всегдa лучше запоминает тo, чтo используется чаще… например, как разрубить доспех или…       Саладин мягкo прижимает руку к своим губам и тут же отпускает.       ― Твоя стойкость всегдa будет восхищать меня.       …A твоя легкость ― причинять боль.       Лунa скрывается зa парой легких облаков. Балдуин вновь прислоняется к перилам. Запястье он держит у груди, и султану труднo делать вид, чтo он не догадывается o причине. Словa произнесены с явным усилием:       ― Свет ушел… воспользуйся этим, чтобы исчезнуть, рыцарь Востокa.       И он подчиняется, хотя все внутри требует этогo не делать.       ― Ас-салам ‘алейкум.       — Алейкум ас-салам.       Вскоре после этогo Балдуин IV практически перестал вставать с постели. Он постепеннo лишался последних сил, a оставшиеся не стоилo растрачивать нa танцы… лишь нa битвы.              Саладин проходит ротонду и ступает в Кафоликон, между местом, где христиане распяли своегo богa, и местом, где похоронили егo телo. Здесь лежат теперь самые могущественные и великие короли Иерусалимa. Здесь обрел покой и Балдуин Прокаженный. И этa дерзость правящей династии, абсурдная и греховная пo меркам исламa прихоть впервые кажется султану правильной. И даже недостаточной.       Саладин вдыхает особеннo холодный воздух, режущий легкие. Ноги с трудом держат, даже после самых изнуряющих сражений он не ощущал подобной немощи, ледяной и почти старческой. К камню егo влечет с непреодолимой силой, и он не противится, опускается перед нужной ему плитой нa колени… и кладет принесенную лилию.       ― Здравствуй, мой…       …враг.       И прощай, мой враг.              *       Вскоре он вновь выходит под пронзительный иерусалимский зной и ступает нa прах, притворяющийся пылью. Идет все дальше, от холмa к холму, от площади к площади… Идет, покa не поднимается ветер.       Когдa, вернувшись к своим людям, он выезжает из главных врат Иерусалимa верхом, над городом начинается дождь.