flower power

Говорят, что однополярные частицы отталкиваются. Чунмён с Бэкхёном на своём опыте поняли, что среди людей законы физики недействительны. А может, это только между ними двумя, потому что они оказались на одной стороне баррикады, и их тут же сковало одной тяжёлой цепью, которой им не дать название. Говорят, людям не нужна чужая боль. Чунмён с Бэкхёном почти готовы поспорить с этим утверждением, потому что в этом случае они не люди. В голове одного заложен архив кинолент чужих смертей — всего живого, если быть точным. В голове другого — радиоприёмник чужих чувств и эмоций. Они оба живут среди боли, но принимают это бремя как данность. Кому, если не им, стать хранителями этого. Говорят, за каждый раскрытый секрет следует очень строгое наказание. И хорошо, что с этим они никогда не спорили. Слову с тайной не обняться. Только тогда, в час пик в вагоне метро, наполненном людьми битком, они не были в этом уверены до конца. Чунмён влетел в переполненный вагон промокший под дождём до нитки, и двери метропоезда в ту же секунду захлопнулись, словно пасть дикого зверя. Толпа припирала его к дверям, и он, никогда раньше не прислонявшийся к ним спиной, искренне надеялся, что это не страшно. Его передёрнуло от холода, и он потянулся руками к капюшону, чтобы стянуть мокрую ткань с головы. Что-то щёлкнуло вдруг, сердце пропустило электрический заряд, а пальцы задрожали. Чунмён закрывает глаза и видит кинофильм, где главный герой — приятный на вид юноша лет двадцати, с волосами цвета «платиновый блонд» и красивым ровным затылком. Он оборачивается, и на мгновение возникает иллюзия, что незнакомец сталкивается с Чунмёном взглядом. У Чунмёна в груди ныть начинает, щемить, непреодолимо хочется подбежать к этому юноше и сказать: «Как тебя зовут? Пожалуйста, позволь обнять тебя за плечи хоть раз». Но Чунмён ничего не может сделать, только на языке неприятное чувство горечи остаётся слабой нотой. Незнакомый юноша делает широкий уверенный шаг внутрь переполненного вагона и прячет руки в карманах красной толстовки. Чунмён не успевает опомниться, как сам стоит в вагоне поезда, одетый в красную толстовку, а кровожадная пасть за спиной беспощадно раскрывается, спина теряет опору, ноги соскальзывают с края, и тело стремится вниз — в объятья бетона и рельсов. Чунмён распахивает глаза, хватая воздух одним жадным глотком, рывком стягивает с себя капюшон, поднимает глаза и наталкивается взглядом на того самого парня, которого в своём видении захотелось обнять слишком сильно. Тот стоит точно напротив и смотрит на Чунмёна в упор. Его глаза красивые и совсем немного наглые, будто он знает всё на свете и только смеётся над этим. Чунмён склоняется к нему, преступая через все приличия и вторгаясь в пространство чужого человека без разрешения. — Я знаю, как ты умрёшь, — шепчет Чунмён незнакомцу на ухо так, чтобы эта до дикости странная фраза осталась только их секретом. — Я знаю, что ты чувствуешь, — отвечает незнакомец и целует Чунмёна в шею. Желание обнять этого юношу давит на рёбра Чунмёна сильнее, он поднимает руки в ничтожной попытке обхватить его, но останавливается на полпути. — Ты можешь не позволять мне, — шепчет Чунмён, задыхаясь от неожиданности и ощущения сказочности, от тёплых губ и ласкового поцелуя. Шум разрезает насмешливый ответ: — Не позволяю. Чунмён очень аккуратный, а ещё заботливый. Его глаза почти всегда грустные, и Бэкхёну чувствуется в этой чужой грусти что-то невероятное. Он думает, что никогда ещё не видел таких потрясающих людей. Потрясающих от и до, потому что Чунмён носит идеально выглаженную одежду и ходит так тихо, словно не касается земли вовсе. Когда они целуются в губы в первый раз, Бэкхён на секунду глохнет от слишком громкого и сильного потока чужой боли. Он прикасается руками к чунмёновым щекам и вглядывается в его глаза внимательно и настороженно, пытаясь поверить до конца в то, что только что почувствовал. — Как ты с этим живёшь? — дрожащим голосом спрашивает Бэкхён, готовый разрыдаться, потому что внутри Чунмёна катастрофа, там одна сплошная боль и ожидание нового цунами, которое проглотит даже оставшиеся развалины. У Бэкхёна слишком сухо в горле, и всё ещё кажется, что его до сих пор пробивают пулемётной очередью, превращая в решето. Чунмён пожимает плечами и улыбается застенчиво, а Бэкхён прижимается своим лбом к его лбу, закрывая глаза, и констатирует: — Это пиздец. — Почему? — Чунмёну, правда, не очень понятно. Он не знает, как кто-то может жить иначе. — Я не знаю, что ты видишь, - говорит Бэкхён слишком серьёзно, - но то, что ты чувствуешь - это пиздец. Чунмён поправляет ему чёлку и целует в висок. Бэкхён невообразимый со всей своей чувствительностью, проницательностью и несдержанностью, так Чунмёну кажется. Может быть, у них бы даже получилось что-нибудь. Они могли бы прожить вместе год, два или даже пять, если бы имели их в запасе. Бэкхёну так больно внутри, что хочется сердце вынуть из груди, в пакет кинуть и отложить на полку подальше, пока не успокоится. Обрывки чужих чувств колючей проволокой стягивают горло, а ещё любопытство сжирает, что же это за боль такая — невероятная. В Чунмёне сплошное горе плещется вперемешку с любовью, его чувства пахнут потерями и шумят, словно поезда в метро. Бэкхён, конечно, знал, что они оба сумасшедшие, но ведь не настолько. Так жить невозможно, и от осознания этого необъяснимая злость подступает к горлу Бэкхёна: как можно быть таким нежным, когда от боли и дышать-то не можешь. — Ну чего ты такой ласковый? — он хватается за ворот чунмёновой идеальной рубашки, застёгнутой на все до единой пуговички. - Чего ты тут целуешься? Бэкхён дёргает полы рубашки, но пуговицы стойко сопротивляются, держатся на своих местах и не собираются разлетаться в стороны. Сейчас Чунмён кажется куклой в руках Бэкхёна, и дело не в том, что он слабый и безвольный, а в том, что ему не сложно поддаться. Слабая вежливая улыбка трогает губы Чунмёна, и Бэкхён бесится из-за неё всё больше. — Какого чёрта ты тут улыбаешься? Разве это смешно?! — отчаянье рвётся из Бэкхёна криком, он мучает ткань чунмёновой рубашки в своих руках, тянет её. Спокойствие Чунмёна безумно хочется выбить. Но слабину дают только пуговицы, одна за другой отрываясь от ткани и рассыпаясь по полу. Комната наполняется глухими стуками, и Чунмён думает, что с таким звуком должны ломаться кости. А Бэкхён ничего не слышит кроме чужой безумной боли, глушащей всё вокруг. — Ты же одна сплошная могила! — Бэкхён кричит и смотрит с отчаянием и страхом, трясёт Чунмёна, сжимая ткань в руках слишком сильно. За мгновение до того, как последняя пуговица сдаётся, Чунмёну становится одновременно смешно и больно, потому что сейчас из них двоих к могиле ближе Бэкхён. Эти мысли раздевают душу Чунмёна, ветром, словно в форточку, врываются в Бэкхёна через объятья и поцелуи, а потом взрываются красным в чужом сердце. Бэкхён замирает, держа в руках полы чёрной матовой рубашки, и думает, что всё это ему снится. В его голове звуки гаснут до давящей по перепонкам тишины, он вдруг прекращает кричать, словно бы теряется, потому что так не бывает. И не может быть. Ткань рубашки скрывает не привычное тело, а цветы в области живота и грудной клетки: лёгкие Чунмёна усыпаны гвоздиками, рёбра окутаны маками. Видение на долю секунды растворяется в воздухе, Бэкхён тянется к Чунмёну, чтобы дотронуться до кожи груди и красивого живота, провести пальцами по линии пояса брюк, но как только ладонь осторожно проходится от ключиц вниз, ловя тепло чужого тела, под пальцами оказываются цветы пуансеттии. Он восхищённо гладит нежные лепестки и дышит через раз. Чтобы проверить момент на иллюзорность, Бэкхён зажимает один лепесток меж пальцев и тянет, пытаясь оторвать, но Чунмён напрягается и жмурится, а у Бэкхёна колет не своё сердце. Более полного доказательства реальности происходящего найти и невозможно. — Как ты это чувствуешь? — заворожённо спрашивает Бэкхён почти одними губами, проводя обеими руками по коже Чунмёна, когда боль одного утихает, а видение второго рассеивается. — Просто чувствую. Беру и чувствую, — в голосе Чунмёна патокой льётся грусть, и Бэкхён, пропуская всё это через себя, думает, что ничего красивее он в этой жизни уже не увидит. А потом Бэкхён дарит Чунмёну металлическое украшение в виде тернового венка. Он говорит, что это в знак победы и мучений. Иголки у украшения колются почти как настоящие, и Бэкхён успевает несколько раз расцарапать себе руки, пока надевает его Чунмёну на голову, и глотает его удушающие чувства передающиеся с каждым прикосновением. Он постоянно вспоминает о том, что таится внутри Чунмёна, и приходит в невообразимый восторг, потому что всё это теперь его собственное, это ему отдали, подарили. И Бэкхён не может даже обозначить цену в своей голове за то, что выцеловывает эти чувства из Чунмёна каждый чёртов день. Только он совсем не знает, что у Чунмёна где-то внутри замыкание, электрические искры сыпятся, как звёзды с неба, потому что перед глазами приятный юноша, покрашенный под платиновый блонд, который смотрит в его глаза, а в них течёт смерть, плещется чёрной тушью и заливает его сердце. Чунмён каждый раз смаргивает это воспоминание и почти чувствует себя спокойным, пока Бэкхён вновь не оказывается слишком близко, целуя глубоко и развязно. После каждого поцелуя Чунмён чувствует на своём языке слабый вкус краски, но слишком любит Бэкхёна, чтобы сказать ему об этом напрямую. Чунмён сооружает вечером театр теней, направляя на стену у изголовья кровати настольную лампу. И они полночи лежат на спине, делая из теней от рук образы и картинки. Чунмён показывает милого кролика, красивого лося с ветвистыми рогами и жутко забавную улитку. У Чунмёна очень пластичные руки, а ещё он похож на волшебника, когда так ловко управляется с тенями. — Обязательно так лежать? — задумчиво спрашивает Бэкхён, смотря на мир вверх дном. Чунмён делает из своих рук странную фигуру, и на стене появляется образ мужчины в шляпе, который говорит голосом Чунмёна, только чопорно и наигранно. — Да. Мы смотрим на другой мир. Бэкхён смеётся тихо и глухо и пускает над головой мужчины на стене красивую птицу, которая почему-то падает вниз, а не летит. — Здесь всё не так, — вновь строго говорит мужчина в шляпе. — Здесь вверх не летят, здесь вверх падают. Бэкхён расслабляет руки, и птица падает вниз так легко, ускользая из пятна света, будто на самом деле летит. — Это всё потому, что я умру, да? — вопрос разбивает тишину, словно стеклянный стакан, и чунмёново дыхание, больше похожее на шум волн, льётся на пол солёной водой. Бэкхён ловит в воздухе руки Чунмёна и переплетает свои тёплые пальцы с его холодными. Всё из этого мира стирается в мгновение, оставляя их наедине со страшными тайнами их обнажённых душ и избитых сердец. Чунмён поворачивает к нему голову, и влажный блеск его глубоких глаз режет Бэкхёна без ножа, а внизу живота слишком приятно тянет. Он держит руки Чунмёна в своих крепко даже тогда, когда тот пытается освободить их. Пальцы цепляются друг за друга и хрустят от силы желания и сопротивления. Чунмён молчит и пытается спасти себя от смерти изнутри, от выгорания, потому что Бэкхён начинает медленно и верно выжигать ему сердце. - Cовсем скоро, да? — не унимается Бэкхён, но делает голос чуть тише под напором внимательного взгляда. — Я имею право знать. Чунмён освобождает свои пальцы, закрывает глаза и отворачивается к нему спиной, отрезая: — Не имеешь. — Почему нет? — насмешливо интересуется Бэкхён и касается носом шеи Чунмёна, лаская кожу тёплым дыханием, ощущая предательское чувство возбуждения. Боль у Чунмёна безумно вкусная. Тот старается игнорировать мурашки по коже, ёрзает и пытается отстраниться, но Бэкхён настойчиво обвивает его талию руками и прижимается вплотную. Чунмён просто знает, что смерть необратима, её нельзя исправить. А ещё он знает, что это секрет. И если подробности планов Вселенной будут известны кому-то ещё, всё слетит с петель. — Скажи мне, я умру как-то некрасиво, страшно? Что со мной станет? — Бэкхён шепчет это Чунмёну на ушко, словно заклинание, и дуреет, пробираясь пальцами под одежду. - Меня убьют, нет? Я болен чем-то страшным? Чунмён жмурится и нервно сглатывает, проматывая в своей голове киноленту смерти Бэкхёна вновь. Красная толстовка, пронзительный взгляд, гул метропоезда и двери-предатели. Он полюбил Бэкхёна за шестьдесят секунд до его смерти и день изо дня ощущает всё больше, что живёт рядом с трупом, обнимается с ним, позволяет себя целовать. Каждый близкий контакт, каждый лишний бэкхёнов вздох — напоминание о его смерти, которую Чунмён просто не готов принять. Душа у него тоненькая, рвётся и горит совсем легко. Прикосновения Бэкхёна очень ласковые, хочется гладиться о бэкхёновы руки, но Чунмён уходит от контактов, чтобы не видеть лишний раз, чем кончится их история. Нервным движением Чунмён убирает с глаз чёлку и садится на кровати, совсем мягко отталкивая Бэкхёна. Ему просто интересно, насколько тот заигрался, как далеко готов зайти в своей жажде чувствовать чужую боль от собственной смерти. Они оба знают их историю до буквы, до точки, до мельчайшей чёрточки, но всё равно плетут иллюзию. Чунмён долго в иллюзиях ужиться не может, они его отталкивают. — Ты ведь знал, что я хотел тебя обнять тогда в поезде, — горько отмечает он. Бэкхён кивает. — Чувствовал. Бэкхён уже перешёл черту, после которой не повернуть назад, ему и не хочется даже. Он забирается к Чунмёну на колени, целует и вылизывает его шею, дышит громко — так шумно, что, кажется, его дыхание колется. — И не разрешил. — Нет, — пожимает плечами Бэкхён. Во взгляде у него читается: «Ну а чего ты хотел?». — Око за око. Терпение за терпение, — голос холодный и вкрадчивый, а сердце у Чунмёна колотится медленно, глухо бьёт в грудь и кажется слишком тяжёлым, чтобы вообще с ним ходить. В какой-то момент он начинает чувствовать себя глупо и неловко, отклоняет голову, прикрывая глаза, и пытается остановить рукой Бэкхёна, чтобы тот больше не прожигал его кожу своими губами. Бэкхён только скалится, как озверевший: — Тайна за тайну, — он хватает руки Чунмёна и едва не вгрызается в запястья, такие приятно холодные и красиво побелевшие от напряжения. А того всё больше мучают ощущения, что это всё некстати, что он оказался не в то время, не в том месте, может быть, и вовсе не в той жизни. И когда Бэкхён смотрит нагло, сыпет колотое стекло из глаз в глаза, расстёгивая на Чунмёне брюки, он уже видит, как это всё будет умирать. Для него это обычное дело, он живёт с этим не год и даже не два — в его мире каждую секунду кто-то умирает, — но внутри всё равно разрастается чёрная дыра, с жадностью пожирающая всё изнутри. Только вылюбить смерть из умирающего не получится. А в живого влить, вцеловать — запросто. — Не нужно, — ещё раз пытается Чунмён, теперь уже сам хватая Бэкхёна за руки. Тот расплывается в блаженной улыбке, от которой Чунмёна выворачивает наизнанку, и облизывает губы. — Внутри тебя такие цветы. Ты такой волшебный, — исступлённо шепчет Бэкхён, осыпая Чунмёна поцелуями. — Я хочу знать, почему всё это. Хочу чувствовать их больше. Шёпот с придыханием ласкает слух, руки Бэкхёна тёплые и мягкие, и Чунмён надеется, что сердце того по-прежнему красивое. Только острые слова мешаются с гулом машин, доносящимся из окна, звенят в голове и мучают, как яркий образ бэкхёновой смерти. И здесь уже всё равно, кто загнётся первым — конец будет всё равно на двоих. Это как будильник, который невозможно отключить. Чунмён совсем не хочет чувствовать смерть ещё ближе, чем она есть сейчас. Он улыбается горько и чуть заметно в бьющем свете лампы, слепящей глаза, притягивает Бэкхёна за бёдра ближе к себе, всё больше осознавая неизбежность. Дыхание Чунмёна кажется Бэкхёну слишком бархатным, невообразимо приятным. Когда Чунмён так близко, его боль такая громкая, что у Бэкхёна сердце останавливается. Чунмён закрывает Бэкхёну глаза ладонью и целует его так сладко, как, кажется, никогда не целовал, потому что сам Бэкхён борется между желанием закашляться от душащей приторности и желанием быть поглощённым Чунмёном всецело. Боль Чунмёна мощная, красивая — грандиозно великолепная. Никогда раньше Бэкхён не встречал человеческих эмоций, которые были бы настолько прекрасными. Он готов сказать что угодно, сделать что угодно и что угодно отдать, только чтобы выпивать их каждый раз с таким же упоением. Бэкхён просто не может тише и глуше, когда всё так. Он ёрзает на коленях Чунмёна и приподнимается чуть выше, держась пальцами за его плечи, пока тот прижимается к его рёбрам губами. Бэкхёну нужна чужая боль, он хранит её в себе, она для него дороже любых драгоценных камней. Чунмён красивый изнутри, у него на месте сердца до дрожи восхитительный китайский пион ярко-алого цвета: тяжёлый, пышный цветок с шёлковыми лепестками. Бэкхён никогда раньше не знал, что бутоны сердец раскрываются от переполняющей их любви. Только всему есть свой предел, цветы не вечны тоже. У Чунмёна настолько удивительное сердце, что умирает оно красивее, чем любит. Кто-то говорил Бэкхёну, что самый прекрасный момент — ускользающая жизнь в глазах умирающего человека. Сейчас он верит в это, чувствуя, как сердце Чунмёна умирает от любви к нему. А Чунмён чувствует, как сгорает изнутри, ощущает в себе надлом и знает, что времени осталось совсем мало. Какие-то внутренние часы громко тикают, гоняя напряжённые стрелки по кругу. Любовь как жизнь, думается ему. И он действительно знает, что Бэкхён слишком точно чувствует, как внутри него она кончается. — Ты жестокий, — Чунмён улыбается грустно. — Есть такое дело, — тянет Бэкхён, пробираясь проворными пальцами под его рубашку. Он знает, как больно, как колко. Закрывая глаза, он видит, как изнутри Чунмён истекает кровью, как пышный цветок под чунмёновыми рёбрами распадается на лепестки от перелюбви, и это заставляет Бэкхёна дохнуть в исступлении. Стоя перед Чунмёном на коленях, Бэкхён видится Чунмёну окончательно и бесповоротно обречённым. Единственное, что греет душу, так это то, что Чунмён такой же. Его брюки Бэкхён стягивает с особым азартом в глазах и спрашивает ласково-ласково так: — Расскажешь? Чунмён отводит взгляд, сопротивляясь Бэкхёну из последних сил, и мотает головой. Только когда Бэкхён касается его своим влажным языком, когда Чунмён ощущает тепло его рта, он ощущает себя на грани и мечтает сдохнуть в эту же секунду, только сделать ничего не может. Он раскрывает рот в немом стоне и запускает пальцы Бэкхёну в волосы. С утра Чунмён безнадёжно опустошён. Приходит понимание, что больше цветов не будет. До конечной они с Бэкхёном вместе не доедут, им двоим с самого начала не по пути. Утро серое, дождливое, из окна падает матовый свет, ложась белой пеленой. Из-за серости все чувства тухнут, тлеют только потихоньку. Потом будет болеть, потом воздуха хватать не будет, но пока внутри Чунмёна действует какой-то неведомый анестетик, он находит единственное правильное решение — уйти, пересесть на другую ветку в этом поганом метро. Он собирается быстро и без сожалений, потому что знает, что на большее его уже не хватит. Пора уходить. Внутри него и так всё почти мертво, выжжено чувством любви к патологическому смертнику. Чунмён вспоминает, как в тот самый день вбежал в вагон за долю секунды до закрытия кровожадных створок дверей, и думает, что пошёл наперекор всем знакам судьбы, а значит честно заслужил всё это. Бэкхён спит беспокойно, просыпается от малейшего шороха — боится, что что-то случится, знает, что ничего хорошего ждать не нужно. Они слишком ненормальные для того, чтобы у них всё сложилось гладко. — Я знаю, как ты умрёшь, — сонно говорит Бэкхён, закутываясь в одеяло и рассматривая спину Чунмёна, пока тот собирается. Он не спал почти и выглядит словно призрак. — Я знаю, что ты чувствуешь, — отвечает Чунмён, смотря на него через плечо, и заставляет время остановиться. Его глаза, некогда живые и красивые, теперь кажутся стеклянными. Бэкхёна на секунду стирает с бумажной поверхности картины мира, но вскоре сожаление заливает его, как акварель контур. Чунмён слишком жестокий для того, чтобы быть собой, и на глаза Бэкхёна просятся беспомощные слёзы. Чунмён снимает их своими прохладными руками прямо с бэкхёновых ресниц и вдруг думает, как долго тело Бэкхёна будет остывать. — Не переживай, я тебя не брошу. Я обязательно приду к тебе на могилу, — обещает Чунмён, осторожно целует Бэкхёна в щёку и уходит, бесшумно закрывая за собой дверь. А Бэкхёну ещё долго кажется, что в квартире пахнет жжёными цветами.