В тот вечер дождь не хлестал по стеклам наотмашь, не стучал по подоконнику тяжело, дробно, будто бы последний выживший на поле боя барабанщик; голоса мельчайших капель не сливались в белый шум и не звенели, каждый, нотою в симфонии. Несмотря на непогоду, в тот вечер было поразительно тихо, словно плотное одеяло окутало Бейкер-Стрит. Только дождю было позволено изредка нарушать байковую тишину. И он делал это, опасливо и неуверенно, скребясь в окно — словно зверек, просящийся домой, перебирал лапками.
Он вошел почти неслышно. Я даже поначалу и не заметил его присутствия — не придал значения осторожным шорохам на первом этаже. И даже когда ступеньки лестничного пролета заскрипели под его неторопливыми шагами, я все еще был уверен — это миссис Хадсон снова ищет повода заговорить со мной о Шерлоке. Миссис Хадсон тогда частенько забегала ко мне вечерами поболтать, к примеру, о курсах валют — чтобы потом перевести тему на Шерлока; обсудить биржевые котировки, чтобы вспомнить о министре финансов, а потом о Майкрофте — и снова перевести тему на Шерлока. Только в последнее время домовладелица, обычно, прямо скажем, бесцеремонная, все чаще мялась на пороге в нерешительности, тщательно подбирая слова, боясь ненароком задеть меня в своем потоке словоохотливости. Осознание — вещь непредсказуемая, индивидуальная и практически всегда жестоко опаздывающая; оно может наступить и через час, и через двадцать лет, а то и вовсе пройти стороной. Осознание Миссис Хадсон опоздало ровно на два года.
Язычок замка щелкнул, и дверь мягко отворилась, открывая взору густую мрачную темноту лестничной площадки. Я отложил газету, сел в кресле и позвал, чуть ли не взмолившись:
— Миссис Хадсон! Миссис Хадсон, прекратите этот дикий сквозняк. Входите, ради Бога! Быки, медведи... Давайте без прелюдий, Миссис Хадсон, вы хотите поговорить о Шерлоке — так а я и не против. Совершенно. Я... Когда мы разговариваем о нем, он... будто бы снова...
Последнее предложение я шептал сквозь преграду узла, стянувшего грудную клетку. Последнее слово вымолвить я так и не смог.
— Живой, — хрипло ответил мне мрак за дверью, и, прежде чем я успел хоть что-то осознать, в гостиную просочился Шерлок Холмс. Словно призрак, он отделился от тьмы и материализовался уже в комнате — будто бы и сам был тьмой, чернотой, трауром.
Помню, он стоял, потупив взор, прям в спине и напряжен до предела, будто бы ждал от меня отпора. А я сидел, словно вросший в чертово кресло — кресло Шерлока — и, как в тех детских кошмарах, не мог ни вздохнуть, ни шевельнуться, ни издать и звука.
— Шерлок, — неуверенно позвал, как я понял чуть позже, мой голос.
И Шерлок согнулся, будто нечто, заставлявшее его держаться прямо до сих пор, сломалось, треснуло посередине. Будто разлетелась в щепки тугая шина, накрепко фиксировавшая его плечи лопатка к лопатке, а теперь инерция вывернула их вперед, и тело, потерявшее стержень, безвольно повисло. Кудри хлынули черной, как тьма за дверью, волной на лицо. И только пальцы сильнее вцепились в ручку маленького дорожного чемодана.
Я попытался встать и не смог — только сбил газету с ручки кресла. Хватило сил на сдавленный стон. А после — еще на два выдоха:
— Шер... лок...
Шерлок распрямился. И тут мне стало страшно по-настоящему. Его лицо. Не знаю, существуют ли вообще слова, способные описать увиденное мною в лице Шерлока Холмса — в лице человека, будто враз познавшего то горе, что перепало на долю человечества за всю его историю. Мне с моим кустарным блоггерским косноязычием такое точно не под силу.
Вся скорбь, вся боль этого мира была тогда в лице Шерлока Холмса.
Я нервно отер ставшие почему-то мокрыми щеки и все же поднялся с кресла, нечаянно пнув зашелестевшую газету.
Шерлок смотрел прямо перед собой:
— Могу я?..
— Да! — тут же выпалил я, не дождавшись самого вопроса. Я был готов тогда согласиться на что угодно, лишь бы еще раз убедиться, что происходящее не сон — лишь бы Шерлок никуда не исчез.
Шерлок коротко кивнул и не глядя на меня проплыл в свою комнату. А я остался стоять; стоял и боялся, что если позволю себе хоть маленький вдох, меня буквально вывернет моим собственным невысказанным горем и горем Шерлока, которое он принес с собой в наш дом в тот вечер, и которое я успел нечаянно впитать.
И вновь, уже с силой, я потер лицо, больно вцепился ногтями в переносицу, через силу впечатывая на подкорку — живой, жив.
Из глубины квартиры привычно зашуршало. Нервная улыбка тронула мои губы, и слезы хлынули неконтролируемым потоком, когда я понял, что вся квинтэссенция моих желаний, в сущности, сводилась лишь к шороху — его шороху — звуку, который никто не воспроизводил вот уже два года шесть месяцев и восемнадцать дней. И я рыдал помимо воли, улыбаясь потолку, и раскачивал головой в неверии, а потом снова улыбался и снова тер руками лицо, все больше и больше раздражая горевшую от колючих слез кожу.
Я чувствовал... боль. А потом я вспомнил, что с утра торопился на работу и забыл намазать лицо кремом после бритья, да наверное уже не впервой забыл, раз так режет — старый маразматик... И тут я расхохотался. Хлопал себя по щекам и хохотал от каждой вспышки боли — ведь я тоже. Тоже живой.
Не помню, как оказался у распахнутой двери в комнату Шерлока, зато прекрасно помню второй приступ счастья, даже сильнее прежнего, накрывший меня, стоило мне увидеть его, черной скалой стоящего отвернувшись к окну в изножье кровати. Разоренный чемодан валялся в двух шагах, а вещи педантичной стопкой лежали рядом. Почему-то от этого контраста сердце защемило.
Я в нерешительности погладил ладонью дверной косяк — я не входил в эту комнату с
того самого дня — и как можно тише прокрался ближе к Шерлоку, стараясь не шуршать ковролином, не спугнуть.
— Ох, Шерлок, — все еще боясь, что он растает черным мороком от моего прикосновения, я коснулся его спины, а потом, исполненный счастьем, оттого, что Шерлок не растаял, и рука не пошла сквозь него, как сквозь призрак, притронулся уже всей ладонью.
Шерлок не шелохнулся, а я, осмелев, порывисто обнял его и прижался, что было мочи, горевшим лицом к затянутой в темную шерсть лопатке.
— Живой, Господи, живой... — бессвязно шептал я, в забытьи трясь лбом о колючий позвоночник. — Живой, мой Шерлок...
Со стороны это выглядело, должно быть, дико, но как же мне было тогда наплевать, как и что выглядело со стороны.
— Живой и мокрый. Черт, почему ты такой мокрый, Шерлок? А, точно, совсем, идиот, не наблюдаю, там же ливень на улице... Тогда почему ты до сих пор в этой мокрой тряпке? — я нащупал отвороты пальто и принялся стягивать провонявшую табаком, сырую и тяжелую наждачную бумагу с Шерлока.
Тот перехватил мою руку своими ледяными пальцами и стиснул до хруста, потом молча развернулся и неожиданно прижался губами к моей ладони.
— Джон, — позвал Шерлок, компульсивно растирая большим пальцем место поцелуя, все еще не глядя на меня прямо. — Джон...
Я отвел его мокрую курчавую челку. Из-под нее сверкнули прозрачные льдистые глаза.
Перепуганный, мокрый, неприкаянный...
— Джон, Джон, — шептал Шерлок непрестанно, и каждый дребезжащий звук отражался в мозге, сливаясь в одно монотонное электрическое гудение слепящего меня прямо в душу софита, — Джон, Джон, Джон...
Я накрыл левой ладонью руку Шерлока, все еще терзавшую мою правую ладонь и остановил его большой палец.
— Посмотри на меня.
Шерлок вздернул голову, и я узрел редкое явление — как тают под моим взглядом вековые арктические ледники, и изнутри ярче и ярче проступает ослепительная лазурь радужки.
— Уже все, Шерлок, — заверил я, отпуская успокоившуюся руку, чтобы провести пальцами по его щеке и убедиться еще больше, что он
настоящий. — Все хорошо, Шерлок, все хорошо. Ты дома, я здесь. Понимаешь?
Шерлок не отреагировал.
— Господи, иди сюда, — прошептал я этому болвану, заключая его в объятия. Он, было, вздрогнул, но потом ответил с такой горячностью, что я не понял первые секунды, как оказался тесно прижат к теплому Шерлоку, и как вокруг меня вдруг сомкнулись полы мокрого насквозь пальто.
— Шерлок, — руки оказались плотно прижаты тканью к спине детектива. Подкладка липла так омерзительно сыро. — Шерлок, я сниму с тебя эту чертову тряпку, — засмеялся я сквозь слезы, — нужно переодеть тебя во все сухое.
И я принялся выбираться из пальто Шерлока, но он будто бы этого и не замечал, дышал только в шею да перебирал волосы. Я сдался, обмяк — пусть себе обнимает, сколько ему потребуется. Главное, он живой.
А потом Шерлок выпустил меня из объятий и снова приник губами к моей ладони, будто бы благодарил — за что? Соображалось тяжело, но я все же постарался понять причину:
— Боже, Шерлок, ты правда думал, что я оттолкну тебя? — вдруг дошло до меня. Мысль показалась смешной, я, наверное, даже улыбнулся, но Шерлок посмотрел так строго и хмуро, что улыбка тут же сползла с моего лица — и правда, думал. Глупый...
От переизбытка чувств я снова прижался к нему. Почувствовал поцелуй в шею, потом в щеку. Лазурь полыхнула прямо перед глазами, а уже в следующую секунду я обнаружил себя целующим крепко сомкнутые губы Шерлока. Боже, что я делал? Что происходило? Я сжимал пальцами лицо Шерлока, и вода с его одежды и волос стекала по моим локтям, превращая и мою рубашку в мокрую тряпку. Да снаружи и вправду вовсю бушевала стихия!
— Джон, прости!..
— Не говори ничего...
Голова кружилась, грудь распирало чем-то непонятно светлым и... летящим — любовью моей к этому идиоту, которая только и искала доселе повода заявить о себе, как я понял впоследствии. Но в тот самый момент организм, наверное, просто не справился с обрушившимся на него за последние пятнадцать-двадцать минут шквалом эмоций, и я окончательно потерял контроль над реальностью, равно как и фундамент, на котором так тщательно и долго строил свои предубеждения.
Так хотелось залюбить, заласкать, зацеловать, согреть его, мокрого, перепуганного, так рвавшегося навстречу, но так сомневавшегося и так оцепеневшего от моего поцелуя. Я принялся спешно освобождать Шерлока от одежды, пытаясь одновременно не разорвать контакта с его пока еще сомкнутыми губами, и мысленно умолял: «Ну же, Шерлок, родной, раскройся мне, пожалуйста, раскройся!»
Он раскрылся, доверился, ответил нервно и неопытно. Но как это было волнующе, о Господи, Господи!..
«Мокрый, продрогший, сколько же ты пережил, — билось у меня в голове. — Почему торчал на улице, почему сейчас так прижимаешься, почему дрожишь, хотя в квартире жарко, а от пальто и пуловера мы тебя уже освободили?»
— Шерлок, пожалуйста, любимый!.. Только не говори ничего... — шептал я ему в губы, когда он вновь пытался извиниться. В голове крутилась только одна здравая мысль, и я повторял ее из раза в раз, будто бы это могло спасти меня от неминуемого падения в пучину, имя которой «Шерлок»: — Снять все мокрое, снять все мокрое, снять все мокрое...
Пальцы заплетались, пуговицы выскальзывали...
Шерлок. Мой взъерошенный, родной Шерлок — в моих руках!
Шажок влево, еще и еще один, колени как шарниры и не позволяют нормально передвигаться. Икрой я почувствовал преграду, потерял равновесие и рухнул прямо на Шерлока. «Как я мог забыть, что в
спальне есть кровать — ты бы назвал меня идиотом!» Матрас мягко отпружинил нас, продолжающих неистовое сражение с пуговицами, кнопками, молниями, замками.
Одежда Шерлока черным ворохом свалилась у комода. Куль моей одежды приземлился с другой стороны кровати.
Шерлок... Я лежал между его раздвинутых ног и водил руками по его плечам, очерчивая пальцами свежие шрамы. Их не было
до... я помню, я видел его без одежды. Что они делали с тобой, Шерлок?
— Потом, Джон, — выдохнул Шерлок в ухо, вновь перехватывая мою руку и направляя ее... туда. Туда, куда я боялся больше всего. Господи! Это какое-то помутнение.
Я провел пальцами по его вставшему члену. Посмотрел на Шерлока — нет?!
«Нет», — Шерлок отвел мою руку ниже, туда, где трепетало от каждого прикосновения маленькое узкое колечко.
«Да», — Шерлок, Господи!..
— Не отводи от меня взгляд, — прошептал Шерлок, смотря прямо в глаза. Паника, уважение, облегчение?.. Передо мной плескался лазурный океан, и я тонул в нем без остатка.
Не отрываясь от его глаз, я чуть надавил. Пальцы проскользнули внутрь удивительно легко. Океан, земная твердь под нами, Вселенная покачнулись. Я с трудом сообразил тогда, что нужно делать, принялся массировать. Так аккуратно и нежно, насколько мог. Ты моя святыня, мой Шерлок.
Океан передо мной подернулся, зашелся водоворотами, вскипел. Щеки алели, лицо пылало. Ты был так близко... О, Господи!..
Шерлок остановил мою руку, сжал горячими ладонями мои плечи, и я понял — пора. Я потянулся за поцелуем, но Шерлок остановил:
— Нет, пожалуйста, смотри на меня. Я должен знать, что ты здесь. Джон, — Шерлок задыхался, руки на моих плечах мелко подрагивали. — Пожалуйста.
Не отрываясь от его лихорадочно блестевших перепуганных зрачков, заткнув собственные страхи, я послушно принялся погружаться.
Шерлок закусил губу, на глаза навернулись слезы. Черт, Шерлок, милый Шерлок, все должно было быть совсем не так. Если бы у меня было больше времени — а у меня было время, была целая вечность, чтобы усохнуть, рассыпаться прахом, сойти с ума без тебя — но если бы я знал, Шерлок, если бы я знал, Шерлок, я бы сделал всё, чтобы тогда ты бился подо мной от наслаждения, а не от тупой боли, которой я пронзал тебя, лишь с целью воссоединиться.
Шерлок крепко зажмурился, и я, так же нарушая обет, прижался губами к глубокой складке, пролегшей между в муке сведенными бровями. Шерлок, родной, это я должен просить у тебя прощения...
Я дошел до конца и замер, обхватил руками его лицо, отер большими пальцами выступившие слезы. «Шерлок. Родной, живой Шерлок. Сейчас. Сейчас и здесь ты со мной, и ты не посмеешь больше никуда уйти, я тебя попросту не пущу, не пущу, слышишь!..»
Я что было мочи прижался к его губам и толкнулся вперед, ловя языком его сдавленные стоны. Мой океан, моя Вселенная, Шерлок!.. Мы раскачивались на волнах, прижатые друг к другу, сросшиеся, обретшие друг друга, единые, пережившие эти два с половиной ужасных года.
— Господи, Шерлок! Только ты, только ты, только ты!..
А потом он двинулся мне навстречу, и твердь исчезла, оставив нам двоим лишь одну мыслимую опору.
— Джон!..
— Мой. Мой родной. Мой Шерлок!!!
***
Шторм стих. Мы очутились на самом дне океана: не чувствовали ничего вокруг, плыли в коконе рук друг друга. Покой и тишина. Мокро. И дышать невозможно.
Черные водовороты разгладились лазурным штилем.
Вдох. Переплетенные руками и ногами. Живые.
***
Очумевший от счастья, я перебирал подсохшие, вновь ставшие из черных каштановыми, но еще пахнувшие дождем, волосы; а под другой рукой ощущал ровно бьющееся живое сердце. Должно быть, я все еще, дурак, боялся, что, оторвись я от Шерлока хоть на секунду, как он растает, оставив меня одного в своей кровати.
Шерлок неотрывно смотрел в потолок.
— Джон. Джон, тогда...
— Да плевать я хотел, Шерлок... — от всего сердца соврал я. — А после всего произошедшего мы вообще теперь квиты.
Кладя голову ему на плечо и попутно поцеловав пару шрамов, я прижался как можно теснее и почувствовал макушкой, что Шерлок улыбается мне в ответ.
Какие разговоры могли быть тогда? Конечно же, мы потом здорово поругались, я даже чуть было не врезал этому как всегда не к месту самостоятельному кретину... Или даже врезал? Сейчас уже и не вспомню — это, в сущности, такая мелочь, чтобы о ней помнить. Гораздо важнее были, есть и будут мы, та комната, та кровать и та самая минута, ставшая точкой отсчета нашей новой эпохи. Минута, которую я постарался запомнить тогда досконально, чтобы и спустя десятки лет суметь воскресить в памяти то, ради чего стоит жить, дышать, работать, делать добро... Чтобы написать о ней, в конце концов, чем я сейчас и занимаюсь!
Для разговоров же у нас с Шерлоком впереди была целая и определенно счастливая вечность.
Дождь перестал, за окном брезжил рассвет.
