Ночь, которая решит все

Холодный зал в Смольном, где почти нет мебели, создает удручающее впечатление запустения. И только гул сотен людей, шум, крики, эхом отражающиеся от высоких стен бывшего института, напоминает всякому, что ничего еще не кончено, что именно сегодня, в эту темную, дождливую ночь, должна свершиться революция. Лев Троцкий в одиночестве стоит у окна и смотрит на скрытый стеной ливня Петроград. Он выжидает. Каких-то полчаса назад раздался телефонный звонок, сообщавший о подходе к Зимнему дворцу. Дорога на штурм открыта силам революции. То, чего они ждали так долго, к чему стремились столько лет ссылок, реакций, заключений, почти свершилось.…И в этом, несомненно, его заслуга. Его идея организации восстания, создание ВРК. Если бы не его, Льва, стремление и бесстрашие, беспощадность к дутым, бессильным капиталистам, чей мир доживал последние часы в агонии, то ничего бы не было. Если Временное Правительство до сих пор живо, то это лишь слабая тень прошлого. Ничего большего. Уголки тонких губ дрожат в улыбке. Наконец он добьется, чтобы целый мир узнал о нем. Что он скажет любое слово перед лицом целого человечества. Что все континенты Земли станут его трибуной. Ибо после русской революции, ее верные псы ринутся по всему свету, сжигая в огне загнившее прошлое, создавая иной мир, в котором он будет пророком, мессией. Перманентная, что значит вечная революция…Это его идея. Ничья другая. Какой великий смысл и предназначение несла она! Какое будущее и славу. Он, как никто другой, был достоин их! Внезапно скрипит и распахивается дверь зала. Лев резко оборачивается и хмурится от одного вида невзрачного невысокого рабочего, который затворяет ее за собой и быстрыми шагами устремляется навстречу. - Кто вы такой? Что вам нужно? – сухо восклицает Троцкий. Он взбешен нарушением своего уединения, тем более каким-то пролетарием. - Не узнаете, Лев Давидович? – усмехается в ответ рабочий с нелепой прической и гладковыбритым лицом. Еврей крайне изумлен: хитрый прищур глаз и голос, голос, который невозможно не узнать, выдают в коренастом мужчине главу большевистской фракции Владимира Ленина. Лев вздрагивает и, совладав с собой, протягивает руку, чтобы поздороваться. - Простите, товарищ Ленин. Этот, - он указывает на нелепую одежонку, - костюм сумел обмануть меня. Давно вы здесь? - Час, должно быть, или чуть меньше. А маскарад, несомненно, смешон. Однако это было единственной возможностью незаметно пройти сюда через город, – Владимир с тяжелым вздохом пожимает маленькую влажную ладонь. – Вы, я вижу, времени не теряли. Я только от Луначарского. Так какие новости? Его деловитые, властные интонации ударяют Троцкого под дых. Внезапно, к вящей досаде, он понимает, что грядущий переворот может принадлежать не ему одному, но и Ленину тоже. Он – не те партийные тряпки, что орут сейчас из всех углов Смольного. Владимир выше их всех, сильнее, умнее. Ильича слушают так же, как и его. Троцкий не может не считаться с ним, не может. Это будет слишком беспечно и глупо… - Город наш. Зимний окружен. Это дело нескольких минут до полной победы, – тихо говорит Лев. – Революция свершена. - Не до конца, товарищ. Запаситесь терпением, – парирует Ленин. – Бывает, мне кажется, что вы ничуть не изменились с первой нашей встречи. Хотя, - он окидывает Льва взглядом, - это правда. Вы неисправимы. Тот же горящий революционным духом наивный юноша. Кипучий, порывистый, нетерпеливый, – он медлит и неожиданно горячо добавляет: - Я рад, что именно вы здесь. Никто другой. Я знал, что вы вернетесь. Троцкий кивает, поправляя пенсне. - Да, - в голосе его едва заметно скользит замешательство. – Я понял, что для победы революции нужно забыть о разногласиях, забыть старые обиды. Не правда ли? Все это буржуазное чванство и ханжество! Нужно безжалостно с этим бороться. - Верно-верно, – отвечает Ленин. – Буржуазные повадки еще сильны даже в нас, поэтому именно мы, в первую очередь, должны избавиться от них, чтобы указать пролетариату какими должны быть совершенные люди. - Совершенные, – повторяет Лев задумчиво. - Именно. Владимир отходит от него и тяжело опускается на разложенные по холодному полу подушки-одеяла. Его сестра позаботилась о хотя бы минимальном подобии комфорта в этом сыром бардаке. - Идите сюда, – приглашает он Троцкого. – Штурм не закончен, но скоро откроется заседание Съезда Советов, и нам надо отдохнуть. И тот осторожно ложится на отсыревшие, отдающие запахом мышей и подвалов подушки. Он подкладывает одну из них под голову поудобней и поворачивается набок. - А ведь это даже забавно, - говорит Владимир. – Когда я пробирался сюда, то видел, как у одного из костров сидели солдаты, а рядом с ним, сжимая винтовки, были рабочие. Это ли не финальный знак того, что в борьбе с угнетением рождается один нерушимый авангард? Каждое слово, каждое движение Ленина сейчас будто бы подавляет его, не давая мыслить и говорить независимо. Вслед за Владимиром Троцкий начинает молоть какой-то наивный бред о слиянии пролетариата и солдатни, о прошлом, о великом будущем, что ждет их. Он вслушивается в слегка свистящее дыхание мужчины, что лежит подле него, и представляет как эта мучительная ночь наконец кончилась. Как вместе они входят в зал, как толпа, этот единый живой организм, колотится в экстазе, как они вдвоем скользят сквозь него к кафедре, знававшей, несомненно, прекрасные и талантливые лекции, но подобное не слышавшей никогда. Революция свершилась. Но между этими событиями, как гуттаперчевая лента, растягиваются бездарные волнительные минуты. Повисает молчание, будто оба они не знают, о чем еще говорить. И в этой тишине, нарушаемой отдаленным шумом, Троцкому вспоминается Лондон начала века. Небольшая комната наемного дома для партийцев и редакции, скупо озаренная светом керосинки, и кипящий кофе в турке над дрожащим огоньком. И то же молчание. Только уютное. Мягкое. Теплое. Сваленные кипы газет в углу и свеженькие номера «Искры», пахнущие типографской краской, на письменном столе. Совершенно другой мир. Мир прошлого, канувший в небытие, где они были справедливей друг к другу. Честней. И по одну сторону баррикад до поры до времени. И все же это было слишком давно, чтобы казаться правдой. Разойдясь, не сойтись в прежнем никогда. И все же что-то не дает покоя. -… Should auld acquaintance be forgot, and never brought to mind? Should auld acquaintance be forgot, and auld lang syne*, - тихо декламирует Ленин, глядя на высокий потолок зала. – А вы помните Лондон, Лев Давидович? - Что я должен вспомнить конкретно? - Хотя бы Авенью-театр. Помните, как мы ходили туда? - И что? – кривится Троцкий, а сердце в его груди бьется, как загнанная лошадь. – Какая связь? - Была такая же ненастная ночь. Лил дождь как из ведра. Давали, кажется, «Оружие и человек»*. Вещь, скажу я вам, стоящая! Когда-нибудь я приглашу мистера Шоу сюда в Москву. Но, что это я…Была отвратная погода, мы промокли до нитки… - Прекратите! – резко поворачивается к нему Лев. Щеки заливает краска: ему ощутимо душно от этих воспоминаний. Близость Владимира невыносима. Карие глаза, прожигающие его насквозь, знакомо прищурены. - Что вам не нравится? - добродушно усмехается Ленин. - Все! – восклицает Троцкий почти в отчаянии: его деланное спокойствие с треском, как сухая тряпка, рвется на лоскуты. – Не хватало еще, чтобы… И он замирает, переводя дух. Ильич придвигается ближе к нему. - Что «чтобы», Лева? Резкий переход от формальности обескураживает. - Я… - впервые за долгое время мямлит Троцкий и…не недоговаривает. Губы Владимира ловят эти неловкие слова и прижимаются к нему с напором, требованием, приказом. Первые мгновения они просто толкаются ртами, смазано снуя, но, когда чувство неловкости исчезает, проникают глубже, вспоминая каково это - вновь целовать друг друга. Руки судорожно вцепляются в одежду. В этом поцелуе вдруг исчезают все недосказанности и годы, что разделяли их раньше. События расплываются и сходятся воедино в сумрачном зале Смольного, в ночь, которая решает все. Наконец они отрываются друг от друга, тяжело дыша. - Володя!... – шепчет Левушка. – Я всегда, черт возьми… Пальцы ложатся на его губы, заставляя молчать. - Я все знаю. Только вот времени на слова нет. Он встает с расстеленных одеял и идет к двери. Замок в ней давно сломан, и в данный момент вряд ли найдется тот, кто сможет его починить. Поэтому Владимир пододвигает единственное тяжелое кресло к косяку, плотно придавив створку. Так у них будет фора хотя бы в несколько секунд.… Хотя нужна ли она? Он поворачивается к импровизированной постели и видит сидящего на ней Льва. Темный френч, брюки и ботинки на высоких каблуках. И хотя рост Владимира меньше, сам он никогда не прибегает к подобным ухищрениям – сказывается лишь любовь Троцкого к самолюбованию, желанию быть выше во всех смыслах. В тусклом свете свисающей с потолка люстры поблескивают стекла пенсне – первым же резким движением, оказавшись рядом со Львом, Ленин срывает его и откладывает на сиденье сломанного стула. Теперь ничто не мешает всмотреться в голубые близорукие глаза, которые, кажется, не видел целую вечность. Но недолго, лишь несколько секунд, ибо ситуация не располагает к романтике – времени слишком мало. Они позволяют себе еще один поцелуй, глубокий, головокружительный. Через десять лет его вкус изменился, стал горьким и каким-то чужим. Владимир крепче прижимает Льва к себе, и рука оратора скользит между ними, дотягиваясь до гульфика. Ловкие пальцы вытаскивают член наружу, поглаживая вздувшуюся венку на стволе. Ленин шумно вдыхает от прикосновения и отстраняет Троцкого. - Раздевайся, - приказывает он, не сводя тяжелого взгляда с хитрого холеного лица. Стянув с себя брюки вместе с исподним, Лев достает из кармана френча жестяную, маленькую баночку и протягивает ее Ленину. Тот с удивлением смотрит на нее. - Крем для рук? – усмехается он. – И здесь ты сибаритствуешь! Скулы Троцкого слегка краснеют. - Вряд ли ты сможешь без него обойтись, Володя. Бери же. И дождавшись, пока товарищ размажет крем по стоящему члену, Лев поворачивается к нему спиной, опираясь руками на подушки. Слова больше не нужны. Владимир, без подготовки, рывком входит в него, застывая, и тут же, не позволяя свыкнуться, начинает двигаться, крепко перехватив за талию. Ощущения, почти забытые, овладевают Троцким. Он подается навстречу, тяжело дыша. Сзади на него наваливается тяжелое крепкое тело. Через столько лет это не слишком приятно. И даже немного больно. Но даже в дискомфорте можно найти свои плюсы. Ладонь Ленина накрывает его пах, и знакомые короткие пальцы сжимаются. Лев стонет, откидывая голову назад, касаясь плеча своего вождя. И сильнее, яростней двигает бедрами. Прерывистые горловые звуки, никак не схожие с тем громким голосом, вещающим на митингах и заседаниях, стоят в ушах обоих. Владимир прикрывает глаза и видит…видит Лондон 1903 года. Тонкого еврейского юношу, прогибающегося под ним, который вскрикивает, с отчаянием целуя и цепляясь тонкими руками в его плечи. Как Левушка со сжатыми зубами и отблеском слез в колючих глазах покорно принимает его, шепча: - Продолжай… Володенька... Все исчезает, когда Ленин разжимает веки. И он солгал, да, солгал, сказав, что тот не изменился. Конечно, все изменилось с тех пор. Вызывающий юноша давно превратился в яркого циничного интригана, великолепного оратора и непростительно красивого мужчину. Он стал высокомернее, наглее (хотя наглости хватало и в первые их встречи), безупречно овладел голосом и словами. Он не ошибся в нем тогда, доказывая Георгию Валентиновичу Плеханову, что Перо (до чего же нелепый и сентиментальный псевдоним!) стоит всех сил, затраченных на него, что он не дерзкий, юный выскочка, а гений.… Да, гений. Теперь Владимир до конца убеждается в этом. С этими внезапными мыслями он наклоняется и целует открытую шею Троцкого, неловко, одной рукой расстегивая пуговицы френча, чтобы нырнуть вовнутрь, ощупать столь долгожданное тело. Лев весь в испарине, он дрожит от прикосновений. - Володя… За что ты так нежен со мной? – хрипит он, оскаливаясь. - Что заставило тебя передумать и снова… Конец фразы тонет в громком похабном стоне – трибун находит ладонь Ленина, что гладит его грудь, и сжимает ее изо всех сил. Их могут услышать. Дверь придавлена одним креслом. Ничего не стоит ударом ноги снести его прочь. Владимиру хочется заставить Троцкого умолкнуть, зажать рот рукой, но голос…Сильный, слегка дребезжащий тенор. Он хотел услышать его почти десять лет, с момента их последнего, почти уже не мирного свидания. Стоит ли сдерживаться? Другой рукой он гладит его шею, а затем резко опускается вниз, чувствуя, как соски твердеют под пальцами. Дотронуться до них – и Лев судорожно вздрагивает, зажмуриваясь. Неспешно будущий глава правительства проводит линию от солнечного сплетения до лобка, мысленно усмехаясь тому, что Лев при своей несдержанности в привычках не растерял форму за столько лет. Он снова возвращается к твердому обрезанному члену и сжимает его в кулаке, чувствуя, как тот дергается. Дело идет на влажные, мокрые от пота и возбуждения секунды. Отточенные движения вверх по шершавому стволу, и грубые, сильные вглубь ставшего таким податливым человека. Все сжимается внутри, и с судорожным вздохом Владимир кончает, прижав разгоряченное тело к отсыревшим подушкам. В этом есть что-то мстительное, желание доказать, кто здесь главный, кто станет вождем свершающейся революции. Пусть Лев так ловко все организовал, но он не возглавит правительство, он останется тем же пламенным трибуном, но не вождем. Ленин не позволит ему этого. Спустя мгновение он всем существом ощущает, как вздрагивает Троцкий, и тонкие искривленные губы не сдерживают стона. Владимир замирает, наслаждаясь моментом, слушая рваное, спешное дыхание товарища, бывшего любовника, продолжающего сжимать его руку. Глава большевиков зарывается лицом в черные, пахнущие одеколоном волосы и блаженно вздыхает. Впервые за эти суетные горячечные дни он чувствует успокоение. Почти слабость, которой хочется поддаться… Кажется, где-то далеко в коридорах Смольного звонит телефон. Нет. Он уже поддался ей, поддался, когда поцеловал Льва, когда в спешке раздевал его, когда брал его спешно и страстно. Слишком многое он уступил – пора отвоевывать сданные позиции. Решительно он подымается и начинает приводить себя в порядок. Временами бросает взгляды на продолжавшего лежать Льва, с затаенным отчаянием вспоминая маленькую лондонскую квартиру, залитую скупыми лучами солнца, и ту же позу товарища на кровати: на животе с закинутыми в воздух ногами. Вот это не изменилось… А остальное… Слишком много обязанностей есть у них теперь уже не перед одной партией, а перед целой страной. Перед властью, которую почти взяли. Не плавные беседы, крохотные пабы на бульварах и соития во мраке дождливых, туманных ночей окружают их – голод, воющая от бесконечной войны грязная Россия и неизвестность. Озверелые, сжигающие мебель в печурках-буржуйках люди, ищущие у спекулянтов самые затрапезные вещи по бешеным ценам и хающие всех подряд за свои несчастья. Вот она действительность. Как удержаться на вершине в таком хаосе? Как удержать и свою собственную настоящую жизнь в целости? Что говорить о старых привязанностях… Лишь мелочи неизменны. В остальном же нельзя смириться с прошлым. Ленин смотрит как наконец встает Троцкий, вынимая из кармана френча носовой платок. Как аккуратно, тщательно одевается он, застегивая каждую пуговицу, как скрупулезно отряхивает брюки от пыли старых одеял. «Какой же он педант!» - отмечает про себя Владимир, но вместо этого говорит – с толикой печали, чтобы смягчить ситуацию: - Вы понимаете, что в теперешнем положении дел, мы не можем ничего продолжать. Наши судьбы в руках революции, увы, не в наших собственных. Но мы навсегда с вами останемся товарищами. В коридоре звенит телефон. - Понимаю, – нехотя произносит Троцкий. Он последний раз оправляет френч и, сжав руку Ленина уже равнодушно, по-товарищески, отставляет тяжелое кресло прочь от двери и выходит к телефону. Услышав в трубке голос Антонова-Овсеенко, докладывающего о взятии Зимнего, он почти бегом возвращается назад и лишь одним пламенным взглядом дает понять своему вождю о случившемся. Шум толпы, тысяч голосов становится явственней. И в этом громоподобном гуле им слышится лишь одно: революция свершилась! Владимир улыбается в ответ, и, открыв двери залы, они вдвоем со Львом направляются вглубь коридоров Смольного. *Первое четверостишье ”Auld lang syne”(«Старая дружба») Роберта Бёрнса *Пьеса Бернарда Шоу