Born Yesterday

She thinks that I was born yesterday. She thinks that I go out with the tide and fade at the end of the day.

* * *

      Он возвращался домой поздно ночью, когда солнце спало, завернувшись в грязные облака, но она всегда ждала его на кухне и курила, сплевывая дым в ладонь. Он ни разу не видел ее в гостиной, спальне или где-то еще – он привык, что она сидит там, в сырой пропотевшей комнатке, среди блестящих от жира кастрюль и вилок, воткнутых в ее сердце, и курит, наверно, и ждет его, чтобы рассказать, как провела день. Она так много говорила, ей вечно не хватало слов, и ему приходилось молчать часами, чтобы дать ей высказаться, но сегодня был особый день.       – Привет, дорогая. – Он подошел поцеловать ее, но она его не заметила. – Это я. Знаешь, сегодня особый день, потому что мне выдали премию. Шеф сказал, он никогда не видел таких чистых домов, понимаешь меня? В них нет ни насекомых, ни людей, ничего – это идеальные дома, в которых никто не живет; интересно, почему им страшно переехать сюда, в Иллинойс, я вот ни капли не боялся, покидая Калифорнию, но у меня были свои причины, не хочу об этом говорить. Не спрашивай. Не спрашивай. А премию мне выдали, потому что любовница шефа родила ему лысого ублюдка, он показал мне фото, и похлопал меня по плечу, и сказал, что мы с тобой прекрасная пара. Знаешь, он полный урод, мой шеф, я имею в виду, но все-таки он прав, что дома чистые, по-настоящему чистые, понимаешь меня? Хочешь, мы туда переедем?       – ОН это сделал, – прошептала она, выронив сигарету. Он хотел заткнуть уши – так громко она кричала, но подумал, что ей будет неприятно, если он так себя поведет, они ведь любят друг друга, и просто наклонился за сигаретой. Поднимаясь, он задел локтем вилку, и та зазвенела, но ее сердце осталось целым, и он выдохнул с облегчением. Она приняла сигарету из его рук и затушила о край кастрюли. Запах горящего жира напомнил ему, что пора завтракать, но ему не хотелось просить ее о чем-то.       – Когда он сказал это, я подумал... Я подумал, знаешь, что мы тоже могли бы стать семьей. Я куплю тебе красивое платье, все девушки любят платья, и ты будешь летать по кухне, как бабочка, или вроде того, а я рассмеюсь и найду страничку с анекдотами в газете, прочитаю тебе самый дурацкий, анекдот месяца, и ты засмеешься вслед за мной и поставишь на стол тарелку с супом. Я вообще-то не люблю суп, только мясо, но я съем его, потому что мне нравится все, что ты готовишь, понимаешь меня, и запью его пивом, и меня стошнит, и ты будешь гладить мою спину, пока я нависаю над раковиной, но это так приятно, что мы забудем о еде и займемся любовью. Я поцелую твое красивое платье, у нас будет самый чистый дом в Иллинойсе и много-много детей, понимаешь меня, я вообще-то не люблю детей, они противно орут, но ради тебя я захочу маленьких лысых ублюдков, и мы будем счастливы. Хочешь, я что-нибудь приготовлю?       – ОН меня изнасиловал, любовь моя. ОН был пьяный, но от НЕГО ничем не пахло. Я думала, ОН хочет мне что-то сказать, но ОН схватил меня за талию и швырнул на пол, я пыталась кричать, но ОН засунул мне в рот тряпку, я плакала, и ОН тыкал пальцем в мои слезы, и я прохрипела: «Зачем?»       Она раскачивалась на стуле, не глядя на него, но он понял, что она проголодалась; ей просто нужно поесть, и все пройдет. Он открыл холодильник – из него вывалилась картонка «Шлитца», но больше ничего не было. Странно, ведь вечером он оставил тут огромную, размером с их кухню пиццу, а теперь она исчезла; она не могла ее съесть: у нее круги под глазами и слабый голос, у нее совсем нет сил, а съев такую пиццу, выпив весь «Шлитц», любой может вдавить тебя в ковер, и содрать с тебя одежду, и убить тебя, если не побоится, что ты больше никогда не встретишь его на кухне.       – Знаешь, что ОН ответил?       – Куда делась пицца?       — «Где мои бургеры, мать твою»...       Она дернулась к двери, уронив стул, но он преградил ей дорогу.       – Зачем, зачем ты меня не любишь?       Он схватил ее за талию, она вцепилась в стену, пытаясь вырваться, но он швырнул ее на пол, она крикнула что-то, но он засунул ей в рот носовой платок, она плакала, и он размазывал слезы по ее лицу, ища глазами коробку, на которой нарисован смешной итальянец в полосатых штанах, и не мог найти, но куда-то она должна была деться?       – Мне это важно, понимаешь меня, дорогая, я должен знать, зачем ты выбросила ее, нам нечего есть, а я так устал на работе, шеф пригласил меня отметить день рождения сына, а я сказал, что спешу, что мы хотели переехать в чистый дом, но забыли, и у меня нет денег даже на красивое платье для тебя, и, знаешь, это не так страшно, все еще образуется, но я очень хочу есть, а пицца пропала. – Он потянул застежку лифчика, и та лопнула, или это было ее сердце, он ничего не понимал. – Пожалуйста, ответь, махни хотя бы рукой, чтобы я знал, где мне искать, потому что я больше не выдержу, со мной такое уже было, но я не могу рассказать зачем. Не спрашивай. Не спрашивай.       Когда он отпустил ее, она еще была жива – ее глаза закатились, волосы пахли дымом, а из сердца хлестала кровь, наверно, это вилки его проткнули, как нехорошо. Он поцеловал ее в шею, но она не ответила: платок мешал ей говорить, и он вытащил этот заблеванный платок, и тут она умерла.       Оставив ее на полу, он прошел кухню насквозь и уткнулся лицом в дверь, он толкнул ее, и та врезалась в стену так, что кастрюли посыпались, и все грохотало, как в Аду, и он услышал, как ОН смеется.       – Хочешь кусочек, мать твою?       ОН сидел на диване и тоже курил, но не так, как она: ОН не сплевывал и не глотал, ОН выдыхал через нос и медленно жевал пиццу, откинувшись на залитую кровью спинку, улыбаясь ему разбитыми губами, как если бы ОН дрался вчера. От ЕГО рубашки пахло потом, но да, она была права, совсем не пахло пивом, и ОН казался почти трезвым, если бы не расстегнутая ширинка и эта улыбка, за которую он врезал ЕМУ, прежде чем они потрахались.       – Ты сегодня быстро, – заржал ОН, когда он подсел к НЕМУ, беря самый жирный кусок. – Я, мать твою, даже поесть не успел, только присел, а ты уже тут, мать твою.       – Я хочу, чтобы этого не было. Я говорил так и в прошлый раз, знаешь, но она все равно сидела там, она сидела и курила, и сплевывала дым в ладонь, и кастрюли были забрызганы ее слезами, но теперь они снова сухие и вилки стали длиннее, и уже не получается проткнуть ее сердце сразу – она терпит и чего-то ждет, роняет сигарету на пол, я поднимаю ее, но ничего не происходит, понимаешь меня, ничего. – Он говорил все громче, громче, а ОН положил ему руку на колено и так смотрел, что он сбился. – Я... я... я думал, она так не станет, я думал, она сразу умрет.       – Пицца вкуснее, чем те бургеры, мать твою, я из-за них полдня торчал в сортире. Говори, мать твою, говори. Вчера я возился с ней часа полтора, не представляешь, как это долго, мать твою, я так хотел жрать, а она прилипла задом к стулу, пялилась на меня и спрашивала, где ты. Как это бесит, мать твою, не представляешь, говори же уже, говори.       – Я рассказал ей, что мне дали премию, про чистые дома и остальное, но ей было все равно; она сказала, ее изнасиловали. Она не помнила этого раньше, знаешь, она всегда умирала и воскресала заново, но не помнила, что мы сделали с ней, а теперь помнит, и это значит, что она не уйдет. Понимаешь меня! – К глазам подступили слезы, он швырнул кусок в стену, и ОН убрал руку. – С тобой она помнит про меня, со мной помнит, что ты ее изнасиловал, она никогда не оставит нас, никогда не умрет по-настоящему, и каждый раз надо выдумывать работу, любовницу и платье, потому что раньше мы думали, что получится. Если убить ее сразу, без болтовни, она возвращается в тот же день, я иду за пивом, а она снова сидит на кухне, и роняет сигарету, и раскачивается на стуле, бормоча, как ей жаль, что я ее не люблю, и не умирает, пока не сменятся сутки.       – Ты сегодня быстро. – ОН смачно рыгнул, поднявшись, и набросил на плечи куртку. – Давай развеемся, мать твою.       – Я ненавижу эту тварь. Ненавижу, что, когда я выбрасываю кастрюли и вилки, они возвращаются вместе с ней, ненавидел, когда она болтала, но теперь ненавижу ее молчащую, на меня давят стены и потолок, запах дыма и жира, знаешь, я бы взорвал этот дом, но мне так страшно; она не оставит нас, она слабеет день ото дня, но не исчезает, она любит меня, преследует меня, потому что не спала в ту чертову ночь. Зачем она не спала, скажи?       – Не бойся.       ОН подошел к плите.       – И не спрашивай, мать твою.

Щелк.

      – Не спрашивай.       Они вышли из дома, не заперев дверь, надеясь, что кто-то придет и украдет все, что нельзя выкинуть, что она притаскивает с собой, запрется в доме и не выйдет, освободив их, но знали, что этого не будет. Они шлялись остаток ночи и целый день: ОН ржал громче обычного, шлепал малолеток по задницам и разочарованно матерился, глядя на часы, а он рассматривал витрины, и спотыкался на каждом шагу, и повсюду искал ее, но она не появлялась; он видел ее сигареты, но их курила раздетая женщина, он видел ее вилки в окно ресторана, но на них была кровь животного, он видел ее улыбку у одной из шлюх, но это была не она.       – Знаешь, они улыбаются как новорожденные, – стонал он, держа ЕГО за руку, пока шлюха брала у него в рот. – Она тоже так улыбалась, ОТИС. А в ту ночь Бекки умерла.       – Заткнись, мать твою, Генри, ты не виноват, – отвечал ОН, сворачивая шлюхе шею.       Потом они шли обратно, воняя гнилью издохшего дня, стараясь не пропускать ни одного поворота, чтобы, наверно, потеряться и не дойти, но чем медленнее они плелись, тем быстрее сокращался путь, а ее тень уже маячила в пыльном окошке кухни. ОН резко поворачивался и целовал его, не понимающего, зачем они пришли раньше срока, – запустив пальцы в волосы, стиснув грязную куртку, будто идя на смерть, и отталкивал его, и пинком отшвыривал дверь.       А он ждал снаружи, обхватив руками голову, и молился, чтобы все кончилось; и ненавидел ночь, когда им пришлось убить ее, и одновременно знал, что теперь станет по-настоящему чистым.       – Привет, сестренка. – ЕГО голос звучал глухо из-под прижатого ко рту платка. Сигарета не горела.       Слишком рано, чтобы курить. Слишком поздно, чтобы...       – Это я.       ОН вытащил зажигалку.       – И сегодня ты наконец сдохнешь.       Она улыбнулась.

Чик.