"Я слеп, но я вижу свет"(с)

Бэда открыл глаз. Бэда закрыл глаз. Бэда был так стар, что не видел глазами, а для того, чтобы видеть, ему не надо было открывать глаз. Бэда здесь был одним из самых молодых, потому ещё помнил, что это значит. Бэда сохранил то, что люди обычно называют «чувством юмора», более или менее удачно подбирая для этого эквиваленты в своём языке. Бэда был в ряду тех, кто в Круге иногда задавал вопрос, не пойти ли ему помедитировать на предгорье, пока тут не закончатся игры. Бэда всегда имел вид расслабленный, вид только что проснувшегося после долго и приятного сна человека. Но он ни разу не видел такого человека. Бэда никогда не спал, Бэде было хорошо и так. Бэда никогда не лукавил. Он слишком давно был человеком. Бэду забавляли люди. Бэду не просили ткать, ткали женщины под контролем мужчин, Бэда же видел, и этого его вклада хватало. А Бэда мог бы ткать, когда-то давно он сидел под палящим солнцем и смотрел, как ткала его мать. Тогда Бэда чувствовал запах солнца и песка. Бэда всегда чувствует запах солнца и песка на тех, кто недавно был человеком. Этот, от которого постоянно пахло песком, забавлял Бэду больше всего. Как будто песок засыпался в его морщины, очертил их и остался там, не желая покидать убежище. У него было лицо, как у истуканов, которых выделывают из камней или хлама люди. Праведное намерение, но наивный подход. Бэда снова открыл один глаз и закрыл его. Бэде было всё понятно и так. Этот другой пах солнцем, пах так невыносимо и горячо, что Бэда невольно вспомнил, как был человеком, и как сидел на базаре, и как материны руки быстро работали над нитями. — Когда работают мастерицы, каждая их нить знает свой ход уже заранее. Бывший человек вздрогнул, но Бэда понял, что он готов слушать. — Эта нить пойдёт вверх, эта вниз. Этой лежать ещё два захода солнца и пылиться на земле, а эта уже сегодня украсит ковёр. Когда в погожий день женщины собираются на базар, они растягивают каждая свои нити и похваляются мастерством. Все их нити лежат тут же, рядом, так близко друг к другу, что могли бы переплестись, но они не переплетаются. Я был мал и глуп, я спросил у матери, отчего это её нити, не вплетенные в ковёр, не теряются и не путаются. Она сказала: «Глупый, лучше принеси воды». Я не смел ослушаться мать и принёс ей воды. Тогда она сказала: «Отчего вода, что ты принёс мне, не пролилась?». Я молчал, не зная ответа. Я перевернул кружку и долго смотрел на глиняное дно. «Она целая», — ответил я. «Отчего ей пролиться бы?» — спросил мать. Она смеялась и ткала, а я смотрел на цветные клубки у её ног: каждая мастерица по-своему умела сворачивать такие клубки. Когда я стал стар, но ещё был человеком, я вспомнил об этом, увидев ковёр. У мастерицы не могут спутаться нити, этим она отличается от девочки, которая вчера научилась ткать, или от девушки, которая думает о парне и не может хорошо продеть нитку. Мастерица ткёт лучшие ковры, и в этом её суть, так же, как суть глиняной чашки — хранить в себе воду. Помню, позже я спросил у матери, когда сидел на базаре, и вокруг пахло солнцем и песком: «Мастерицы на базаре сидят рядом, а их клубки не переплетаются. Как это?». «Открой глаза, — сказала она, — каждая скручивает клубок только так, как умеет она, а другая — по-другому. Отчего же им переплестись?». И в этом суть: каждой ткать из своих нитей, и она ткёт. Но я был всё ещё глуп и спросил: «А если приедет мастерица из другой деревни? Её клубки спутаются с чужими, если она сядет рядом?». Мать даже перестала ткать, поглядела на меня и ответила со смехом: «Зачем чужой мастерице ехать не в свою деревню? У неё нитки свои, ковры свои, рынок свой. Зачем бы ей ехать?». — «А если ей хочется?» — не унимался я. «Поумнеет — расхочется, — расхохоталась мать и продолжила ткать, — ежели будет большой базар на все деревни, так съедутся все, и каждой будет место, тогда и поглядим, у кого как. А так — не могу понять, что ей делать у нас. Или мне у них. Кто будет тебя кормить, пока ты будешь считать ворон на моём пустом базарном месте?». Я помню улыбку матери, от неё не пахло песком и солнцем, она казалась мне всем, и я ей верил. Бэда замолчали и стал смотреть вперёд своими закрытыми глазами. Человек, некогда бывший человеком, севший рядом в позе лотоса, вздохнул. — Так я вам тут нитки путаю? — Что не может спутаться, то спутаться не может, — ответил Бэда, не открывая глаз. — Но я не слышал, чтоб объявляли общий базар. Человек собрался как для прыжка, будто не заметив, что Бэда смеётся в бороду. Но бывший человек не прыгнул. — Зачем сидеть в пещере, если нужно ещё солнца? — спросил Бэда немного погодя. Бэда прожил большую жизнь, Бэда был в разных странах, был велик и мал, Бэда был простым воришкой и высоким сановником. Бэда умел вести светскую беседу по душам. — В пещерах ищут истину, скрываясь от солнца, чтобы оно не ослепляло, — ответил человек. Бэда снисходительно улыбнулся в бороду. Бывшему человеку было несложно отвечать Бэде на манер самого Бэды. Есть такие, у которых язык — как руки мастерицы, ткёт ладно, что ни задай. От бывшего человека запахло солнцем ещё сильнее. — Только человек пойдёт в пещеру искать света, — покачал головой Бэда. — Звучит как оскорбление, — улыбнулся бывший человек. — Глупый, раз звучит, значит, это в ушах. Уши приделаны к голове, голова к телу. Бэда замолчал, смеясь в бороду над сделанным эффектом. — Пойми это иначе — и ты поймёшь, что я хотел тебе сказать. — Что я всё ещё человек? — бывший человек не знал, радоваться ему, сердиться ли, обижаться ли на старого Бэду, или послать его к шайтану, если шайтан где-то рядом. Бэда тоже не знал, что нужно чувствовать бывшему человеку. Бэда знал только, что бывшему человеку надо понять. Бэда решил объяснять так, как объясняют детям. — Прекрати вести себя как человек, вот что это значит, — сказал наставительно Бэда и наставительным жестом стукнул бывшего человека тяжёлой костлявой рукой по голове. Бэда почувствовал свой удар, и Бэда понял, что завидует человеку, этому бывшему человеку. Бэда давно этого не чувствовал, но сейчас завидовал. Бэда был моложе всех здесь, потому иногда позволял себе человеческие слабости. — Какое оно, солнце? Бывший человек дёрнулся, понуро согнул плечи, а затем распрямил их и запах солнцем сильнее, забивая запахом нос Бэды. — Тёплое. — Я что, выбил твой ум, пока учил тебя, что у тебя не нашлось искренних слов для солнца?! — Бэда сердился, но в глубине души был спокоен. — Я знаю только человеческие слова, мудрейший. — По-твоему, я разучился понимать языки, раз сижу в пещере? Я говорю с тобой по-птичьи? Бывший человек засмеялся. — Я не знаю, по-каковски ты говоришь, но, видимо, ты стал забывать человеческий язык. Я говорю: моё солнце тёплое. Если бы оно было горячим, я бы не смог за него держаться. Я обжёгся бы и упал. Если бы оно было холодным, я остыл бы прежде, чем согрел бы солнце. Но оно тёплое, я могу держаться за него, я могу не бояться за него… Бывший человек умолк. Бэда знал, что мысль бывшего человека парит сейчас неизвестно где, как молодой орёл, который только что научился летать. — Ты ещё не совсем растрогал своё солнце, чтобы уходить в пещеры и искать свет там. Ты понял меня? Бывший человек, кажется, понял. — И учти, — Бэда наставительно толкнул бывшего человека в бок, — песок — не та драгоценность, что надо собирать. Не набивай им карманы и сумки. Придёт время, и ты окажешься в пустыне, где эта валюта обесценилась за ненадобностью. И не бери ваучеров. Бывший человек во все глаза уставился на Бэду, а Бэда был доволен своей шуткой. Бэда вспомнил, как продавал ковры в Одессе. — А теперь уйди. Я устал нюхать солнце, а ты устал думать. Бывший человек легко встал и пошёл. — И помни, без большого базара чтобы я тебя не видел! — крикнул Бэда вслед и заулыбался в бороду ещё сильнее. Устав, Бэда уснул. Его пытался разбудить кто-то, но Бэда, учуяв запах песка, не открыл глаз и прогнал того-то. «Бэда устал, — сказал Бэда, невидимо смеясь в бороду. — Если будет нужно, приходи позже». Кто-то ушёл, а вслед ему Бэда сказал: «Сегодня у Бэды переучёт». *** — Решил уйти? Бывший человек улыбался бывшему не человеком, делая вид, как старый Бэда, что не разбирает букв в фразе. — Я не ошибся тогда. Ты здесь лишний. Бывшему человеку, казалось, было всё равно. Он подставлял лицо солнцу, и оно, словно жадная молодая любовница, обнимало его всего, со всей своей силой и неистовостью. — Учти, ступив отсюда, ты попадёшь неизвестно куда. Бывший человек на мгновение пожалел, что у него нет такой же тяжёлой костяной руки, как у Бэды, чтобы поучительно стукнуть бывшего не человеком. — Там, где моя дорога, у меня всегда будет дорога. Прощай, дживанмукти. Бывший человек подошёл к самому обрыву. Под острым каменным выступом плескалось многоцветное изумрудное море, разбивающееся о плющевые светло-зелёные берега невысоких гор. Он повернулся лицом к бывшему не человеком. Тот положил свою руку на плечо бывшему человеку в прощальном жесте. Бывший человек так же положил свою руку в ответ и сказал: — Спасибо тебе. Тот не ответил и легко толкнул бывшего человека. Человеческая фигура скользнула вниз и растворилась в пронзительно ярком голубом небе, раскинутом над изумрудным морем. Вдалеке, сливаясь с горизонтом, который показался бы человеку таким чувственным, что напоминал бы скорее поцелуй, а не границы между землёй и небом, скользил орёл с крыльями, влажными от прикосновений солнца. *** — Знаешь, мне кажется, концовка смазанная, — Алиса хитро прищурилась. Ухмылка её росла тем шире, чем отчётливее на лице Феликса проступали следы абстинентного синдрома. — Пары абсента, знаешь ли,— развёл он руками, заставляя широкие рукава бордового шёлкового халата трепетать подобно крыльям махаона. — Тем более, я не профессиональный писатель. И сновидец не профессиональный… — А мне кажется, ты смог бы сколотить неплохое состояние. Начни писать романы, скажем, для впечатлительных дам, они такое любя… Что ты сказал? — В тебе, женщина, пропала великая актриса. Ах, я верю, верю, что ты пропустила мимо ушей второе ради первого,— закудахтал Феликс, держась за голову. — Не тяни резину, старый… — Сидр. Старый сидр, помнится был хорош. Особенно немецкий… Он причмокнул губами — сначала от приятного воспоминания, потом от неприятной боли, когда цепкие пальцы сомкнулись на его всклокоченных вихрах. — Ведьма! — взвыл он. — Прекращай давай. Говорю, мне приснилось. Ну, а я записал, как увидел. В своей манере! Ну да, под абсент. Но я хороший сенс, так что не надо тут ржать! — Сенс, работающий на абсенте… — «ведьма» залилась воистину ведьминским хохотом. — Я стар, мне нужно топливо. Она перестала хохотать, а он перестал кряхтеть. Минутное молчание стало тягостным. — Как думаешь, это может быть правдой? — спросила она, обеспокоенно глядя сразу и на Феликса, и куда-то в пространство. — Поживём — увидим. — Давай скажем… — Нет, ну зачем? Зачем лишний раз. Никому мы ничего не скажем, не хочу славы алкоголика. — Тогда собирайся, производственное совещание через полчаса. Она была уже на пороге входной двери, когда до неё донеслось: — Ах ты ведьма! Ну не могла раньше сказать, что ли?!