Привычно.

Изо дня в день. Каждый божий день на протяжении вот уже полугода я наблюдаю за ним. Всегда издалека. Всегда на расстоянии. Всегда стараюсь незаметно. Тогда как иногда до жути хочется просто подойти. Улыбнуться как бы невзначай и пройти мимо. О большем и не мечтаю. Но всегда это в мечтах. Всегда и никогда не будет в реальности - потому что не смогу, не осмелюсь, не подойду ближе, чем на полсотни метров. Никогда. И от этого "никогда" больно, как... никогда? Не-хо-чу. Просто не хочу рушить образ, придуманный в моём больном сознании. Странно ведь быть нормальным и продолжать делать вид, что ничего не происходит. Что ты вот будто бы невзначай каждый день, каждый божий день преследуешь его, как тень, и тебе всё равно, что он парень, что ты его совершенно не знаешь: ни имени, ни фамилии, ничего, ты только уже знаешь, где он живёт и всё. Это ли не странно? Странно, до ужаса странно и непонятно даже самому себе своё поведение. Но сам продолжаешь это делать, каждый день, утром, когда он выходит из дома, кутаясь в чёрный широкий и шерстяной шарф, ты уже ждёшь его, на тебе точно такой же шарф, только красный, как кровь или как любимые спелые-переспелые ягоды клубники. Он ёжится под холодными порывами ветра, кутается в свою любимую чёрную кожаную куртку, прячет озябшие, мигом покрасневшие на морозе длинные белые пальцы в тёплые карманы своей куртки и широким, стремительным шагом идёт в университет. Я вздыхаю, следуя за ним, торопливым, но размеренным и привычным шагом иду, перебирая ногами, обутыми в тёплые кроссовки, несмотря на погоду. На улице уже зима. Если декабрь был аномально тёплым, температура доходила до +10°С, то сейчас, в январе, вновь похолодание, выше нуля не поднимается, по ночам почти всегда минусовая, сейчас же, пар клубами идет изо рта, а он ещё и курит... На очередном светофоре подрагивающими пальцами достаёт зажигалку и сигареты, вынимает одну, прикуривает и с наслаждением затягивается. Выдыхает, и тоненькая серо-белая струя поднимается в воздух, тут же сносимая резким порывом ветра, чуть не сбившим меня с ног. Я поплотнее натягиваю шапку на уши и засовываю нос в тёплый и такой уютный до безобразия шарф, красный, как и шапка; руки, хотя и затянутые чёрными перчатками, уже покалывает от мороза, сегодня стало ещё холоднее. Зима набирает обороты, словно в отместку за слишком жаркий декабрь, и отрывается вовсю, коварная шалунья, с белоснежной косой до пояса и резкими холодными ветрами, снегом, что уже давно метёт и засыпает все окрестности кристально-белым пухом, и к вечеру, наверняка, ничего не будет видно из-за белоснежного марева, накрывшего город с головой. Зима, такая зима. Я люблю зиму: люблю, наигравшись с друзьями, поваляться в снегу; люблю покидаться снежками; люблю, как игривый ребёнок, ловить губами снежинки, так и норовящие облепить всего и заползти за пазуху; люблю, когда всё вокруг белым-бело; люблю, когда чёрные, голые стволы и ветви деревьев украшаются белоснежными одеяниями, и серые, безликие дома покрываются белоснежными разводами и перестают быть хоть чуточку унылыми и такими равнодушными ко всем, кроме своих обитателей. Но не тогда, когда я замёрз, как сучёнок, ежусь от этого дурацкого холодного ветра и дрожу, не переставая; не тогда, когда я, прищурив глаза, пытаюсь рассмотреть в этом снежном безобразии его высокую, худую фигуру; не тогда, когда я боюсь его потерять и проглядеть, не потому что я не знаю, куда он идёт, а потому что мне нужно его видеть, нужно, понимаете? Это как ломка у наркомана, если на первых порах он ещё, пересилив себя, может остановиться, то я уже нет. Не то чтобы не хочу, просто не смогу. Настолько глубоко въелся под кожу, что хрен вытащишь, хоть и пытался, чёрт знает сколько раз пытался вытеснить его из головы, забыть, наложить вето на его образ, на мысли о нём. Но всё тщетно, словно пытаешься зачеркнуть что-то настолько дорогое и важное, что потеря его равносильна медленному и мучительно-болезненному отрезанию половины сердца, причём по кусочкам таким маленьким и крохотным, что кажется, будто бы и не должен был заметить, что оно уменьшается, но ты замечаешь, но ничего не можешь с этим поделать, не можешь этот процесс остановить, не в силах, потому что понимаешь, что так нужно и так будет лучше. Да вот только та часть тебя, что всё ещё осталась нетронутой, протестует, кричит в охрип, до криков громких и надрывных, до боли в голосовых связках. Но ты продолжаешь делать вид, что тебе всё равно, и что так и нужно, и сердце продолжают резать дальше на мелкие кусочки, с твоего молчаливого согласия, и от этой своей покорности тебе также тошно, как будто ты сам режешь себя. Но процесс запущен, и ты не в силах его остановить, уже не потому что не хочешь и так надо, а потому что ты слабый и безвольный в своих решениях, что силы не хватит на последний рывок и ждёшь с замиранием сердца, когда всё кончится, и ты проснёшься от глубокого наркоза, и тебе станет в разы больнее, потому что... ты ведь всё знаешь, да? Поэтому и если и пытался на протяжении трёх месяцев избавиться от его засевшего, надоедливого образа в голове, то сейчас, по прошествии полугода, ты оставил эти бесплодные, и как показало время, бессмысленные попытки что-либо изменить. Ты тихо сходишь по нему с ума, провожаешь утром до учёбы, уже ближе к вечеру - домой, и ты садистки счастлив, что хоть такую имеешь возможность видеться с ним. Хоть украдкой, издалека наблюдать за ним, смотреть, как он забавно щурится на солнце, которое иногда проклёвывается сквозь завесу хмурых и мрачных до серости облаков; как выдыхает сигаретный дым причудливыми полукольцами, странными фигурами; как его чётко очерченные бледные губы прикасаются к сигарете, обхватывают её, и на мгновение, когда он закуривает в сумерках, шаг за шагом целеустремленно двигаясь домой, огонёк зажигалки освещает его лицо, очерчивает скулы и покрасневший кончик носа, длинные пальцы, закрывающие слабый и трепещущий огонёк от проказы-ветра, и прикрывает чуть-чуть, всего лишь на мгновение глаза, какие - я так и не сумел разглядеть, как и не пытался (на таком расстоянии трудно рассмотреть), а подходить ближе я справедливо опасался, боясь быть обнаруженным и показать своё излишне сильное любопытство, так и мучился, угадывая, но одно я точно узнал, - они тёмного цвета, за это я мог поручиться. Мне всё в нём нравилось: нравились длинные, гибкие пальцы; нравился тонкий, аккуратный нос; нравились чётко обрисованные губы; нравилась даже чёрная, его излюбленная, кожаная куртка; длинные ноги, обтянутые всегда чёрными джинсами; нравилось всё, вплоть до постоянного беспорядка на голове, сейчас такую причёску модно называть творческим беспорядком; нравилась небольшая, аккуратная родинка у правого уголка рта; нравилось, как он щурит глаза; нравилось даже, как он курит: неторопливо, с расстановкой, медленно вдыхая и выдыхая клубы дыма, хотя до того на дух не переносил курящих людей, а уж дойти до того, чтобы с замирающим дыханием и сбивающимся сердцем (или наоборот?) смотреть, как другой человек, парень! - курит, вообще считал абсурдом, а вон оно как получилось. И стою, и смотрю, и наблюдаю издалека, а так хочется, просто до дрожи, подойти вразвалочку, так же неторопливо встать напротив, засунув руки в карманы и широко расставив ноги, посмотреть на него. Смотреть до боли, до рези в глазах, всматриваясь в каждую чёрточку правильного, словно выточенного гениальным скульптором лица и просто взять, не боясь, и вынуть сигарету изо рта, разом затянуться, касаясь губами там, где были ЕГО губы, и отбросить в сторону, словно мимоходом раздавить подошвой ботинка. А потом взять за рукав куртки и повести домой, где напоить чаем и смотреть, как он улыбается, украдкой, незаметно, едва-едва приподнимая уголки чётко очерченных губ, и улыбаться, смотря на него такого, домашнего, уютного и... своего... привычного до боли, до одури родного и близкого, как бы того не хотелось отрицать, но увы, уже не получится, сильно въелся под кожу, слишком неожиданно и быстро, так резко стал родным, что и не успел толком оглянутся, как он перестал быть просто чужим человеком с улицы, а чем-то иным... Странное это чувство непонимания собственных чувств, а после постепенного и долгого понимания ещё и лёгкого разочарования. Не потому что одного с ним пола, а потому что проскакивает вдруг коварная мыслишка, но вполне справедливо заданная: а вдруг у него уже есть девушка, жена? И он любит её?.. Об этом не хотелось и думать, но исключать такую возможность не следовало. Жизнь она такая, иногда преподносит такие сюрпризы, которые совсем не ждёшь, и как обухом по голове ударяет своими неожиданными вывертами. Что хочешь - не хочешь, а всё равно приходится задумываться. Ведь он живой человек, со своими страхами и заботами, а я... так и останусь наедине со своими фантазиями. Это ведь легче, чем узнать человека и разочароваться не только в нём, но и в себе за то, что позволил глупым мыслям претворить в жизнь вполне себе реальные иллюзии и ненужные фантазии, от которых с утра просыпаешься в мокрой кровати, со стекающими капельками пота на висках и зажмуренных крепко-крепко глазах. Шепчешь его имя непослушными, искусанными практически в кровь губами и задыхаешься от осознания происшедшего, прочувственного всем телом оглушительно оргазма, которого никогда в своей жизни не испытывал. А потом, кинув быстрый, короткий взгляд на экран будильника, мигом бежишь в душ, чтобы не дай бог не опоздать, как ты умеешь, и уже в коридоре, прыгая на одной ноге, пытаясь попасть другой в путающиеся штанины и на ходу затягивая шнурки, и быстро, торопясь сбегать по ступенькам, чтобы успеть прибыть за угол его подъезда, раньше, чем он выйдет, и затаиться, словно мышка, и вновь наблюдать, как и каждый день, за его появлением, как он, не оглядываясь, сбегает по ступенькам, кутается и уже на ходу вынимает сигареты. А ты прячешься всё так же за углом, и только когда он отдаляется на расстояние, выскальзываешь и быстрыми шагами направляешься за ним. Всегда один и тот же маршрут. Всегда одно и то же. И ты вновь проводишь его неясной тенью до ступеней универа, а потом, постоянно оглядываясь, торопишься в свою родную обитель знаний, находящуюся здесь же, но только на противоположной стороне улицы; прячешься от порывов ветра и взбегаешь по таким же ступенькам и на время забываешь обо всём, отрешаешься, погружаешься в учёбу. А потом, после обеда, после всех пар, чуть ли не бежишь к его универу, скрываешься за углом и с облегчением выдыхаешь, увидев его, выходящего из тёплого нутра помещения, как обычно поднимаюшего воротник своей чёрной кожаной куртки, кутаюшегося в тёплый шарф, до этого свободно висевший вдоль плеч по обе стороны, засовывающего руки в карманы и сбегающего вниз. Ты следом. Всё как обычно. Три месяца назад я впервые услышал его имя, когда он уже выходил после учёбы, как обычно нахохлившийся и как обычно одинокий, но тогда обернулся на зов, вскользь, словно невзначай улыбнулся, махнул рукой и пошел как ни в чём не бывало домой. А я запомнил. Алексей Тихонов. Лё-ша. Красивое имя. Мне нравится. Я помню, что тогда как дурак расплылся в такой же дурацко-счастливой улыбке, что проходящие мимо две девчонки тоже заулыбались, а я, ухмыльнувшись им, побежал, едва успев заметить кончик чёрного шарфа и скрывающуюся за поворотом тёмно-русую макушку. Устремился следом, торопясь успеть, а когда, нагнав, пристроился, как ни в чём не бывало позади, на расстоянии в несколько сот сантиметров, выдохнул длинно, прерывисто от длинного бега, и улыбнулся несмело, лёгкой, воздушной улыбкой, которую снес подоспевший холодный ветер и скрыл с глаз долой - из сердца вон..? Идти. Следом. В течение полугода. За парнем. Это нормально? Не совсем, я думаю. Но ничего поделать с этим не могу, я погряз, завяз в его сети и не смогу вырваться, пока не захлебнусь, пока не задохнусь в собственных мыслях, но пока этого не случилось: и всё как всегда. След в след. Как обычно. Как ни в чём не бывало. Словно я и не парень, преследущий его, а простой обыватель нашего небольшого городишки; словно мы всегда по утрам и вечерам следуем одним маршрутом; словно не я всё ещё пытаюсь хотя бы услышать его голос, но так и не услышал. Ни разу. И это немного напрягает. Хочется знать о нём больше. Больше и больше. Что-то такое узнать, чтобы перестать, наконец, быть привязанным к нему, словно собачонка на привязи, и забыть навсегда, да так, чтобы отшибло память, и не имени не помнить, ни его самого. Никогда. И навсегда. Но всё повторяется, словно кто-то особо умный поставил одну и ту же пластинку и забавляется, крутя её изо дня в день, каждый день, каждый чёртов божий день, и не собирается останавливаться. Будто и не наигрался ещё, несчастный; будто ему и нечем заняться; будто его забавляют мои попытки забыть или сбежать от этих надоедливых и всё больше поглощающих мой разум бессмысленных и беспощадных попыток вытравить его образ, его имя, или зашить себе губы, чтобы перестать по ночам просыпаться от звуков его имени, срывающихся с моих покусанных, истерзанных губ, чтобы вообще перестать думать о нём и поставить крест, как о чём-то несбыточном и давно требующем момента, когда скажешь: "уже всё, достаточно, хватит, устал". Не потому что действительно устал от него, а потому что устал от своих чувств и от самого себя, что приходится бороться с ними, говорить себе мысленно - неправильно, а самому по ночам не заснуть, вспоминая всё связанное с ним, и забыться только когда усталость становится невероятной и сбивает с ног, и только тогда ты забываешь. Больше похоже на наваждение, сумасшествие, безумие в масштабе одного человека, от которого спасенья нет, если только не выкинешь голову вместе с мозгами и поставишь новую, обновлённую, другую, которая забудет всё. Но разве это возможно?.. Вот и приходиться или смириться, или считать себя ненормальным. Из двух зол выбирают меньшее? Вот и выбрал. На свою голову. Кто же знал, что лучше быть и считать себя ненормальным, чем продолжать делать вид, что ничего не происходит и всё хорошо, когда внутри всё вопит от собственной лживости и застревает горечью на зубах?.. *** Привычно встать, умыться, побриться, одеться и выскочить на холодный мороз, кутаясь в шарф и перчатки, натягивая шапку побольше на сразу же мёрзнувшие кончики ушей. Спрятаться за углом. Всё как обычно. Проводить до универа и назад. Всё как обычно. Поспешить домой – отогреваться, кутаться от зябкого мороза, пронизывающего ветра и холодных крупинок мокрого, почти сразу тающего снега и прятаться в своей уютной норке; вечером, заглянув в холодильник, сбегать в одних тапочках в магазин, находящийся здесь же в собственном доме, только в первом подъезде; приготовить, быстро поесть, завалиться с ноутбуком на диван, подперев голову рукой, и рассматривать с жадным любопытством страничку незнакомца, такого знакомого и привычного, что неловко становится от себя самого, так как память услужливо выдает на раз его лицо, фигуру, стоит только закрыть глаза, а потом открыть так же поспешно, как и закрыл, найти в контакте знакомую страничку и просматривать новости, обновления, фотографии, появившихся друзей, слушать музыку, удивляясь про себя, насколько оказываются общими вкусы. Привычно хмыкать и привычно одёргивать себя. Всё привычно. Лечь спать под утро, забыв поставить будильник на положенное время. И только утром об этом вспомнить, когда слабые солнечные лучи проникнут в комнату и упадут косыми пятнами на глаза, нос и половину лица. Подорваться и, толком не умывшись и не почистив зубы, выбежать из дома, на ходу застёгиваясь и ругаясь тихонько сквозь зубы. Моего незнакомца, что очевидно, уже не было, но я всё равно пришел, прождал пять минут, тянущихся словно вечность, сплюнул досадно и на всех парах помчался в свою родную обитель. После обеда хоть и пытался вырваться вовремя, но другие студенты-приятели оттеснили от выхода, уговаривая пойти сегодня на вечеринку; отбивался, как мог, в итоге опоздал на десять минут и, когда уже подбегал к Лёшиному универу, никого, естественно не обнаружил. В странных чувствах возвращаться домой, идя по привычному маршруту. День не задался ещё с самого утра, какие ещё он сегодня принесёт мне сюрпризы? А в том, что сюрпризы ещё не закончились, я был уверен. Называется это предчувствием или интуицией, но, тем не менее, это чувство крепло, а вместе с ним и раздражение, и непонятно откуда взявшаяся тревога. Не за себя, а... Лёша! Я потрясённо замер, увидев его в нескольких метрах от его же собственного дома на скамейке, скрюченного, бледного и прижимающего правую руку к черной кожаной куртке. Я поспешил к нему, прежде чем успел понять, что делаю. А когда осознал, уже сидел рядом на корточках и смотрел на его белое лицо снизу вверх и кусал губы. - С тобой всё в порядке? Более дурацкого вопроса я не мог придумать. Очевидно, что нет. Не сидят просто так люди с таким выражением болезненного страдания на лице и не кусают бледные, потрескавшиеся на морозе губы чуть ли не до крови, запёкшейся в уголках. Больно кольнуло где-то в груди при виде его такого, и я сжал посильнее зубы, чтобы не выматериться, с трудом сдерживаясь. Он с опозданием отрицательно помотал головой на заданный мной чуть ранее вопрос и поморщился, когда попытался встать. Закусил нижнюю губу ещё больше, я приобнял его за пояс, помогая удержаться на ногах. Он махнул здоровой рукой в сторону дома напротив и едва-едва улыбнулся правым краешком губ. Он молчал, он всё также молчал, не произнося ни слова, только прерывисто, сипло выдыхал сквозь полуоткрытые губы, втягивая жадно воздух через тяжело вздымающуюся грудь. Чёрная куртка была не как обычно застёгнута до ворота, а распахнута. Под ней виднелась только белая трикотажная футболка, да и та была местами красного, почти багрового цвета. Я медленно перевёл взгляд с руки на испачканную футболку, опять на руку, в конце концов, остановился на его глазах, напряженно всматриваясь в них, и с тревогой произнёс: - Тебя ранили? Он кивнул, едва опустив голову и полуприкрыв глаза, и улыбнулся криво, вздохнул, поморщился, с шумом сглотнул, так что кадык дернулся, и тяжело долго и прерывисто выдохнул. Весьма красочный ответ на вполне себе заурядный вопрос, хотя заурядным и обычным его назвать трудно, не каждый же день такое встречается сплошь и рядом. Я не пытался делать вид, что не знаю, где находится его дом, не до церемоний сейчас, нужно было побыстрей посмотреть, что с его рукой, и если нужно – вызвать скорую, а то не дай Боже. Я, конечно, мог отвести его и к себе домой, но это было глупее всего, что я делал раньше. Зачем идти куда-то далеко, пускай и через два квартала, если его дом поблизости? Глупо было бы. Но не глупее было то, что я сейчас рядом. Но я не мог по-другому, не мог допустить, чтобы что-то случилось с ним. А ещё меня грызла совесть, хотя по идее и не должна. Если бы я сегодня - бог с ним с утром - и сейчас бы не опоздал, возможно ничего бы этого не было, не прижимал бы я его бережно и осторожно к себе и не видел его глаз так близко, что перехватывало дыхание. Кстати у него, оказывается, тёмно-карие, почти чёрные глаза, а сейчас, из-за расфокусированных зрачков, и вовсе кажутся тёмными и бездонными, словно два омута. Что ещё за бредни лезут мне в голову? Да уж, какие только глупости не посещали мою голову на протяжении этого полугода, так что не следует удивляться. Но почему-то удивляюсь. Но продолжаю вести его. Он не задаёт вопросов, только молча смотрит, иногда, на его губах появляется дрожащая, слабая улыбка, лёгкая и стремительно исчезающая, как только я перевожу на него свой напряжённый взгляд. Я напряжен, кажется, до самых гланд, до кончиков пальцев на ногах, но внутри разливается странное, противоестественное такой погоде и ситуации тепло, мог ли я желать, что когда-либо буду настолько близко, что смогу ощущать тепло его тела и дыхание на своей щеке. Он оказался на полголовы выше, и ещё было одно, чего я не смог знать ранее, находясь всегда на расстоянии: его запах. Запах, что против воли оказывался вдыхаемым: тёрпкий, слегка с горчинкой, с нотками свежести и приятно контрастирующий с его образом, с внешним обликом. Запретить бы себе дышать, чтобы не слышать оглушающий стук в ушах, то ли сердце рвётся, просится наружу, то ли бесконечно долго на морозе без шапки. А, кстати, где она?.. Оглядываюсь, ничего не заметив. Её трудно не заметить. Красная же, ядовито-красная, кислотная алая, яркая, как и шарф. Но её нет на месте. С запозданием вспоминаю, что так торопился, что забыл её на столе дома, на кухне. Давлю из себя совершенно некстати вылезающую улыбку, но тут же хмурюсь, увидев, как мой спутник тяжело вдруг задышал. Мы поднимаемся по ступенькам. Одна, вторая, третья… Я и не заметил, как мы зашли внутрь подъезда его родного дома. Ещё один пролёт. Второй этаж или третий я точно не заметил, всё ещё пытаюсь сосредоточиться и выровнять непонятно почему-то сбивающееся дыхание. Как глупый влюблённый мальчишка, ей Богу. И не сказать, что уже двадцатник стукнул, а словно влюбленный не в ту девочку подросток. Останавливаемся возле слегка обшарпанной, чёрной железной двери. Пальцами роется в карманах. Дрожит. От холода?.. Не знаю. Выдёргиваю из дрожащих пальцев связку ключей и, тихо матерясь, пытаюсь открыть замок. Он опять все так же молчит, прислонившись спиной к стене, и из-под полуопущенных ресниц наблюдает за мной. Дёргаюсь. Непривычно быть так рядом, настолько близко, насколько это можно представить. Негромкий щелчок замка, и радует глаз открывающаяся дверь. Замираю. Он проходит первым, кивает в сторону прихожей и проходит внутрь, растворяясь в тёмном коридоре. Захожу следом. Опять кусаю губы. Разве так правильно? Разве так можно быть таким бесконечно наивным? Я ведь совершенно незнакомый ему человек. Совершенно. Бесконечно далёкий и чужой. И несмотря на то, что он стал мне близок, я-то ему всё ещё никто. Случайно оказавшийся рядом человек, который захотел помочь. По крайней мере, мне хочется так обо всём происходящем думать. Не хочется думать о том, что он меня уже давно заметил, не хочется думать, потому что тогда на вполне закономерно последующий и такой же логичный вопрос: "Почему" - я не смогу дать ответ. Не потому что его нет, отнюдь, а просто не смогу. Не хватит духу признаться. Не хватит. Я это точно знаю, каждый день по нескольку раз открывая вкладку, ища его страницу в закладках и пробуя написать письмо. Ни разу так и не вышло. Хоть сотни раз пытался. Вру, наверное, и себе сейчас. Потому что если бы хотел, давно бы признался, а не ходил вокруг да около, а точнее следом, по пятам, как привязанный, как цирковая собачка за своим хозяином. Слабый же, ну, как пить дать. И если бы не этот случай с рукой, то тогда бы... Обрываю себе на полуслове, так и застывшего в дверях, только и успел за всё это время, что стоял, закрыть плотно на задвижку и замок входную дверь и ни на шаг не продвинуться дальше. Он так и не включил свет в коридоре, а я не осмелился, стараясь не думать о том, что делаю, тихонько снял ботинки, повесил куртку на крючок в шкафу, снял шарф, намотавшийся на шее на манер удавки, стянул перчатки, попутно, быстрым движением засунув их в карманы, отмечая, что одна не попала в назначенное место, а упала на пол, приземлилась такая же одинокая и непонимающая почему её бросили, также как и сейчас я. Стараясь как можно неслышней ступать, отправился на свет, пробивающийся сквозь наполовину прикрытую дверь. Кухни, как оказалось позднее. Лёшка сидел там же, на стуле, и пытался, но видимо пока безуспешно, стянуть промокшую от крови футболку, кожаная куртка валялась здесь же, на полу. Я аккуратно приблизился, затаив дыхание и взявшись за края футболки осторожно, как можно бережнее и неторопливо потянул вверх. Откинул в сторону. Его правая рука от локтя была вся в крови, капли стекали и на крупную ладонь с тонкими пальцами и узким запястьем. Быстро кивнул мне, как видимо, в знак благодарности, слез со стула, пошатнулся, но удержался за край стола пальцами левой руки и, открыв кран в умывальнике, подставил руку под холодные струи воды, которая смывала кровь и следы недавнего преступления, совершённого какими-то придурками. Что они от него хотели? Зачем напали? Видимо, шантрапа какая-то, наверняка. Он не выглядит человеком, не способным дать отпор заигравшимся в крутых дядек из телевизора подросткам. - Где у тебя аптечка? Нужно обработать рану? Это мой голос? Такой хриплый и тихий, негромкий совсем, не в пример обычного громкого? И я это? Здесь? У него дома? Рядом? На расстоянии вытянутой руки, а то и меньше? Или мне всё это кажется, и я сейчас проснусь, как всегда один в пустынной, одинокой и такой привычно-родной квартире среди скомканных и мятых белых простыней? Вместо ответа он тянется здоровой рукой к лежащему на столе белому, в клетку листу бумаги и что-то пишет здесь же находящейся ручкой. Удивлёно-вопросительно смотрю на него, когда он поднимает голову, мимолётно кивает и протягивает лист. Изумлённо выкатываю глаза, хмурюсь: догадка маячит на краю сознания и всё никак не может добраться до центра мозга. Читаю лист, исписанный корявым, съезжающим то вверх, то вниз почерком. Смотрю на него, потрясённо выдыхая, с запозданием, хотя как посмотреть, приходит и сознание. - Так ты немой? Сначала долго, полной грудью выдыхает, я вижу, как она вздымается и мерно опускается вниз, кивает и быстро-быстро опускает глаза. Но я успеваю заметить проскользнувшую в них глубоко затаённую и наверняка привычную боль. Скольким и сколько людей было потрясено, уж точно, узнав, что он такой... Но уж точно не я, а может я просто... не хочу до конца осознавать весь ужас происходящего, и осознание, которое мелькнуло пару секунд назад, тут же сворачивается в клубок и уползает подальше, опять в глубины, откуда его вряд ли достану. А может оно и к лучшему. Подумаю об этом позже. Всё позже. А сейчас иду в гостиную, как написал Алексей, подхожу к шкафу, нахожу нижний ящик и достаю зелёнку, йод, перекись, бинты и вату, здесь же лежат ножницы. Возвращаюсь назад со всем необходимым, всё также зажимая в руке уже изрядно измятый и потрёпанный моими пальцами листок. Присаживаюсь рядом на соседний стул, ставлю, а точнее просто выгружаю все баночки-скляночки, вопросительно смотрю на вдруг что-то замершего и напряжённого парня и принимаюсь за необходимое ему сейчас лечение. Смотрю внимательно на запёкшиеся капельки крови: рана не слишком глубокая, но крови вытекло достаточно, от того и слабость, и бледность кожи, и шатание. Обрабатываю, как можно аккуратнее прикасаясь к повреждённому участку кожи, но он всё равно морщится и нервно сглатывает, дышит тяжело и постоянно кривится. Больно, знаю, но ничего не поделаешь - придётся терпеть. С меня врачеватель ни к чёрту, но тем не менее посильную медицинскую помощь я могу оказать, не зря же когда-то читал уроки её оказания, видимо, как знал, или у меня открылись провидческие способности... Я хмыкнул про себя. Какие мысли лезут в голову. А кстати... - Кто тебя так? Он морщится, снова. Уже в который раз? И вздыхает. Молчит так долго, что уже и не надеюсь получить ответ, но он обводит глазами стол и вопросительно смотрит на меня. Несколько секунд изучаем друг друга. Я - пристально, он - со скепсисом и иронией, ясно читаемыми на его бледном лице. Наконец догадка ударяет по голове, и я поспешно вынимаю из кармана джинсов потрёпанный листок и выкладываю перед ним. Он насмешливо переводит взгляд с листка на меня, тянется, берёт ручку, замирает, я вижу, как вздымается его грудь, и откладывает в сторону, затем снова пододвигает его к себе и что-то пишет, склонившись. Отодвигает листок в сторону. Я вопросительно приподнимаю брови, внимательно смотря на него, он кивает. Читаю. Хмурюсь: - Как это "не важно"? А что тогда важно? Ты что хочешь, чтобы тебя в следующий раз избили или порезали до смерти? Он отрицательно мотает головой, цапает лист бумаги. Читаю, смотря на него поверх бумаги: "Другого раза не будет." - Ты так уверен в этом? На мгновение сомнение мелькает в его глазах, но в следующее уже он уверенно кивает и откидывается на спинку стула, закидывая руки за голову. Морщится, если бы мог, наверное, выругался бы. Встаёт, подходит к холодильнику, достаёт плошку мороженого, ложки, кивает, вопросительно вздернув подбородок. С улыбкой отказываюсь. Он неопределённо пожимает плечами, мол, не хочешь как хочешь, и с наслаждением начинает уплетать клубничное мороженое, я успел прочесть это на боку пластиковой, или в чем там продают мороженое? - банки. И тут, словно подчёркивая драматизм ситуации и всё нарастающее напряжение, погасло электричество. Пока я привыкал к темноте, Лёша принёс свечку и зажёг спичкой хотя бы этот маленький источник света в этой кромешной тьме. И как ни в чём не бывало снова принялся за мороженое. Я понаблюдал немного, со странным, смешанным чувством смотря, как он тщательно облизывает небольшую чайную ложечку, и не знаю, чем в тот момент я думал, но осознал уже, когда наклонялся и слизывал уже сам мороженое с набранной ложечки, упрямо смотря ему в глаза, ещё вдобавок и облизал её, проводя языком по всей поверхности и всё также не отрывая взгляда. А когда осознал, залился смущённым румянцем, тщетно надеясь, что в темноте - ведь нельзя считать эту миниатюрную белую свечку за полноправный источник света? - не будет видно моего смущения, неловкости, враз возникшей, и дикого чувство стыда за неправильность поведения и мыслей, что повернули не в ту сторону. А когда увидел мельком, краешком глаза, что парень потянулся ко мне, зажмурил от испуга глаза, не зная, что от этого ожидать. Сидел так, как дурак, минуту или вечность? Не разберёшь, пока не осмелился и приоткрыл осторожно и робко один глаз, потом другой, с нерешительностью и волнением увидев прямо перед собой в нескольких сантиметрах лицо Алексея. Он стоял, засунув руки в карманы джинсов, и изучающе пробегал потемневшими глазами по моему лицу, я будто физически чувствовал его касания, и дыхание, чёрт знает почему сбивалось, а сердце, или что там на левой стороне? - сбивалось, ломая привычный, равномерный такт его биения. Снова закрыл глаза, не от испуга, а от нахлынувших эмоций. И открыл лишь тогда, когда почувствовал тёплое дыхание у себя на щеке, и влажные губы, что прошлись от острой и выступающей скулы по впавшей щеке и коснулись кончика губ. И всё неторопливо, размеренно, будто бы уговаривая меня или смириться, или поддаться, и другого варианта нет. И, видимо, не может быть. Я облизнул моментально пересохшие губы, задевая кончиком языка его. Он сглотнул, кадык дернулся, а дальше пустота. Никаких мыслей, никаких. Только его мягкие и напористые, властные и нежные губы на моих. И провал. И это всего лишь касание. Мягкое. Ненавязчивое. Как бы на пробу. Через мгновение снова его губы, на этот раз более уверенные и грубые и снова ненадолго. Твою же мать. Выдох. Мой. Его не может быть. А жаль, хотел бы так услышать его голос. Каким бы он был? Мягким, обволакивающим, бархатным или грубым, резким и отрывистым? Каким? Или таким же приятным, как и его губы? Или с лёгкой хрипотцой, возбуждающей все окончания? Сексуальным и интимным? Словно для тебя одного? Каким?.. Хотелось бы знать. А больше всего сейчас хотелось, чтобы он не останавливался, а признать это не в силах, потому тогда придётся и признавать своё быстрое поражение, а этого ой как не хотелось. Не хотелось-то, не хотелось, а вот низкий, тихий всхлип был тому явным опровержением и дыхание: хриплое, рваное, всего лишь от двух коротких поцелуев было. И его глаза теперь превратились в тёмную, непроглядную пропасть. Не разобрать, что в них было. Было ясно одно: на поцелуях мы вряд ли остановимся, по крайней мере, он. А о том, что будет дальше, я предпочёл не думать, не заглядывать вперёд, а пуститься по течению и предоставить всё на волю случаю, Судьбе, Лёше и собственным чувствам, которые так яро раньше отторгал и считал неправильными. Мое мнение насчёт неправильности так и не изменилось, но мне сейчас было так восхитительно, охренительно плевать, что я оставил всё на завтра. Как сказал кто-то мудрый. Сдался на милость победителю, слабак. Я выгнулся, когда его губы перешли к шее, стали покусывать, слегка и не больно, совсем осторожно, пробуя разгоряченную кожу на вкус. И было так упоительно хорошо. И не хотелось ни о чём думать. Но мысли наступали, но не доходили до мозга, смешивались где-то, сплетались в один огромный и бесконечно-длинный комок и продолжали стучать в висках или то сердце, его биение задавало ритм? Быстрый, стремительный и нехарактерный, в общем-то, для спокойного меня? Забавно, как за один вечер может всё поменяться. Ещё сегодня утром и не помышлял, что буду так с ним рядом, так близко, а сейчас плавлюсь под его губами и даже не думаю остановиться. Третий поцелуй. Касание губ. На черта я считаю?.. Его дыхание – глубокое и отрывистое. Моё – до черта неровное и хриплое до ужаса и безобразия. А мне так хорошо никогда не было. Ни с одной девчонкой. Ни с одной, ей Богу. И странно это для заядлого бабника и гребаного, неправильного натурала, но, чёрт возьми, так хорошо... Как никогда. И я смеюсь, когда он подхватывает меня на руки и несёт в постель, я только крепче прижимаюсь, обвиваю руками его шею и прижимаюсь щекой к его груди, бешено стучащему сердцу и выдыхаю. Падаю на кровать, зажмуриваю глаза и закрываю руками, для прочности. Лёгкий, прохладный ветерок холодит раскрасневшееся лицо и кожу, поворачиваю голову, открываю глаза и вижу приоткрытое окно. Уже вечер, что ли? А я и не заметил. На небе полная луна, и её отражение серебристое и призрачное касается нас, заливает комнату, добавляя в её прочный, непроницаемый мрак немного мерцающего, мистического и потустороннего света. Где-то в другой комнате на столе догорает оставленная без присмотра свеча. Одинокая и белая, полурастаявшая, как сейчас я от ласки его рук и губ что, кажется, были всюду и нигде одновременно. Настолько были легки и невесомы, что таяли на вспотевшей, несмотря на сквозняк, коже. В какой-то момент я опустил глаза вниз и тут же закусил губу, напряжённо немного рассматривая из-под полуопущенных ресниц, как парень завис немного в районе моих джинсов. - Ты чего? Он смущенно улыбнулся, перестав возиться с застёжкой, беспомощно пожал плечами и так же обескураженно махнул рукой. Я тихо засмеялся, он обиженно посмотрел на меня, закусив губу. - Молния застряла, что ли? - наконец догадался я, похихикивая в кулак. Он мотнул головой и силой дернул бедную, несчастную одежину, послышался треск и мой громкий, надрывный смех. Презабавная картина: "Лёша и молния", которую он и держал сейчас в руках, недоуменно разглядывая, как диво дивное, и хлопал ошарашено глазами. Он снова обижено взглянул на меня, нахмурившись, и я покатился от новой волны смеха, рвущийся из самых глубин груди, смеясь так, что слёзы катились из уголков глаза. Видимо, ему надоело, что я один развлекаюсь, ибо в следующую секунду его губы накрыли головку члена, всё так же мимолётно и лишь коснулся языком, а меня протряхнуло и заставило чуть ли не закусить язык. Ага, буду знать, что смеяться над ним опасно. Особенно когда он так непозволительно близко, и его руки неторопливо поглаживают бока, а его губы так упрямо и настойчиво от низа живота, танцуя, поднимаются вверх, вверх, всё выше, пока не останавливаются на напрягшихся сосках и дразнят теперь их, облизывают, кусают-покусывают, облизывают языком: то всей длиной, то лишь кончиком, и выдыхают так, что грудь вздымается неравномерно. Чёрт, как бы я сейчас хотел услышать его стоны, а что они непременно появились, я был более чем уверен. Снова его губы на моих губах. Снова жёсткий и голодный поцелуй, словно не было и тех трёх (трёх же, да?). Наконец, когда совсем не стало хватать воздуха, я положил руку ему на грудь, да и... взгляд вниз, и в джинсах тоже. Он непонимающе хлопнул глазами и улыбнулся, когда я произнёс срывающимся от недостатка кислорода голосом: - Дыхания не хватает. И потянулся через меня в тумбочку, порылся там несколько секунд, пока с торжествующим видом не нашёл какую-то баночку. Я потянулся, пытаясь ухватить и посмотреть что там, но он только улыбнулся мимолётно и спрятал руки за спину, вместе с интересующей меня ёмкостью. Я принялся гадать, пытаясь оттянуть неизбежное. А то, что оно будет, я почему-то ничуть не сомневался, слишком горели его глаза, слишком сильно выказывая решительность и нетерпимость к отказу. - Маска? Смазка? Лёшка неопределённо покачал головой и скривил губы, но потом отрицательно мотнул головой. Я похлопал глазами, с изумлением приподняв брови: - Порошок? Ну да, согласен, глупость ляпнул. Мёд? Дождавшись выразительного закатывания глаз и вздоха, пробормотал поспешно: - Ну, а чего? Я люблю мёд? Клей? Ну да, на хрена нам клей? Чтобы не разлиплись, наверное. Чёрте те, что за глупости приходят в голову. В который уже раз. Наверное потому, что всё ещё нервничаю и пытаюсь тянуть, словно резину, время. - Крем, что ли? - ляпнул я наобум. И ошалело хлопнул ресницами, чуть не выкатив глаза из орбит. - Правда, что ли? А зачем? Едва последний вопрос сорвался с языка, прикусил себе язык - оно и так понятно, далеко не ходи. И, видимо, всё-таки я буду снизу. Почему-то эта мысль сейчас наиболее вызывала у меня растерянность. Я не знал, что делать, не хотелось лежать, как бревно и молчать, созерцая над неминуемым, что ли. - Ну да, ну да, - я боязливо отодвинулся, отползая по миллиметру назад, пока не уткнулся в подушку и тут же схватил её, загораживаясь как щитом. Ну дурак, ну что поделаешь? Чтобы успокоиться и позорно не слинять, снова зажмурил глаза сильно-сильно, так что стало больно, и всё так же обнимал крепко-крепко подушку. Хотя любопытство, будь оно неладно, треклятое, подуськивало бросить заниматься ерундой и заняться чем-то другим, более приятным, во всех смыслах. Лёшкины губы снова и снова, и снова терзают мои, и я подчиняюсь, отвечаю со всей страстью и нетерпением, уговаривая себя попутно перестать сопротивляться и бояться, ведь не стоит же, так? Уговаривал я себя долго, на протяжении всего поцелуя, пока он не оторвался и хитро, и лукаво подмигнул мне. И тут дошли все его чёртики, так и пляшущие в глазах. Этот гад, ну, точно гад уже вовсю растягивал меня, пока я тонул в его поцелуе и с его губами. Ну, гад же, точно гад. Первостатейный. Отвлекал меня, и пока я был весь такой зацелованный, воспользовался моим бедным, беззащитным телом, сволочь темноволосая и... Я застонал в голос, всхлипнул, больше не чувствуя ни дискомфорта, ни чувства неправильности. Всё было так естественно. Наверное, только сейчас я осознал, насколько нуждаюсь в нём. Не во всех мужчинах, нет. Конкретно в этом человеке. Конкретно в нём одном. Сквозь пелену желания и полумрака я видел его глаза, что смотрели на меня, не отрываясь; его губы, припухшие и покрасневшие; видел, как он облизывает их судорожно и прикусывает. Всё так же глаза в глаза. Он отодвинулся и сначала медленно, а потом одним быстрым движением избавился от одежды, прижался ко мне всем телом, упираясь руками по обе стороны от моих плеч, и медленно начал входить, я почувствовал неприятное давление, вздрогнул, инстинктивно пытаясь вытолкнуть инородное, мешающее тело, но Лёшка куснул меня за плечо, утыкаясь в него, и тяжело задышал быстро поднимающейся и опускающейся грудью. Отдышавшись и позволяя сделать пару глубоких выдохов и вдохов мне, он медленно задвигался, принося с собой и удовольствие, когда касался чего-то внутри, и боль, и непривычное чувство заполненности. Двигался медленно, а потом, поцеловав меня в губы, быстрее и ещё быстрее, пока я не стал тихонько всхлипывать и не ухватился потными ладошками за его плечи, и не подстроился к его глубоким, рваным и хаотичным толчкам. А потом пустота, я краем сознания чувствовал, его руки у себя на члене, а потом пронзительную тишину. И только моё дыхание вырывается из намокшей груди, и его бешено и гулко стучащее сердце, и такое же мокрое тело, прижимающееся ко мне. Я пошевелился, открыл глаза, смахнул дрожащими пальцами влажную прядь отросших волос со лба и глубоко выдохнул. - Тяжело, - скорее выдохнул, чем сказал. Мой знакомец понятливо кивнул и скатился рядом, прижимая меня к себе. В другой комнате загорелся свет. Или он уже давно горит, а мы не обратили внимания? Было так хорошо, что не хотелось говорить, но сказать что-то надо было. Я и хотел, но Лёшка скатился с кровати и куда-то ушёл, а вернулся уже с листком бумаги, карандашом и ручкой. - А зачем тебе и карандаш, и ручка? Нельзя обойтись чем-нибудь одним? Парень отрицательно качнул головой, что-то карябая в листок. - Кстати, рука не болит? Снова медленное покачивание головой. И листок белый, бумажный, формата А4 спланировал на мою голую грудь. Я поднял его и поспешно прочёл: "Надеюсь, теперь ты прекратишь слоняться следом, и сегодняшнее мороженое мы съедим завтра вместе после пар?" Я старательно сдерживал улыбку, с садизмом любуясь на его помрачневшую мордашку. - Только теперь ты проводишь меня домой. У меня там есть отличное сливовое мороженое. Ты, наверное, и не пробовал такого. Сам сделал, - не удержавшись, похвастался я, горделиво выпятил грудь и весело рассмеялся, наблюдая, как его черты смягчаются, и тень напряжения и волнения покидает его лицо. Снова что-то пишет, я вытягиваю шею, пытаюсь разобрать что. "Меня Лёшка зовут. А ты?.. Мы так и не познакомились толком". Смеюсь, на этот раз от всей души, громко хохоча, стряхивая напряжение, если оно осталось. Отсмеявшись, выдыхаю в его губы: - Святослав. Но тебе можно просто - Свят. И целую. На этот раз сам. И кайфово иногда менять свои привычки. *** Привычки время от времени стоит менять. Хоть иногда. *** Когда-то, смотря, как он курит, мне тоже хотелось попробовать, но когда я заикнулся об этом моему знакомцу, он шутливо погрозил пальцем и заткнул рот поцелуем, чтоб, значит, получше запомнил. А я и не стал спорить. Всё равно его губы как обычно горькие, а поцелуй, уже привычно, со вкусом сигарет. Встречает меня уже сам после обеда. И снова курит. Привычно. Кому интересно - писалось под 30 Seconds to Mars – End Of All Days.