Пес

Смрадное дыхание города пропитывало насквозь все, чего только касалось. Смесь из помоев, алкоголя, аромата падших женщин и бездомных создавала незабываемое амбре, мешая сосредоточится. Особенно в первые минуты того, как город накрывала тьма. Остывающая брусчатка отдавала тепло, накопившееся за день, и только ухудшала ситуацию. Жить среди городских стен быстро стало невыносимо. Проще принять смерть… Сегодня на охоту вышел лучший пес гвардии. После долгой спячки, в которую отряд погрузили на добрую сотню лет, пес нуждался в погоне. В погоне за темными тварями, сосущими кровь. Этот чертов город так изменился. Все мешает. Чадящие лампы, развешанные на каждом углу, тарахтящие железные кони. Все отвлекает, все мешает, злит. Стоит только на секунду уловить запах этого богомерзкого создания, как тут же теряешь его. Свет слепит, не давая ночи полной власти. Не давая полной власти ей, псу, охотнику, блюстителю порядка. Эти хитрые твари слишком приспособились. Рано их списали со счетов. Рано, а она знала. Но сейчас не это главное. Главное в том, как начинает колоть кончики пальцев, только от одной мысли, что холодную плоть можно будет драть когтями. В том, как сводит зубы от мысли, что клыками можно будет прокусывать тонкую кожу. Спазмом сводит желудок и горло от мысли, что можно будет пить едва теплую кровь этой твари. Конкретной твари, за которой она ведет охоту всю свою осознанную жизнь, как пса. Кто здесь тварь, спросите вы и будете верны в своем вопросе. Но те, кто создан во благо имеет прощение у Всевышнего. Их грехи будут отмаливаться каждую воскресную мессу продажными толстопузыми пастырями, за них будут просить мамаши тех детей, которых осушили без остатка. Но будут и те, кто проклинает. Считая добычу псов не богомерзкими созданиями, а ангелами, дарящими свет и наслаждение. Глупыми девками, отдающими себя на жертвенный стол, они будут прокляты. Теми тупыми бабами, ноги раздвигающими перед теми, кто убивал их отцов, дедов и убьет сыновей. Но ей все равно. Ничто не остановит охоту. Ничто не сможет остановить поглотившую ее жажду. И желание. Желание разодрать горло тому, кто сделал ее такой. Тому, кто заставил ее отдать себя на благо черного Отечества. На благо страны, которым они снова вскоре станут не нужны и в этот раз их не погрузят в спячку, их вздернут на столбах. Как чудовищ. Ее не остановит сейчас даже тот самый Всевышний, который прощает, как говорят легенды. Снова лампа. Резким движением руки сбить. Звон стекла и визг разбегающихся крыс. Вскрик одной из множества шлюх, стоящей у черного входа в бордель, при виде желтых кошачьих глаз и далеко не кошачьего тела. Выше. За тем углом. На окраинах. Пьяный смех гуляющей компании и визгливый лай бродячей собаки, которую еще не отравили, чтобы не плодилась. Быстрее. Еще. Кровь становится горячее, несется по сосудам с удвоенной скоростью. Стоп. Больше ни одного вдоха. Здесь. Только один шаг. Томный вздох. Чужой. Женский. Минута, нужна только минута. Не уйдет. В этот раз он не уйдет, ведь эта тварь еще не знает, кто вернулся, кто восстал. Не чувствует, потому что у пса еще нет запаха. Как у новорожденного. Как у перерожденного. Вот они преимущества проклятой спячки. Ты чувствуешь безумную жажду, которая слепит новорожденных и губит же их. Но не тебя. В который раз ты убеждаешься, что знание – сила. Успех и победа. Очередной вздох и томное «еще». От нее не пахнет отравленным городом, не пахнет всем тем смрадом, что почти клубится уже у ног. Ландыш и горные травы, хвоя и родниковая ледяная вода. У нее сладковато-соленая кровь. И, как пить дать, белокурые вьющиеся волосы. Ты знаешь, что любит эта тварь. Эстет. Никогда. Ни одной грязной шлюхи пахнущей мускусом и ванилью, с кровью отдающей противной кислинкой, будто у завалявшегося яблока. Терпение. Считать от ста в обратном порядке и не дышать. Можно допустить только один вдох, когда пробежит кошка по карнизу, задев вывеску старого обувщика. Она висела здесь еще тогда, сто лет назад. Еще вздох и шорох, столь же томное «я вернусь» и медленный шорох шагов и подола платья. Рукой касается стены. Он ее не высушивает. Привык. Неужели подобных ей остались единицы? Или тварь стала сентиментальна? Замер. Сыт и спокоен. Ты слышишь как чуть быстрее, чем обычно бьется его сердце от удовольствия. Удовольствия. Злость. Он не может, не имеет права! Сжимаешь пальцы в кулак, до хруста и это выдает тебя. Теперь можно дышать. Горькая усмешка в ответ на язвительный смешок. Твоя победа была во внезапности. Перед сытым вампиром, ты жалкая генетическая, к тому же голодная, шутка – ничто. - Неожиданно, - в черных волосах отблеск Луны, которую видно здесь, на окраинах города. Как всегда играет с медной монетой, на которой изображен горделивый профиль первого короля. Он знал его лично. Молчишь. - Молчишь, - констатирует. Он это любит. Опускаешь взгляд, выказывая ложную покорность. Снова проиграла. Тебе его не поймать, пес. Проиграла. - Проиграла, - очередная усмешка, и будто зависшая в воздухе монета. Секунда. Рука с длинными тонкими пальцами пригвождена к стене серебряным колышком. Пряный аромат тягучей крови дразнит. Держи себя в руках. Инстинктивно облизываешь верхнюю губу и сглатываешь. Все еще опасен. - Опасен, - в отместку вторая рука. Уже все тело бьет мелкая дрожь. Ее можно унять только одним способом. Только одним… Старая лавка. Старого обувщика. Стоит здесь не одну сотню лет. Она стояла еще при первом короле, чей горделивый профиль отчеканен на медной монете. И в лавке этой все это время витает запах не отделанной кожи, а скошенной травы и сильнее всего запах полыни. Ночь становится только чернее, непрогляднее. Серые тени, в бликах Луны танцуют свой замысловатый танец, переплетаясь. Стук. Не сбежит. Запах его крови ты уже не спутаешь ни с чем, ее не перебьет даже запах полыни, в которой он прятался от любопытных носов. Шаг. Тихий, быстрый. У той стены. Он там. Зря думает, что вырвался. Ни один пес не отпустит свою добычу, отмеченную кровью. Выпущенными когтями по стене. - Дорогая отделка стен, аккуратнее, - за спиной. Разворот. Вокруг. Снова за спиной. Теперь везде этот пряный запах. Сводит с ума. Останавливаешься и медленно вдыхаешь. Вот сейчас главное не торопиться, эта тварь, даже будучи неимоверно хитрой, не ускользнет, пусть и находится на своей территории. Не спеша. Туда, где покрытая темным балдахином, стоит кровать. Скинуть с головы капюшон и остановиться. Ждать. Слева. Немного вперед, резко назад и влево. Думал, что одурачил тебя, не тут-то было. Ха! Шипит оттого, что ты снова пронзила руку, в предплечье, не задев сухожилия и кости. Пряный аромат снова раздразнил. Белые подушки окрасились красным. Раздался довольный рык. Его. Все так же не торопишься. Жертва уже не бежит. Как зверь обнюхивает другого зверя. Недовольно морщишься. На нем все еще остался запах этой девчонки. Теперь недовольный – твой. Он слишком ею пропах. Слишком! - Слишком! – Вслух. Все еще хриплый голос. Впрочем, он всегда был такой. Грудной, низкий, совсем не девичий. От злости когтями рвешь попавшуюся, одну из многих, под руку подушку. В ответ смех. Соберись. Закусываешь губу и поднимаешься чуть выше, к шее с той самой тонкой, как папиросная бумага, кожей. Очередной медленный вдох. Еще немного и ты получишь то, чего так желаешь. Кончиком носа вдоль длинной шеи, где медленно, слишком медленно бьется жилка. Чувствуешь, как вытягиваются клыки? Судорожный вздох. Его. Густая и вязкая кровь. Горчит. С тем самым привкусом полыни, аромат которой переполняет комнату. Глоток. Еще один. И еще. Все тело будто охватывает спазм блаженства. Сто лет. Тебе этого не хватало. Только сильнее сжимаешь пальцы на его запястьях, сильнее распарывая кожу. Белое покрывается красными пятнами. Больше. Хватит. Выдох. - Развлекался без меня? – Скользишь испачканными губами по щеке. – Кот из дома… - Пес… - улыбка на тонких губах и во взгляде. Ненавидишь, когда он так тебя называет. Удар. Из разбитой губы все та же вязкая кровь. Тут же слизываешь ее. Целуешь. Жадно. Давая понять, что вернулась, что еще долго не уйдешь. Никаких больше девок, пусть и благородных кровей. Чистых кровей. Белокурых. Он все улыбается. Сколько лет этой игре? Если бы захотелось подсчитать, можно было бы посмотреть на медную монету, на которой отчеканен горделивый профиль первого короля. Твоего отца. Разрываешь тонкую ткань костюма, оголяя белоснежную кожу и выгибая шею. Кровь за кровь. Закрываешь глаза. Вдох. Еще один. - Неужели эти сто лет и три дня ты только этого и ждала? – Разочарование в голосе. Сердце пропускает удар. И снова злость. Ждала. И как он смеет спрашивать? Снова хлесткий удар. Вскакиваешь с места, как маленькая обиженная девчонка. И оказываешься прижата лицом к стене. Стене с дорогой отделкой, которую ему так жалко. Вздрагиваешь. Вздрагиваешь, когда тонкие длинные и холодные пальцы пробираются под ткань костюма и касаются живота. Снова выгибаешь шею и получаешь желаемое. Не дышишь. Ни одного стона. Нет. Уже лицом к лицу. Целует. Неторопливо. Он не любит спешить. У вас впереди как минимум ночь. Как говорит жизнь – бесконечность. Пух из разорванных подушек медленно кружит, вместе с серыми тенями выдавая причудливый танец. Переплетенные тела. Стоны. И никаких слов. Усмешек. Да, он ждал. Знаешь, что будет об этом молчать. Но каждое движение, каждое касание дает понять, как он ждал. Было много женщин, их аромат впитался в стены, их жаркие стоны в его подсознании, но все не то. Что-то другое и все же не то. Луна каждый раз подглядывает, щедро, будто серебристой патокой, покрывая все вокруг. Ты никогда не зовешь его по имени, даже находясь на самом пике блаженства, как и он не произносит твоего имени. Друг для друга вы стерли их. Напускная грубость скатывается на нет. Остается только безумная нежность и доверие, перетекающие в тихую страсть. Страсть передаваемую через выгибающиеся тела, через едва приоткрытые веки, через пальцы, до хруста, в своих же суставах, сжимающих плечи… Рассвет принесет, нет, ничего он не принесет. Только передышку. Суетный день. Он причина расставания. Сорванная охота. Сотни лет, по кругу. Кто проиграл? Оба. Но он раньше. Ты не знаешь этого.