Пробуждение после долгого сна

Франкенштейн места себе не находил в доме, в момент ставшим огромным и пустым. С самого утра он бродил по гулким коридорам, заглядывал в комнаты, смахивая несуществующую пыль с бесчисленных книг и натирая и так начищенные до блеска подсвечники. Он не понимал, как Рейзел смог прожить здесь в одиночестве столько лет – Мастера не было чуть больше недели, а Франкенштейну уже начинало казаться, что он сходит с ума в большом пустом доме. Он прожил здесь несколько лет, но впервые видел, как Мастер отходит к своему отдыху. Франкенштейн знал, что для восстановления постоянно подтачиваемого непомерной силой организма Рейзелу иногда требуется сон в его усыпальнице, он даже видел обитый изнутри мягким бархатом гроб, но не представлял себе, как тяжело будет видеть Мастера внутри. Уже десять дней прошло с того момента, как истинный Ноблесс удалился в усыпальницу. Франкенштейн с содроганием вспоминал, каким умиротворённым Мастер лежал в гробу, как неотличим был от мертвеца, особенно когда белизну кожи подчеркнула ярко-алая обивка. Казалось, он не двигался и не дышал, когда Франкенштейн устанавливал сверху тяжелую крышку. Своими руками он закрывал Мастера в гробу, и до сих пор трепетал от этого воспоминания. Рейзел обещал, что проснётся не более, чем через четырнадцать дней, и каждый новый – очередной – день ожидания становился невыносимым, Франкенштейн вздрагивал от каждого скрипа, от каждого шороха, ежесекундно ожидая, что Мастер сейчас войдёт в комнату. Но это оказывался или сквозняк, или неплотно прикрытая оконная рама, или скрипучая старая лестница. Тишина сводила с ума, дом – весь, целиком, - казался склепом с заживо похороненным в нём хозяином. Франкенштейн ждал. На десятый день ожидание стало поистине невыносимым. И Франкенштейн решился: он спустится в усыпальницу и проверит, как там Рейзел. Гроб стоял на том же месте, где и раньше – недвижимый и неприступный. Крышка его была всё так же плотно закрыта, и, казалось, время остановилось в этом месте. Франкенштейн подошёл к гробу – его шаги глушила алая дорожка, и создавалось впечатление, что и его самого не существует, по крайней мере – не здесь. Припав на одно колено, Франкенштейн некоторое время просто молча смотрел на белоснежную крышку, скользя взглядом по выбитому на ней золотому кресту. - Простите меня, Мастер. Под пальцами Франкенштейна крышка бесшумно сдвинулась в сторону. Он аккуратно положил её на пол, и только тогда набрался смелости и заглянул за белоснежный бортик. Рейзел лежал так же, как и оставил его Франкенштейн – спокойно смежив веки, вытянувшись во весь рост, сложив руки на груди. Он, казалось, даже не пошевелился, и Франкенштейна холодом окатила мысль: а жив ли Мастер? Мужчина судорожно всматривался в лицо Рейзела, идеальное до каждой черточки, до теней на щеках от ресниц, до непослушных прядей волос. Безукоризненные, будто выточенные гениальным скульптором скулы, мягко очерченные губы… Ноблесс был совершенен, будто сотворён не из плоти и крови, а из другого, неведомого материала. Безупречные руки с точеными костяшками привлекали взгляд. Однажды Юроки, презрительно скривив губы, сказал, что Франкенштейна в Рейзеле притягивает недостижимое совершенство. Желание обладать тем, чего никогда не сможешь добиться сам. Франкенштейн знал, что это ложь. Что, впервые столкнувшись с Рейзелом в коридоре особняка он, конечно, удивился поразительной красоте жильца, но не более. Лишь осознав, что дом необитаем, увидев резко очерченный одинокий силуэт на фоне огромного окна, за которым простирались тёмные поля Лукедонии, сердце Франкенштейна впервые сжалось. Чёрные, как вороново крыло волосы падали со лба на лицо, и мужчина осторожно отвёл мягкие пряди в сторону. Прикоснулся к тёмным локонам, и, повинуясь внезапному порыву, зарылся в них пальцами. Удивительно-гладкие, они не могли принадлежать человеку. Мастер всё так же оставался неподвижен, и Франкенштейн всматривался в лицо, мертвенно-бледное и холодное. Это лицо знало немного эмоций, но сейчас в нём не было и той капли, что была в бодрствовании. Словно маска, посмертная... Мужчина похолодел. Вдруг Рейзел уже никогда не проснётся? Не откроет глаз? Он наклонился ниже, силясь различить дыхание. Так низко, что его светлые волосы, наверное, защекотали щеки Рейзела, когда, наконец, его кожи коснулось тёплая волна. Франкенштейн с облегчением улыбнулся. Всё в порядке. Мастер дышит. Просто спит. Он слегка отстранился и продолжил вглядываться в неподвижные черты, на мгновение ему показалось, что ресницы Мастера вздрогнули. Едва приметное движение, словно шорох птичьих перьев в тишине. Неуловимое для обычного человека, но не для того, кто жил бок о бок с мастером, учась подмечать его желания и настроения. Франкенштейн прикусил губу, отведя взгляд от бесчувственного лица. Его охватили странные, дикие чувства. Он осознал, что никогда не научится смотреть на Рейзела в таком состоянии, когда, кажется, сама Смерть коснулась его чела. Нет, это не сон, а именно смерть, непреклонная дама в чёрном, весьма похожая на Мастера. Пересилив себя, Франкенштейн вновь заставил себя посмотреть на Рейзела. Желание закричать на всю усыпальницу, чтобы Мастер, наконец, очнулся, замерло на губах, так и не разбившись на звуки. Глупо было кричать, глупо было сидеть над гробом. Глупостью было вообще приходить сюда, гладить ледяные руки. Мужчина опустился на пол, облокотился на борт гроба. Холод дикого, почти неотесанного камня, которым был выложен пол усыпальницы, тут же впился в тело, но Франкенштейна это не волновало. Он опустил голову на сложенные руки, и сам не заметил, как провалился в сон, завороженный мертвой тишиной этого места. Он уснул подле своего господина, будто верный пёс у ложа своего хозяина, готовый ждать столько, сколько нужно, пусть даже ожидание растянется на целую вечность. Рейзел легко провёл рукой по золотистым волосам. Движение было слабым и нетвёрдым – он ещё не полностью сбросил пелену глубокого сна, но он знал, кто покоится у его ног. На это был способен лишь один верный безумец. Человек сквозь дрёму ощутил чужое прикосновение, пока в реальность его не вернул немного осипший, но ровный голос: - Франкенштейн… Мужчина в мгновение очнулся, распахнул глаза и рывком сел. Его взгляд не отрывался от руки, осторожно опустившейся на то место, где только что была его голова. - Мастер! - он встал на одно колено перед гробом и склонился над ним. - Вы вернулись... – бодро начал он и намного тише закончил: - ...ко мне... Возможно, истинный Ноблесс не счел окончание фразы важным, а может, наоборот, оно было для него слишком значимым. Так или иначе, он ответил ему лёгким кивком. - Я долго спал? - Десять дней, - отозвался мужчина и тут же поправил себя: - Уже одиннадцать. Мастер вновь промолчал, кивнув. Затем поднял глаза на Франкенштейна: - Ты ждал меня? Будто он сам не знал ответа на свой вопрос. А может, просто никак не мог поверить. - Да. Мастер, я… не выдержал и пришёл сюда. Простите, если потревожил ваш сон. Рейзел отрицательно качнул головой, и Франкенштейну показалось, что на его губах на мгновение проступила едва заметная улыбка. Мастер неспеша поднял руку и вновь провёл ладонью по смятым со сна волосам Франкенштейна. Мужчина не двигался, всем своим существом ощущая, как точёная кисть зарылась в светлые локоны, как холодные пальцы очертили подбородок, будто хотели по-новому познать своего верного спутника. Франкенштейн перехватил ладонь Рейзела, прижался к ней щекой. В глазах Ноблесс на миг мелькнуло удивление, он склонил голову на бок, то ли не понимая, то ли просто не ожидая подобного от Франкенштейна. Мужчина наклонился ближе, заглядывая в алые глаза, пытаясь прочесть в них хоть что-то. Рейзел смотрел прямо, открыто и немного выжидающе. Он словно оценивал Франкенштейна, проверяя, сможет ли тот переступить черту. Франкенштейн наклонился ближе, ощутив на коже тёплый вздох Мастера. Их дыхание смешалось, но Мастер всё так же оставался неподвижен, замерев, и только в его глазах всё отчётливее читалось ожидание. Собравшись, как перед прыжком в бездну, Франкенштейн сократил оставшееся расстояние, легко и почти целомудренно коснувшись Мастера. Губы Рейзела дрогнули. Это казалось нереальным, несбыточным, и таким постыдным – целоваться прямо в усыпальнице, опираясь рукой на бортик гроба. В нерушимой тишине их непорочный поцелуй был пронзительно-интимным, как разделённое на двоих дыхание. Франкенштейн боялся оторваться от тонких, холодных губ, будто бы от этого волшебное очарование близости разобьётся, рассыплется на тысячи звенящих осколков. Пальцы Рейзела легли ему на затылок, неосознанно перебирая пряди. Франкенштейн, внутренне замирая, скользнул языком между сомкнутых губ Мастера. Этому холодному, забытому самим временем месту не хватало жизни. Горячей чувственности, той незабываемой скоротечности, когда сердце живёт страстями, а не покоем. Мастер отвечал, несмело и неуверенно, он скорее тянулся вслед за Франкенштейном, чем вел сам, позволял, но не приказывал. Мужчина одной рукой принялся расстёгивать одежду Рейзела – наглухо застёгнутую, будто футляр. Пальцы срывались и путались, но пуговицы поддавались. Не выдержав, Франкенштейн оторвался от поцелуя и быстро расстегнул чёрный с золотой окантовкой пиджак. Будто бы поддался первый слой брони, которым Мастер то ли защищался от мира, то ли от самого себя. Белоснежная, запахнутая под самое горло рубашка так же поддалась ловким рукам Франкенштейна. Рейзел наблюдал молча, не препятствуя, но и не помогая. Этот спокойный, будто читающий до самых глубин души взгляд. Сердце Франкенштейна билось так сильно, что, казалось – ещё немного и его стук эхом разнесётся по залу, отражаясь от стен. Быстро стянув с себя рубашку, сам до конца не осознавая, что делает, мужчина перебрался через бортик, нависнув над Мастером. Было тесновато, зато острее ощущалась странная близость друг друга. Случайные прикосновения обжигали огнём, когда Франкенштейн вновь наклонился к Рейзелу, чтобы сорвать ещё один поцелуй. Он провёл ладонью по нагой груди Рейзела, скользнул под спину, вынуждая выгнуться, прижаться к нему сильнее. Обнажённая кожа касалась чужой кожи, мужчина сам до конца не верил в происходящее. Слишком близко, чтобы останавливаться. Франкенштейн провёл пальцами по груди Рейзела, по животу, коснувшись ремня с крупной, причудливо украшенной пряжкой. Мастер коснулся его ладони кончиками потеплевших пальцев, будто собравшись остановить, но одернул руку, провёл ей по вьющимся золотистым локонам. Франкенштейн уверенно расстегнул ремень, ощущая под пальцами желание Мастера. Одежда, так мешающая чувствовать друг друга, с едва слышным шорохом легла на пол. Рейзел лежал перед ним на алом бархате, неуловимо-хрупкий, если не вспоминать о скрытой внутри него силе, всё такой же спокойный, как и всегда, вот только полные тысячелетней мудростью глаза заволокло пеленой такого по-человечески острого желания. Франкенштейн осторожно раздвинул в стороны колени Мастера и опасливо взглянул на него из-под растрепанных волос. Он ожидал, что его сейчас оттолкнут одним словом, движением брови или взглядом. Но тот не противился, хотя и не торопил события, только наблюдал за человеком. Их взгляды встретились. Глаза Рейзела напоминали глаза затаившегося зверя, безотрывно следящие за охотником, выжидающие: что же тот сделает? Нажмет на курок или нет. Хватит ли духа и силы? Франкенштейн рывком притянул Мастера к себе. Резкость движения не шла в сравнение с предыдущими, плавными и осторожными, он слишком опасался упустить столь реальный сон. Рейзел едва слышно и прерывисто выдохнул. Он не показывал своих эмоций, не демонстрировал того, что чувствует, но легкими движениями намекал, что не противится. Вот и сейчас, он по наитию приблизился к лицу Франкенштейна, движение, казалось бы, механическое, вышло иным. Потеплевшая щека ноблесс мазнула по щеке мужчины, и неожиданно для них обоих Мастер ткнулся острым подбородком в плечо своего человека. Франкенштейн на мгновенье потерял ощущение реальности происходящего, ошарашено глядя перед собой. Его Мастер не отвергал, он принимал. Франкенштейн положил руки на узкие бедра, провёл ладонью выше, бесцельно оглаживая спину, изучая позвонки, привыкая к ощущениям. Для него, Франкенштейна, предыдущие партнёры смазывались, растворялись в памяти, всё происходящее казалось как будто впервые, по-новому, чувственнее и острее. На лице Рейзела не читались страсть или то жаркое томление, что обычно отражается на лицах людей при столь интимном контакте. Но Мастер и не был человеком. Лишь по раскрасневшимся щекам и затуманенному взгляду Франкенштейн понимал, что Мастеру не безразлично происходящее, а недвусмысленно вставший член служил лишним тому доказательством. Желая подтвердить кое-что для самого себя, мужчина облокотился на одну руку, а другой накрыл член Рейзела. Руки ноблесс на миг сильнее сжали бортики, дыхание заметно сбилось, взгляд расфокусировался: казалось он не замечает склонившегося над ним человека. Мужчина испуганно отдёрнул руку. Может быть, это было лишним? Непозволительным? - Нет. Голос Мастера был тихим, но твердым. Мужчина замер, силясь понять, что имел в виду Мастер. «Нет» - в значении «верни», или «нет» в значении запрета? Ученый несмело заглянул ему в глаза, но не решился спросить напрямик. Мастер всё так же молчаливо прикрыл глаза, проведя по губам языком. Разрешение или инстинктивное действие, столь несвойственное ему? Франкенштейн, решив, что уже поздно останавливаться, граница пересечена, вновь обхватил член Рейзела пальцами. - Да... Бесстрастный голос мог бы показаться издевкой, если бы не по-прежнему прикрытые веки, и чуть сильнее сжавшиеся пальцы. Франкенштейн понял, что сделал все правильно. Слюна – не лучший вариант, но да тело ноблесс не такое хрупкое, как человеческое. Мужчина неспешно подготавливал его, осторожничая, не позволяя себе сорваться, и чутко прислушиваясь к каждому движению Мастера, его дыханию. Рейзел задышал чаще, прерывистей. Ноблесс мог себя контролировать полностью, но хотел ли?.. Он нарочно позволял себе открыться, чувствуя, как человек боится его ответных движений, боится увидеть в его глазах отказ. Рейзел расслабился, позволяя пальцам Франкенштейна ласкать себя. Все эти незамысловатые движения, такие человеческие, простые, вызывали в нем некое чувство, которому он не мог найти определение. Тоска? Томление? Или страх? За все столетия одиночества он разучился различать собственные эмоции и чувства, разучился их демонстрировать. Когда же в последний раз он испытывал нечто столь же человеческое, простое, но волнующее? Он бы и не вспомнил. Не решился. Не до конца осознавая, что тёмные, наглухо загоняемые в самые дальние уголки души мысли становятся реальностью, мужчина переступил последнюю черту, отделяющею его от возможного падения в глазах дорогого существа. Он слегка отстранился, и, подавшись вперёд, медленно вошёл в расслабленное тело. Лицо Мастера на мгновение дрогнуло, брови чуть заметно нахмурились, но едва проклюнувшиеся отголоски эмоций увяли, лицо вновь стало непроницаемым, как и раньше. Он держался руками за бортики, и его пальцы не были напряжены. Франкенштейн начал двигаться, пока что медленно, не только давая привыкнуть Рейзелу, но и привыкая сам. Вместе с возбуждением его охватывало нервное напряжение, казалось, скоро кончики пальцев начнут подрагивать. Всё сокровенное становилось явным, выстраиваемые сотнями лет баррикады ноблесс рушились от одного прикосновения к ним человека. Рейзел чувствовал движения Франкенштейна внутри себя, ощущал охватившую его самого истому, но терялся, не зная, как реагировать на движения человека. Его тело и его душа были похожи на давно окаменевшее дерево, кора которого с каждым столетием становилась все толще и непроницаемее. Мастер и сам забыл, как, в сущности, выглядел когда-то на заре времен. Или он был таким изначально?.. Тишина в усыпальнице не давила, а, напротив, только резче подчёркивала такую неожиданную и естественную, как дыхание, близость. Движения Франкенштейна, всё более уверенные, вязли в этой тишине, как и звуки смазанных, обжигающих поцелуев. На спину ему неуверенно легли тонкие руки, пальцы неосознанно впились в кожу, заскользили. Рейзел пробовал новые для себя ощущения: чужого тела, чужой кожи. Франкенштейн не был совершенством, он, даже не смотря на приобретённую силу, был обычным человеком, пусть и красивым, в чем-то гением, но в чем-то - ранимым ребенком. В нем не было ничего необычного для ноблесс, но в тот момент Рейзел открывал его для себя с другой стороны. И его человек стал для него неизведанным и единственным, а значит - совершенным. Рейзел потерялся в новых для него ощущениях, в переплетении чувств, понемногу привыкая, понимая и пытаясь отвечать. Его ладони всё увереннее скользили по спине, плечам, рукам Франкенштейна, глаза же следили за эмоциями человека – ведь разобраться в чужих чувствах было проще. Франкенштейн заглянул в лицо Мастеру. На по-прежнему спокойном лице влажно блестели глаза, на бледных щеках проступил румянец. Губы, обычно плотно сжатые, чуть разомкнулись, заалели от поцелуев. Рейзел был прекрасен в этой новой, необычной красоте, но знал ли он, что сейчас из себя представляет? От одной мысли, что таким его Мастера не видел больше никто, у Франкенштейна перехватывало дыхание, будто он присутствовал при каком-то потаённом, сокрытом от чужих глаз таинстве. Безумец, душебольной, недостойный… единственный, кто в своём упрямом, болезненном стремлении быть рядом доказал, что достоин. Сделал то, чего за многие сотни лет не удавалось ещё никому – заслужил доверие и право быть ближе, чем кто-либо. Все эти мысли путались в голове, оформлялись в какие-то слова, но оборачивались лишь стоном. Франкенштейн осторожно ускорял свои движения и продолжал следить за Мастером из-под спутанных волос, что так и норовили упасть на лицо. Рейзел сейчас так отличался от себя обычного, что происходящее напоминало горячечный бред. Он то вздрагивал при особо глубоких движениях, то инстинктивно поддавался навстречу. Скорее всего, он сам плохо осознавал, что делает, но слепо следовал за человеком, которому доверял. Возбуждение обжигающим, расплавленным свинцом разливалось по телу, и Рейзел, всем своим существом чувствуя этот пламень, делил его с Франкенштейном напополам, один на двоих. Желание становилось всё острее, норовило перехлестнуть через край, всё сложнее было его сдерживать. Пальцы Мастера, покоящиеся на спине Франкенштейна, сжались, вместе с тихим стоном, сорвавшимся с губ. Звук подхватило эхо, заметалось между высоких стен, привнося в тишину усыпальницы толику жизни. Этих впившихся в кожу пальцев, дрогнувших губ оказалось для Франкенштейна достаточно, и уже два эха слились воедино. Франкенштейн немного неловко отстранился – всё же места для двоих здесь было крайне мало. Рейзел лежал, откинувшись на подушку, его грудь быстрее обычного вздымалась от тяжелого дыхания. Франкенштейн точно знал, что Истинному Ноблесс ничего не стоит контролировать своё тело, но, похоже, сейчас он разрешил себе приспустить свой личный ошейник. Самое неловкое после первой близости - это первые слова. Франкенштейн, склоненный, застыл над Рейзелом, не зная, что делать дальше. Предложить помочь? Поинтересоваться самочувствием? Или упасть в ноги и просить прощения? В другое время с другими партнерами подобных проблем не возникало, но не в этот раз. Все эти растерянные мысли оказались прерванными одним прикосновением. Рейзел совершенно обыденным жестом отвел упавшие на лицо мужчины волосы за ухо и посмотрел в глаза. Рука задержалась на щеке, и Франкенштейн прильнул к ней. - Мастер, я... Рейзел отрицательно покачал головой, попросив тем самым обойтись без слов и объяснений. Действительно, сейчас этого было не нужно. Франкенштейн отстранился и вылез из их неожиданного ложа. Каменный пол жалил ступни холодом. Мужчина наклонился за своей одеждой, подобрал ее и обернулся к Рейзелу. Не смотря на способность Ноблесс создавать на себе одежду, он всё ещё стоял возле Франкенштейна и ждал, пока ему подадут его вещи. Впрочем, по крайней мере невероятную способность к самоочищению он использовал – на Мастере не было ни следа их близости. Предугадав немой вопрос человека, Рейзел ответил: - Я так хочу. Одежда, - он протянул руку к мужчине, чтобы забрать свои вещи. Франкенштейн молча подал ему костюм и застыл, наблюдая за неспешным процессом одевания. Каждое движение у Рейзела выходило точным и выверенным. Покончив с туалетом, Рейзел обернулся к мужчине и лишь слегка вопросительно вздернул бровь. - Ох!..- пробормотал Франкенштейн, прикрываясь скомканным костюмом. Едва не запутавшись в собственных штанах, он отвернулся от Рейзела и стал торопливо натягивать на себя одежду. Каких-то десять минут назад он был совсем не робок, но сейчас почувствовал непривычное для себя смятение и неловкость. - Франкенштейн, я хочу кофе, - донеслось ему в спину. Едва закончив с последними пуговицами рубашки, он обернулся: - Конечно, Мастер. Франкенштейн поклонился и быстрым шагом направился к выходу. Возможно, то, что произошло, было в первый и последний раз, и оно так и умрет вместе с этими стенами, осядет на них мертвой тишиной. Но одно Франкенштейн знал точно – ему есть, кому варить кофе. Есть, ради кого жить.