Пункт возвращения

Волкер был отрезан от остального мира. Никто не забрел к порогу его небоскреба. Никто не поднялся по лестницам, и никто не приставил дуло к его виску. Дубай был мертв, и Волкер подобно червю нажирался в его останках. У него была вода, слишком много воды. Он мог даже смыть кровь со своего тела. - Нет, нет... - бессильно рыдала женщина, бросая камень. Снаряд безвредно ударил по металлу, и Волкер ухватил поудобней гранатомёт. Грузовик набирал скорость, и яростные и отчаянные беженцы быстро остались позади. Они мелькнули подобно духам, и солдат даже не помнил, выстрелил ли он в ответ. Око за око, пуля за пулю, граната за камень. Воспоминание было ярким и мимолетным, как вспышка бомбы. Она встряхнуло и вырвало из беспамятства, но лишь на мгновение. Мерное гудение опять покрыло крики его разума, как песок покрывает спицы небоскрёбов. Конрад был оторван от реальности. Он очистил свою униформу, насколько это было возможно. Промыл и перевязал раны, скрыл царапины пластырями. Это было единственным, что он сделал за несколько недель. Все остальное время, Волкер крепко держал свое оружие и сидел на балконе. Это не было ожиданием. Равномерно раскачиваясь, маятник разделял время на секунды. Конечно, это было ложью. Луго еще дергался, когда они увидели петлю на его шее. В его движениях не было величественности, не было смысла. С такими неверными часами было невозможно найти точку отсчёта. Волкер не мог вернуться во времени, и отказывался понимать это. Что первым пробилось до его разума? Отдаленный шум моторов или осознание, что черные двигающиеся точки могли быть ничем другим, как машинами? Возможно он даже сумел бы проигнорировать их, если бы из радио не донесся встревоженный голос солдата. Родной язык и знакомый жаргон вырвали Волкера из транса. Конрад стоял на балконе, держась за ружье как за материнскую руку. Он не мог покинуть это место. Дубай никогда не отпустит его. Он не мог. Под вой ветра в ушах, убийца встал на колени и попытался не думать. Он не мог поступить по-другому. Волкер ничего не испытывал, когда прострелил голову последнему солдату. Единственное, что он ощущал, поднимая радио, было оглушающее чувство дежавю.