Перевалочный пункт

— По сырому гогошару на нос, мититеи только что с гратара, Запад, клянусь Великим Собой, муждей, чорба на твоем любимом квасе, Брагинский, а еще, гости дорогие, козунак огромных размеров на десерт. Чего уставились? Еда стынет! Он, конечно, мог не заказывать всё это в румынском кафе, открытом в доме напротив третьего дня. Приготовил бы сам что-нибудь… Съедобное. Да, пруссак готов был признать, стоя перед зеркалом в гордом одиночестве (если не считать кое-кого пернатого), что до уровня старшей сестры Брагинского по части кулинарных шедевров ему расти и расти, но еще никто не умер, отведав стряпню Великого. Факт! Вот только… Остатки вчерашнего борща Гильберт Байльшмидт доел утром, а день выдался трудяжный: именно по четвергам он имел привычку объявлять войну пыли и грязи, вооружившись пылесосом, коллекцией разнокалиберных тряпок и ведром со шваброй. Надо ли говорить, что борьба за чистоту опять сожрала большую часть дня, и до приезда транзитных гостей боец сварганить ничего не успел, потому что осталось мало времени? Да и лень было Великому напрягаться лишний раз, стоя у плиты, если уж совсем честно. — Садитесь уже, голодяги. …Людвиг налегал на сосиски, Брагинский ел суп. То один, то другой гость просил Гильберта передать хлеб. Или соль. И он передавал. Гости делились планами относительно своих отпусков. Обсуждали футбол, автомобили и девушек. Неспешная застольная беседа замирала, оживала, опять дохла на корню, чтобы ожить через пару-другую жевков. Телевизор бубнил о погоде. Гильберт Байльшмидт смотрел, как его канарейка склевывает подсолнечные семечки с ладони русского. Как хитро поблескивает глазенками. Задумывается о чем-то своем, птичьем… И перелетает через стол, чтобы съесть несколько хлебных крошек, предложенных Людвигом. — Ребят, чай-то будете? …Ужин подошел к концу. Румынский десерт закончился. Окна квартиры где-то в спальном районе Калининграда начал мыть дождик, старательно просачиваясь и в ту щель у форточки, которую пруссак честно конопатил уже целых семь раз. Купить, что ли, пластиковые окна? Потом. Обязательно, только не сейчас. Позже. Когда и Людвиг, и Брагинский уедут, каждый — в своем направлении, к морю, солнцу и отпуску… — Кровать у меня, ребята, как вы знаете, одна. Большая, но в единственном числе. Для Великого. Кому постелить на коврике? Почему-то его ковровое покрытие (новенькое, между прочим, на той неделе купил) не приглянулось никому. Младший братец улегся, как обычно, слева. Русский — справа. Как был, в верхней одежде. Людвиг пробубнил себе под нос что-то о загадочной русской душе и благополучно захрапел. Гильберт подумал и решил не уточнять, что Брагинский, возможно, из тех, кто не демонстрирует обширную коллекцию шрамов, которые обязаны украшать мужчину, если пришел не в баню. Особенно если шрамы остались с Отечественной. Хотя Гильберт Байльшмидт готов был допустить, что его русскому транзитному гостю было холодно, в том числе из-за той щели в оконной раме, у самой форточки. Только и всего. Да, наверное, в этом всё дело… Гильберт повертел головой. Дрыхнут ли его гости? Да. Что Людвиг (в таком же маечно-трусовом комплекте, как у Великого, кстати), что Брагинский. В пальто. Прусс бесшумно поднялся с кровати. Достал из шкафа запасной плед и набросил его на русского. Затем он подоткнул одеяло младшего братца. И опять забрался на свою кроватную долю между гостями. Четко по центру. В изголовье спала канарейка. За окном шуршал дождь. Всё было хорошо.