И нет иного пути

Отсветы факелов метались, казалось, по самому нависшему мрачному небу, расцвечивая его в тревожные багряные оттенки. Опустевшие дома, деревья без единого движения в густых кронах, эльфы, собравшиеся на площади, ошеломленно взирали на творящееся безумие – все это вместе и по отдельности выбивало дух, лишало возможности связно мыслить. Нолофинвэ давно превратился в живое изваяние, с трудом отвоевав возможность смотреть и слушать. Еще чуть-чуть, и он вцепился бы в руку стоявшего неподалеку Арафинвэ, пытаясь хоть так отвлечься от оглушающей боли. Поднимающейся изнутри жажды, жаркими отблесками плескавшейся в глубине зрачков. Как мог младший брат понять причины охватившей его тоски, если сейчас в пору было молчать и страшиться неотвратимо надвигающегося несчастья? Какие терзания могли стоять превыше этого? «Ничто, ни могущество Валар, ни потворство всесильной судьбы не сможет оградить вора от ненависти и гнева сыновей Феанаро! Будь он хоть друг, хоть враг!» – в своей ярости и страдании без остатка горит старший принц. Его движения текучи и стремительны, он завораживает силой, красотой, бескомпромиссной правдой бьющих наотмашь слов. Нолдор слушают его завороженные, растоптанные обрушившимся на них горем, бессознательно приближаясь к той черте, от которой не будет возврата. Феанаро властвует здесь, он созидает из праха неуловимую, но такую прекрасную надежду, пусть даже никто из собравшихся и не задумывается о том, на чем будет выстроено это светлое будущее. Сколько крови прольется на стылые камни… Аракано почувствовал приближение скорых бед сразу, стоило только старшему феанориону шевельнуться – один камень лавины был стронут. И Финьо помчится следом за потерявшим опору кузеном, позабыв обо всем, опаленный этим проклятым огнем не меньше своего отца. «Ты играешь с ними, брат», – средний сын погибшего Финвэ с опаской, но все-таки ловит взгляд мятежного брата. Куруфинвэ смотрит на него в упор, едва заметно улыбаясь. Безмолвно ехидствуя, чуть кривя в неуловимом пренебрежении четко очерченные губы. В его прямом, иссушающем взоре нет вызова, одно лишь предложение – оценить, попробовать преподносимый дар. Узнать на вкус ту свободу, что пахла смертью и была похожа цветом на помертвевший рубин, выпавший из оскверненного королевского венца. Ту свободу, которую ему показали, всего лишь обратив тысячи взглядов на некогда оставленный восток. Нужно было только подчиниться. Выйти из-за спин остальных и встать рядом. «Пусть так», – безмолвно отвечает Феанаро, чуть оглядываясь и с безграничной теплотой взирая на подрагивающих в нетерпении сыновей. Гибкие, сильные своей юностью и отсутствием всего, что можно было потерять, они ждали одного его слова, да хоть незаметного жеста, чтобы сорваться прочь. И вырвать Камни из когтей любой предвечной Тьмы. – «Но что выберешь ты? Унылое существование среди опостылевших стен? Или же возьмешь то, что твое по праву? То, чего жаждет твое сердце, скрывая правду за сотней покровов?» – Нолофинвэ отшатнулся, как если бы брат отвесил ему оплеуху. Своей жесткой, чуть шершавой рукой, умеющей быть нежной со столь немногими. На мгновение Аракано показалось, что Феанаро знает о нем все, и одной этой секунды хватило, чтобы обратить главу Второго дома в бегство. Ему не стоило даже оглядываться, чтобы кожей чувствовать довольную усмешку старшего брата. Тот же добился, чего хотел. Тирион вымер. Этой ночью все стремились оказаться на главной площади, поэтому на шатающегося и раскрасневшегося нолдо некому было смотреть. Нолофинвэ слепо брел по знакомым с детства улочкам, пытаясь справиться с непонятной истомой, вновь охватившей его существо. Столько лет он гнал прочь эти абсурдные мысли, но они все равно возвращались, не позволяя расслабиться и на мгновение. Перед внутренним взором вставали разрозненные картины сегодняшнего дня и уже далекого прошлого, привольно тасуя и оскверняя воспоминания счастливого отрочества и юности. Когда все это началось? Что было первопричиной? Нолофинвэ не мог дать ответа, поскольку в его одержимости не было гнилого семени или корня. Он всегда, сколько себя помнил, тянулся к старшему брату, не обращая внимания на его острый язык и гневливый норов. Колкие слова и придирки сыпались на него бесконечным дождем, порой сменяясь долгими неделями холодной отчужденности, ранившей сильнее, чем сотня незаслуженных обид. Хуже были только те дни, когда Куруфинвэ вместе с наставником уходил в горы – юному Аракано тогда казалось, что из его тела уходят последние крохи тепла и жизни. Что если разлука продлится чуть дольше, то он просто однажды не проснется. Останется лежать в своих комнатах, безучастный и недвижимый. Оставленный негасимым огнем. Один лишь раз он оступился, когда в пылу щенячьего восторга от того, что Феанаро все-таки вернулся и даже привез надоедливому братцу какую-то мелочевку, высказал давно зревшую в его сердце правду. Это была то ли собственноручно выструганная флейта, то ли рукоять для охотничьего ножа, и, глядя на обомлевшего от восторга мальчишку, будущий мастер отмахивался от сбивчивых слов благодарности, мол, нечем было на привале руки занять. Но глаза не изменили Нолофинвэ – в искусной витой резьбе было все, кроме порывистости или пренебрежения. Лоза цеплялась за лозу, из их переплетения вылетал вспугнутый заяц, над прижатыми к спине ушами которого, в небесах, гордо парила неведомая птица. Это было произведение искусства – глаза не изменили Нолофинвэ. А вот разум… Одухотворенный моментом близости, он вдруг признался юноше в своих страхах. Попытался неловко пошутить, стоило первым неуместным словам сорваться с языка. Когда тишина стала совсем давящей, мальчик со странной поспешностью спрятал подарок в карман и смело поднял глаза на замолчавшего Куруфинвэ. Произнес роковое. – Совсем как Мириэль. Обжегшая щеку хлесткая пощечина опрокинула его на пол. Безотчетно прижав ладонь к коже, рассеченной незаметным и никогда прежде не виденным кольцом на пальце Феанаро, Нолофинвэ с изумлением взглянул на возвышавшегося над ним брата. И замер, как заяц, нос к носу столкнувшийся с охотничьим псом. – Не смей произносить её имя, сын Индис, – Куруфинвэ сжимал ладони, сдерживаясь и не позволяя себе ударить еще раз. Мальчик хотел было извиниться, завороженный этой вспышкой, желающий объяснить, что он просто неправильно выразился. Но старший брат лишь прорычал: – Убирайся! – и младший не стал искушать судьбу. Ему предстояло пережить непростую ночь, наполненную смутными видениями и ощущениями: будто кто-то жестко стискивал его горло, не позволяя сделать ни единого лишнего вздоха. Будто чей-то звенящий от ярости, неуловимо знакомый голос шептал ему на ухо недозволенные слова, от которых бросало то в жар, то в холод. Вынырнув из топкого забытья, мальчик нашарил кусочек теплого дерева, умело вырезанного чужими руками, и скрылся под легким одеялом, пережидая дрожь томления. Проводя обточенной гладкой гранью по возбужденной плоти и стискивая зубы на подушке, Нолофинвэ давился слезами и стонами, оплакивая свою неказистую влюбленность, не знавшую, как толком проявить себя. И безошибочно предчувствовал, что совсем скоро брат найдет с кем разделить свое ложе. Точнее, Аракано знал, что завтра поутру юная Махтаниэн будет представлена его отцу как будущая жена Куруфинвэ Феанаро. Внезапные воспоминания оглушили и застали врасплох – сдавленно застонав, Нолофинвэ прижался разгоряченным лбом к шероховатой, но блаженно прохладной облицовочной плитке, мечтая врасти в стену этого незнакомого дома и забыть обо всем. Об изгоняемой из сердца непонятной привязанности, вынуждавшей все время держаться неподалеку. Тянуться к источнику тепла и не сметь взять его в руки. Пусть даже на миг. После той размолвки они отдалились друг от друга. Ровно до того мига, когда лезвие меча прижалось к его горлу – тогда Аракано замер, не веря своим ушам и тем несправедливым обвинениям, которыми плевался разъяренный брат. Все его существо, испорченное и отчаянно жаждущее узреть хоть какие-то знаки, надеялось, будто бы Феанаро ревнует его. Будто бы он ему снова не безразличен. Но нужно было браться за ум. Неуместным мыслям и мечтаниям лучше было бы оставаться на своих местах такими же не потревоженными. Обреченными на одиночество, навсегда сокрытыми в отдаленных уголках души. – Какая патетика, – Нолофинвэ вздрогнул, оглядываясь. Его наваждение, его брат и самый жестокий судья задумчиво разглядывал представшую его взору картину. И скорее всего, в этом не стоило даже сомневаться, оценивал не произнесенную фразу, пойманную им через осанвэ. Факел, один из тех, что вились в яростном танце на площади, освещал обоих нолдор, очерчивая грань между ними и окружающим миром, отделяя от всего остального. – Зачем ты пришел? – Ты почти звал меня, брат, как я мог не ответить? В такой час мы должны быть вместе, сплоченными, едиными, как никогда прежде. Нолофинвэ сжал руки, загодя чувствуя себя проигравшим. Понимая, что дальше будет только хуже. Феанаро сделал только один шаг вперед, чуть склоняя голову к плечу, а он уже был готов сдаться. – Так что ты решил, мой возлюбленный брат? – если бы мог, Аракано рассмеялся бы этому по-детски наивному и полному безбрежной жестокости вопросу. Но все что в его силах – отступить от приближающегося брата, пытаясь скрыться в тенях. – Ты смотрел как зачарованный, даже мечтатель Ингалаурэ не мог с тобой сравниться, – Нолофинвэ судорожно сглотнул, чувствуя себя мышью, подкарауленной голодной змеей. И не мог пошевелиться. – Эти горящие глаза, что ты представлял себе на этот раз? – жаркий шепот застал его врасплох, как и странное прикосновение – кончиками пальцев по распущенной шнуровке ворота, убирая в сторону выбившиеся пряди волос. – Прекрати. В серых глазах, таких знакомых и таких чужих, светится торжество. Горящий факел со стуком падает на мостовую, а Феанаро вжимает его своим телом в стену. Аракано стонет, бессильный, пойманный на удочку своей собственной страсти. Слабости. Искажения. Но почему так мучительно сладко, почему это кажется таким правильным – каждый вздох впечатывает их друг в друга. Нолофинвэ бедром чувствует чужое возбуждение и вдруг пытается отодвинуться, запаниковав. Осознав, что если он сейчас поддастся, позволит Куруфинвэ верховодить над ним и теперь, то ничто не останется прежним. Многое будет разрушено, тень падет и на его детей. Он должен был оттолкнуть брата, ведь тот почти не держал его, только рассматривал, как странную диковинку. Проводил пальцами по лицу, по двум незаметным шрамам – на щеке и шее. Но стоило только Нолофинвэ дернуться, как Феанаро сгреб его волосы в кулак, заставляя более высокого брата склониться к нему. И прошептал, опаляя подрагивающие губы дыханием так, будто искры от костра оседали на коже и въедались в неё. – С самого детства, брат, ты принадлежишь мне, признай! – Оставь меня в покое, – почти стонет Аракано, пытаясь вернуть власть над предающим его телом, разбудить хоть крохи прежней гордости. – Хватит! – Правда? – Куруфинвэ разве что не мурлычет, притираясь еще ближе. – Кого ты пытаешься убедить в равнодушии – себя или меня? Хочешь, открою маленькую тайну? – сильные пальцы играючи расправляются со шнуровкой на поясе, чтобы потом издевательски-невесомыми прикосновениями скользнуть по увлажнившейся головке члена. И забраться дальше, вынуждая расставлять ноги, принимая это требовательное, почти хозяйское поглаживание. Подаваться бедрами навстречу, продлевая ласку. – Твои желания для меня давно не секрет. Нолофинвэ шипит, ударяясь затылком о жесткий холодный камень. Слова Феанаро жгут хуже каленого железа, ранят, словно коварные силки из шелковых нитей. А он попался в них, позволил тьме, заточенной в нем вырваться на свободу. – Убирайся, – говорит Аракано, с неожиданной силой отдирая от себя чужие руки и отпихивая брата в сторону. – Прочь! Куруфинвэ смеется, с любопытством рассматривая тяжело дышащего Нолофинвэ, пытающегося привести одежду в порядок и не причинить себе при этом лишней боли. – И все равно ты не устаешь меня удивлять, – Феанаро приподнял лицо брата за подбородок, – такое упорство и сила воли. Хорошо, что ты не поддался так легко, иначе я бы почувствовал себя обманутым в столь многообещающих ожиданиях, – Нолофинвэ не успевает шевельнуться, как в его губы впиваются жестоким поцелуем. Куруфинвэ клеймит собой, беспощадно кусает, слизывая проступившую кровь, словно принимает своеобразную дань. И, чуть отстранившись, произносит . – Чем сложней охота, тем слаще добыча, запомни, Аракано. Ты можешь говорить что угодно, но в твоем сердце я читаю один лишь ответ. Догадываешься, какой? – Феанаро снова смеется, уходя прочь от растрепанного Нолофинвэ, который теперь не знает, что ответить. Его разум раздирают противоречивые слова, которые никогда не будут произнесены, эмоции, коим нет числа. Оскорбленное себялюбие борется с проклятой верностью, кажущейся сейчас сродни собачьей, не желая признавать очевидного. Выжженной на его сердце, как и сказал его брат и король. И все, что он может, это только бессильно прошептать в спину удаляющемуся мучителю. Пусть тот и не спросил, последует ли Нолофинвэ за ним в Исход, средний принц обреченно прошептал: – Ни-ког-да…