Крах

Вдали, заливая полосу горизонта жжёным пурпуром иссохших капель зноя, занимался закат, сдирая кремовую пленку с пушистых, взбитых облаков. Карикатурно-блёклое солнце, теряя огненный блеск позолоченных лучей, проваливалось в кровоточащую глотку заката, медленно и неспешно, словно насильно скованное обетом дня и ночи, опутанное его стальными оковами, тянущими напрямик в бурлящее жерло, чтобы с рассветом воскреснуть вновь. Жжённый пурпур обволакивал подсознание дымчатой пеленой, парцеллируя грани дозволенного на осколки потрескавшегося мироздания, в котором буйствовал кровавый зной напролом тлетворной, кусачей измороси. Сколько ночей на ветер он умирал изнутри, касаясь взглядом кровоточащего неба, и сколько раз воскресал на рассвете с чистого листа и искорёженной памятью, — числа давно потеряли значение. Безликий календарь терял месяца и годы, настенные часы отбивали сменяющиеся мгновенья, но внутреннее время замерло на стрелках, клонящихся к закату. Сколько ночей на ветер рассыпался брызгами призрачно-синий туман, вырабатывая привычку, но… не адаптацию. Ему не нужно знать точное появление Мукуро — едва он перешагнет границы чужой территории, внутренний механизм запускает обратный отсчёт — от заката до рассвета. От маленькой смерти, канувшей в забвение, до жизни, начинаемой с тысячного чистого листа. Жжённый пурпур пронизывает лёгкие простудным кашлем, словно борясь с иллюзорным вирусом, распространяющимся по телу чредой одного и того же забвения, и куски проржавевшего железа в груди становятся ломкими под налётом ржавчины. Мукуро здесь. Царапина, оставленная его трезубцем давным-давно, затянулась слоем кожи, но все еще пульсирует болью, распространяя унизительное подчинение по артериям. Хибари владеет пламенем Тумана по воле Мукуро и лишь благодаря Мукуро. Собственное пламя неконфликтно синтезирует с внедренными в подсознание и тело аномалиями, но никак не может его побороть. Мукуро здесь. Рыжие всполохи заката, сгустившиеся на горизонте, проглатывают последние капли солнечного зноя, и небо становится гнойно-ржавым, жжённый пурпур царапает лёгкие спазмами кашля, выталкивающего кислород из лёгких, и взгляд пронизывает туманная пелена. — Я тебя уничтожу. Губы едва размыкаются. Чужое пламя рябит внутри, выворачивает внутренности, опаляя их контролем внедрённых аномалий; воскрешенная память действует на нервы бомбой замедленного действия, неизменно ведущей к саморазрушению, но гаснущей к рассвету разлетающимся пеплом навязанного забвения. Мукуро скучающе вытягивает вверх сцепленные в замок пальцы. — Не-а. — Он сжимает губы и медленно растягивает их в насмешливой ухмылке. — Но ты можешь попробовать. Снова. «И снова провалиться, как было всегда, тысячи однотипных ночей подряд». Хибари крепко стискивает зубы, видя в глазах Мукуро отражение непроизнесенных вслух слов. Мукуро не любит неточностей, но в каждом его жесте и слове скользит нарочитая недосказанность, противоречащая собственным принципам. Хибари крепко стискивает зубы и смотрит ненавидяще: чужая воля рассасывается в крови алгоритмом приказов, и он, побежденный ею, обессиленно падает на колени под натиском парализующего пламени. — Ты проиграл. Ухмылка сходит с лица Мукуро — в глазах Хибари медленно затухает здравый смысл и осознание реальности, и проигрывать спектакль заново, соблюдая холодную дистанцию между хозяином и рабом, уже не имеет смысла. Мукуро клацает бляшкой ремня и прижимается пахом к лицу Хибари, пропускает меж пальцев его волосы на затылке, удерживая на нужном уровне, — остальное он сделает уже сам. Кёя видит перламутровые сны — кольца тумана внутри рябят алгоритмом немых приказов, отскребая его собственные желания слой за слоем, отскребая его собственное «я» от тела и внедряя в него вирус поражения, пожизненное звание раба. Совсем не этого Мукуро жаждал изначально. Сломать, подчинить неконтролируемое, взять насильно неподвластное, присвоить чужое — пока горят амбиции. Сколько ночей на ветер он умирал от заката до рассвета, задыхаясь жжёным пурпуром искусно созданных иллюзий, и не мог остановиться. И он был единственным настоящим проигравшим.