Игры разума

Стилински виновато и растерянно смотрит, ловит губами воздух, пытается что-то сказать, но на его лице сплошная мука, терзание и боль, он падает рядом на кровать и словно задыхается. Затем веки его медленно опускаются и он стремительно погружается в таинственное царство Морфея. Первое его явственное воспоминание о нынешнем времени, о времени, проведенном в небытие, было воспоминанием о прекращении, о мгновениях, когда он сознавал, что не может сделать вдох, и в этом нет ничего страшного, так и должно быть, так и полагается, собственно говоря: он только рад выйти из игры. А потом над ним возник чей-то силуэт, несомненно, мужской, чьи-то губы были жесткие, сухие, его рот принялся дуть в его рот, накачивая воздух ему в легкие, и когда эти чужие губы отодвинулись, он впервые почувствовал запах своего спасителя, почувствовал запах его дыхания, запах воздуха, который он вдыхал в него против его воли. Этот запах сложился из смеси свежего воздуха и непонятно вкусного аромата. Его голос заорал над его ухом: — Дыши, черт побери! Дыши, Стайлз! И те губы опять сомкнулись с его губами. В его горло снова потекла струя воздуха, потом губы отпрянули, и он подумал: Господи, не надо больше, я не выдержу больше этих мучений, я больше не могу, но он ничего не мог поделать, и некуда было деваться от этого проклятого силуэта. — Дыши, черт тебя подери! — кричал невидимый голос, и он думал: Хорошо, я буду дышать, все, что угодно, пожалуйста, только не делай этого больше, не заставляй меня, и он даже попытался вдохнуть, но не успел, потому что его губы, сухие и холодные, как кусок подсоленной кожи, опять соединились с его губами и выдыхаемый им воздух снова наполнил его. Когда он в очередной раз убрал губы, он не просто выпустил воздух из легких, а вытолкнул его и тут же самостоятельно сделал глубокий вдох. Выдохнул. И замер в ожидании, что его грудь поднимется сама, как поднималась всю жизнь безо всяких усилий с его стороны. Но грудь не поднялась, и тогда он снова набрал в легкие воздуха и задышал сам, как можно чаще, чтобы чернота выветрилась из его тела. Никогда прежде обыкновенный воздух не казался ему таким чудесным. Он опять стал проваливаться в туман, но пока окружающий мир окончательно не скрылся во мгле, услышал, как мужчина просит его: - Стайлз, вернись, не погружайся в сон, слышишь меня?! Он не знал, кто он и где находится, да и знать не хотел. Хорошо было бы умереть, но сквозь адскую боль, окутавшую его сознание подобно грозовой туче, он не отдавал себе отчета, желает ли он смерти. Время шло, и он усвоил, что боль периодически оставляет его. Когда он в самый первый раз вынырнул из непроглядной черноты, которая предшествовала новому приступу боли, к нему пришла мысль, не имевшая никакого отношения к его теперешнему положению. Мысль об его отце. Он внезапно ощутил себя тем самым маленьким мальчиком, которого папа брал с собой в участок, когда все няньки их района в один голос отказывались тратить драгоценные нервы на маленькое исчадье ада. И, не смотря на отвратительное поведение, папа никогда не прогонял его, особо и не ругал, он лишь терпеливо ждал, пока Стайлз научится поступать правильно. И если он сейчас опустит руки – отец не будет им горд. Это лишь укажет на то, что маленький мальчик так и не научился делать правильный выбор. Нужно бороться, бороться до конца. Стайлз пролежал в отключке около часа. Все это время, он словно спал, а судя по стонам, во сне его мучили ужасы. Ему необходимо было проснутся, бежать куда-нибудь. Но, парень даже проснувшись не смог себя заставить встать. Не то что встать, − ему казалось, что он не может открыть глаза, потому что, если он это сделает, сверкнет молния и голову его тут же разнесет на куски. В голове гудело, словно тяжелый колокол не переставал звенеть, между глазными яблоками и закрытыми веками проплывали черные пятна, и в довершение всего его тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана со звуками какого-то назойливого звона. Стайлз старался что-то припомнить, но припоминалось только одно − что, кажется, на той неделе он разговаривал с отцом о поступлении в колледж, они тогда еще долго смеялись над образом Стайлза в больших очках, гоняющегося за приключениями со своими друзьями. Ни который сейчас час, ни какое число, ни какого месяца − Стайлз решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять, где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало. Стайлз наконец заметил шокированного оборотня и понял, что он лежит вовсе не в своей комнате, то есть, вообще не понятно где. Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал. Он хотел сказать что-то Дереку, потребовать у него объяснений, но все-таки сумел сообразить, что это глупости… Что никаких объяснений у Дерека для него, конечно, нету. Пытался приподняться, дважды простонал: "Помоги, Дерек, помоги…", но, как не удивительно, ответа и помощи не получил. В квартире стояла полнейшая тишина. Пошевелив пальцами ног, Стайлз догадался, что лежит в носках, но, судя по табуну мурашек по коже - без рубашки, трясущейся рукою провел по бедру, чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил. Наконец, видя, что ему некому помочь, решил подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило. Стайлз разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в зеркале на стене в виде тяжелобольного психа с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою испариной физиономией, с заплывшими глазами. Он сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью глаза на неподвижного Дерека. Молчание нарушил оборотень, произнеся низким, тяжелым голосом следующие слова: - Стайлз? Это правда ты? Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее усилие, парень выговорил: − Нет , блин – Холли Берри! − и сам поразился, не узнав своего голоса. Скрыть волнение и стыд у него совсем не вышло. Дерек, что не свойственно ему, дружелюбно усмехнулся, встал перед парнем и сказал: − Вставай придурок, я отвезу тебя домой!