***
В Вайтран я пришла уже к ночи, ввалилась домой, тяжело бухая сапогами и роняя с них куски грязи. Бросила мешок у двери — разберу, как время будет, — на ходу цапнула со стола хороший кусок жареного мяса, остывшего, но вкусного, и, жуя, поднялась в свою спальню. Лидия похрапывала за приоткрытой дверью своей комнаты, я не стала ее будить — пожрать она оставила, мед на столе, а дел срочных не было. Спать, Ситис меня возьми, спать двое суток, не меньше. Можно и не снимая сапоги. Жрать на ночь жирное мясо, запивая медом, вредно — долгожданный сон ушел, как и не было. Лежу, ворочаюсь с боку на бок. Какой, интересно, даэдров острословец назвал мою хибару домом Теплых Ветров? Шепчущие сквозняки — точнее было бы. Я успела отвыкнуть от этих тихих, прокрадывающихся в самое нутро шорохов. Лежу, слушаю. Уставший разум рисует картинку: чьи-то пальцы скребут старое дерево, царапают пол… снизу? Липкий, дурной страх ползет по позвоночнику. Чушь, бред усталого героя. Но звуки, один раз сложившиеся в жутковатый, потусторонний рассказ, уже не желают распадаться на безобидный шепот сквозняков. Замираю, желудок сжимается в тугой холодный комок, слышатся уже и шаги, медленные, шаркающие, мертвые. Словно кто-то бредет, приволакивая ноги, устало, безнадежно. Но — к цели. Дыхание перехватывает, страх делает ноги ватными, не могу шевельнуться. А ветер воет в щелях стен, в потаенных пустотах моего жилища — не могу больше думать о внезапно предавшем меня здании как о доме. И вот уже слышится — «за ш-ш-што-о-о-о», и нет сил врать себе, что эти звуки и раньше гуляли по скрипучей лестнице. Но какого скампа, — вдруг просыпается мысль, злая, единственно правильная сейчас, — разве я когда-нибудь боялась? Рывком, пока не испарилась спасительная ярость, вскакиваю с кровати, хватаю первое попавшееся оружие, благо в комнате его немало. Вот ведь как, — почти со стороны удивляюсь себе, — про родную, привычную, надежную магию, всегда услужливо дремлющую в моих ладонях, даже не думаю. Наверное, детские суеверия — но как приятно и успокаивающе ложится в руку холодный металл! Выхожу, неплотно прикрыв дверь, и уже собираюсь спуститься вниз, но в последний момент вспоминаю о теплом, живом, верном человеке, спокойно спящем за тонкой стенкой. Стучусь к Лидии, окликаю ее — и сама вздрагиваю от хриплого, чужого голоса. Через минуту мой хускарл уже стоит рядом, растрепанная, сонная, в одной рубахе — и, хвала Девяти, со свечой. — Мне кажется, в доме кто-то есть, — отвечаю на ее недоуменный взгляд. — Надо бы проверить. Лидия смотрит странно, но, ничего не говоря, спускается вниз. Я иду за ней, и дрожащие тени от свечи заставляют меня нервно оглядываться. Вдруг смутно видимое пятно темноты у входной двери резко обретает очертания, тянет ко мне худые руки. Как и днем, реагирую не головой — хребтом: и подумать не успеваю, а шар огня уже несется к твари. Реакция Лидии отстает на один удар сердца — она срывает с вешалки мой вспыхнувший плащ и топчет его босыми ногами, шипя, как разъяренный каджит. Когда начинающийся пожар потушен, Лидия, отказавшись от моей помощи, выпивает простенькое зелье лечения. Мне стыдно, и хускарл не торопится облегчать мое положение. — Вы бы, тан, шли спать, — настороженно говорит она. — В ваш дом силком никого не затащишь, а вы — «есть там кто-то». Дураков нету с вами связываться. Видя, что я пристыженно молчу, Лидия еще больше наглеет: — И вообще, тан, уж если пьете на ночь — то либо меньше, либо больше, чтоб уж упасть и уснуть, а то наворотите вы делов-то, Довакин. Дом-то деревянный, вспыхнет вмиг, и выбраться не успеем. Невнятно мычу, поняла, мол, осознала, раскаялась. Кивнув, она уходит досыпать, а я решаю воспользоваться советом пить побольше. В лечебных целях. Мед не помогает. Я слышу шаги внизу, и к звукам добавляется запах. Умом я понимаю, что воняет сожженный плащ, но не могу избавиться от воспоминаний о молча догорающем драугре. Наверное, мне не было бы так страшно, если бы не здесь, не дома, где я привыкла быть в безопасности. С каждым глотком меда картина перед глазами все отчетливее, и меня вдруг озаряет — он прижимал к себе сверток, как женщины прижимают детей. Колючие мурашки бегут по спине, и, словно добивая, раздается отчетливый скрип ступеньки. Уже почти в комнате, почти человеческим голосом, с болью и обидой: — За ш-што? За што? Нервы не выдерживают, и я истошно ору первое, что приходит в голову: — Лидия, помоги, мать твою! Быстро! Но хускарл молчит, и я, мертвой хваткой сжав рукоять меча, в оцепенении смотрю на дверь. Которая мучительно медленно, с жалобным скрипом, открывается. — Сдохни, тварь, сдохни снова! — кричу я. Замахнувшись, наискось бью появившуюся в темном проеме двери фигуру. И, пьянея от криков жертвы, треска костей и запаха крови, луплю мечом снова и снова уже безжизненное тело. …Кровь? Какая, к даэдрам, кровь у драугров? Я отбрасываю меч, рукоять которого стала липкой и теплой, и наклоняюсь, еще не видя, но уже окончательно, неотвратимо зная: Лидия. В одной рубахе, безоружная, босая… Мертвая, как сломанная кукла. Я стою на коленях рядом с телом моего хускарла и еще не осознаю всей тяжести потери. И — шаги. Я не ошибаюсь в этот раз, я даже почти вижу в тенях этого драугра. И ужас наконец берет свое. Я, воя, скатываюсь по лестнице, на волос, кажется, разминувшись с когтистой темной рукой, и, зацепив на бегу неразобранный с вечера мешок, выскакиваю на улицу.***
Рефлексы спасли: я прихожу в себя утром, где-то в лесу. Кости и мышцы ноют после трансформации, а во рту привкус сырого мяса. Одежда, конечно, в лохмотьях, и в них застряла обломанная стрела, зато мешок, хвала всем богам, валяется рядом. Ощущение чужого присутствия заставляет настороженно осмотреться. Точно, в нескольких метрах спиной ко мне на теплом камне сидит девушка. Она поворачивается, и я вижу курносое веснушчатое лицо — лет шестнадцать, не больше, — рыжую косу и огромный, низко опустившийся живот под свободной белой рубахой. Она смотрит мимо меня и, придерживая руками живот, вдруг начинает петь, тихо и печально: — Вечер звезды зажигает, Баю-бай, баю-бай, Моя крошка засыпает Баю-бай, баю-бай В нежных маминых руках. Баю-бай, баю-бай, К сердцу — сердце, к праху — прах. Я, не в силах шевельнуться, слушаю как завороженная эту простенькую, но чем-то пугающую колыбельную. Девушка — какая, к скампу, девушка, беременная женщина — подходит почти вплотную, тяжело, неповоротливо опускается рядом со мной на колени, берет в ладони мое лицо. Я не могу пошевелиться, хотя ее руки ужасающе неприятны — сухие, шершавые, пахнущие пылью. Она молча смотрит на меня глазами драугра — пустыми, мертвыми, горящими нездешним синим огнем. — Мы не были драконопоклонниками, — отстраненно говорит она, и я словно падаю куда-то вслед за ее голосом.***
Они не были драконопоклонниками. Обычные фермеры, каких и сейчас полным-полно в Скайриме. Выживали как умели. Ждали, когда старшая дочка разрешится первенцем. Надеялись, что ее муж вернется с войны живым. Готовились к зиме. Я смотрю на них со стороны, но совсем рядом. Слышу их голоса, чувствую запахи. Проживаю с ними их последний день. Приход молодого Жреца, решившего заранее подготовиться к своему послесмертию. Он убивает легко и безжалостно, как хозяйка — цыплят к празднику. И начинает, подобно той же хозяйке, готовить себе пищу. Я не могу оторвать взгляда от его рук, аккуратно надрезающих еще теплую плоть, губ, шепчущих страшные слова на давно забытом языке. Мне видится нечто тошнотворно-эротическое в том, как он втирает в трупы едкие отвары, а после почти нежно обертывает обнажившиеся мышцы полосами льняной ткани. Раскладывает свои «припасы» по полкам в маленьком склепе неподалеку. — Он не знал, что превращать нужно живых, — голос умершей тысячелетия назад женщины разгоняет кошмар, но ненадолго. — Он ошибся, у него ничего не получилось, кроме кучки сухих, нетленных трупов. И меня. Возможно, причиной была вторая жизнь, теплившаяся в трупе беременной женщины, но только она одна вернулась. Правда, молодой жрец уже этого не узнал — сгинул в борьбе за место поближе к Хозяину или просто устал ждать результата. Я, снова в плену мучительных видений, вынуждена смотреть, как-то, что недавно было человеком, шевелится, неуклюже встает, делает первые шаги на непослушных ногах. — Я умирала и слушала, как плачет мой маленький. Когда ты только что умер — слышишь плач неродившихся детей, — едва слышно доносится до меня. — Мое тело остывало, и маленький плакал от страха и холода. Мне казалось, он плакал вечность. А когда я проснулась, маленький лежал рядом со мной и уже не плакал — устал. Я собрала его и закутала в тряпки, чтобы согреть, качала его, успокаивая, целовала милое личико… Я смотрю, как драугр медленно, словно во сне, собирает в лоскут крохотные тонкие косточки, пеленает, подносит к сухой, как пустой бурдюк, груди. И, покачиваясь, прижимает к себе сверток и поет черными мертвыми губами свою страшную колыбельную. Я почти не разбираю слов в хриплом шепоте, но знаю всем нутром, сама, кажется, пою вместе с ней: вечер звезды зажигает, баю-бай, баю-бай, моя крошка засыпает, баю-бай, баю-бай, в нежных маминых руках, баю-бай, баю-бай, к сердцу — сердце, к праху — прах… Мой кошмар, кажется, длится столько же, сколько и посмертие драугра. Я вместе с ней хожу по склепу — шесть шагов вдоль одной стены, восемь — вдоль другой, шесть, восемь, шесть, восемь, шесть… Мои губы вторят жуткой колыбельной, которую поет немертвая мать неживому младенцу. Я вижу, как иногда крупицы сознания возвращаются в мертвое тело, и драугр принимается за свои странные дела: поправляет тряпки под головой матери, что-то беззвучно шепчет ей; кутает в ветошь отца, стараясь потеплее прикрыть ноги. Подметает пол, не видя, что от метлы осталась лишь рассыпающаяся в труху палка. Иногда ночью выходит со своим свертком из кургана и стоит до рассвета — неподвижная, страшная, — и показывает звезды кульку с костями. Приносит в склеп цветы и смотрит-смотрит-смотрит на них часами, не в силах вспомнить, что это и зачем. Баюкает своего ребенка, не замечая, как из истлевшего свертка падают на пол хрупкие белые косточки. Века, века, века. Не жизнь, не смерть, не сон и не явь. Баю-бай, баю-бай… И вдруг — удар, еще удар, я кричу от ужаса вместе с ней — кто-то огромный, страшный, злой врывается в ее дом, разбивает кулаком череп папе, маме, другим, которых уже не вспомнить. И — она кричит беззвучно, отчаянно, страшно — сжигает ее маленького, и мать не может защитить свое единственное дитя… Я тоже кричу от боли — и от разрывающего душу отчаяния драугра, и от другой, физической. Черные длинные ногти на руках, что все еще сжимают, оказывается, мое лицо, впиваются в щеки, в лоб, почти сдирая кожу, словно прилипшую маску. Из последних сил вырываюсь, слепо отмахиваюсь и все-таки отталкиваю от себя мертвеца. Прижимаю ладони к горящему лицу, чувствую запах своей крови, затекающей в нос, уши, противно щекочущей шею. И просыпаюсь. Счастливое облегчение накатывает волной — все это сон, просто сон, и Лидия храпит в соседней комнате, а драугры не поют песен мертвым детям. Ровно секунду я в раю. А потом боль вновь докатывается до сознания, я открываю глаза и вижу поляну, свой мешок, кровь на ладонях. И — боковым зрением — драугра за левым плечом. Резко разворачиваюсь, струя пламени уходит к цели — и бессильно гаснет, не найдя цели. Как и должно быть, когда пытаешься поджарить свои кошмары. Но драугр здесь, и снова — на периферии зрения, в той зоне, где его едва можно разглядеть, даже если так сильно скосить глаза, что одним видишь только переносицу. Мой мертвец — или мертвица? — неподвижна, в руках у нее сверток, а черные губы движутся, напевая беззвучно. Только не вслушиваться — говорю я себе. Все нормально, только пока нельзя спать. Ничего, потерпим денек, а там и решение найдется. Скоро, через сутки — или больше, или меньше — понимаю: пока я бодрствую, драугр не проявляет агрессии. Посмотреть на нее в упор невозможно, но шевеления, которые смутно улавливаются боковым зрением, и, что еще хуже, навязчивое бормотание ввечер звезды зажигает, баю-бай, баю-бай на самой грани слышимости очень нервируют. Но стоит погрузиться в легкую дрему, скорее даже глубокую задумчивость — только не спать баю-бай, баю-бай, — и она подходит, с ней можно разговаривать, даже смотреть на неё. Но лучше не стоит, отвратительное зрелище: мертвец, словно какая-то химера, мечется между двумя образами, перетекая из одного в другой: то сухие темные руки поглаживают живой, шевелящийся живот, то на человеческом лице вдруг мелькнет желтозубый оскал и глаза вспыхнут мертвенно-синим. Ни магия, ни оружие не причиняют никакого вреда. Ну что же, тогда поговорим. — Что ты прицепилась ко мне? Да ты благодарна должна быть, что я тебя от твоей участи избавила. — Лиш-шила жиз-зни? — ухмыляются губы драугра на конопатом живом личике. — Разве это жизнь?! — искренне удивляюсь я. — У меня не было другой. Я пела своему маленькому песни, показывала ему звезды. Я могла целовать его. Я поправляла подушку, чтобы маме удобно было лежать, и укрывала папу. Я говорила с ними, у меня были дом и семья моя крошка засыпает, баю-бай, баю-бай. Я прижимала маленького к себе, и он не плакал в нежных маминых руках, баю-бай, баю-бай. Я говорила с родителями, рассказывала им, как луны ходят по небу и как весной зацветает пушица. Я жила для них, таких беззащитных. Я была счастлива. А ты, отродье Дова, пела когда-нибудь колыбельную своему малышу? Я молчу, и драугр продолжает, подходя уже совсем близко, обдавая затхлым дыханием: — У мамы были две монеты, ее сокровище. Она работала всю жизнь, чтобы накопить их. Раньше золото стоило больше, гораздо больше. Она мечтала уехать на юг, еще монетка — и нам бы хватило. Для нее эти деньги — вся жизнь, все мечты, последнее утешение. А для тебя? У моего маленького не было игрушек, только колечко. Он смеялся, глядя на него. Наша с ним радость, кусочек солнца во тьме. А для тебя? — Твой ребенок умер в тебе, ты веками, дохлая кукла, нянчила сверток с костями! Он не мог смеяться! — Жизнь в душе любящего, убийца. Для тебя — все мертвы. Ты убиваешь мертвых и живых. Я не хочу ее слушать, только кричу, что мы пойдем в этот даэдров склеп, и я засыплю ее мамашу золотом, а у маленького будет больше колец, чем от него осталось костей. Она молчит, и я иду замаливать вину. В склепе я горстями разбрасываю монеты, драгоценные камни, золотые кольца и перстни — все, что было в увесистом мешке. Прикрываю разбитые черепа разорванным на куски шелковым платьем. Пытаюсь собрать крохотную кучку пепла и запеленать в плащ. Что-то кричу — то ли проклятья, то ли извинения. И вдруг понимаю, будто просыпаясь: я давно уже пою к сердцу — сердце, к праху — прах и укачиваю, прижав к груди, пустой сверток. В ужасе выскакиваю наружу и бегу, не разбирая дороги, пока не падаю, задев ногой корень. Очень хочется спать, я так бы и уснула, в лесу, лицом вниз, и неудивительно, ведь день, оказывается, на исходе, и уже вечер звезды зажигает, баю-бай, баю-бай. Драугр стоит рядом, прижав к груди своего маленького, и поет. Я плачу от злости и бессилия. — Уходи — кричу я, — уходиуходиуходиуходи! Но она лишь подходит ближе. И тут появляется Лидия.***
Я бреду, я в бреду, баю-бай, баю-бай, к сердцу — сердце, к праху — прах, а ко мне — мои мертвецы. Они уже не помещаются за спиной, я вообще уже кроме них ничего не вижу. Убитые, сожранные, пойманные в Черную звезду. Ограбленные в своих могилах. Зарезанные на алтарях. Их, кажется, больше, чем живых. Они не дают мне спать. Мне не страшно, что они убьют меня — а они будут делать это долго, очень долго, по одному со мной расчитываясь. Я боюсь того, что будет потом. Я не сплю четвертый день. Или пятый. Или никогда не спала. Глаза уже почти не видят, и слава милосердным богам. Мои мертвецы говорят, а уши не хотят отключиться вслед за глазами. Я в бреду, я бреду, к праху прах. Сквозь пелену, покрывающую сознание, проникает какой-то образ, что-то хорошее, надежное. Напрягаю последнюю волю и понимаю, что вышла к Вайтрану. Вайтран — дом — кровать — спать — баю-бай. Дом. Цепляюсь за эту мысль, теплую, сулящую надежду. Дом… Можно запереть двери, натянуть на голову одеяло — и все плохое останется снаружи. В твой дом никто не войдет без спросу, не проломит тебе, спящему, череп, не будет трогать твои вещи, небрежно пиная то, что показалось ненужным, выгребать заначки на самый-самый черный день, равнодушно складывать в мешок дорогие сердцу мелочи. Если, конечно, ты не драугр. Я иду домой. В нос шибает вонь, и я внезапно все вспоминаю. Лидия не ждет меня у камина, она стоит за плечом, ее правый глаз вытек, на месте щеки видны зубы, а рукой она придерживает кишки, чтоб не мешали идти за убийцей. И я вдруг все понимаю: вот оно, мое искупление. Сжечь все, что я украла у мертвых и живых. Спалить старое дерево стен вместе с бесценным оружием, зачарованным душами тех, кто скрипит зубами за моей спиной. Выжечь дотла артефакты, ради которых шла на такое, что уже не имею права надеяться на прощение. Огненное погребение, моя искупительная жертва. Призываю магию и палю, палю с двух рук, выжигая всю ману, а следом — и всю себя. Отворачиваюсь от самого большого в Скайриме погребального костра… …и мои мертвецы все еще со мной. Но есть еще надежда, и я сквозь дремотное отупение поражаюсь, почему не поняла раньше. В зале мертвых Вайтрана прохладно и спокойно, сюда почти не доходит дым. Да и мертвецам здесь нравится, и их бесконечный шепот вроде бы становится тише. Андурс (странно, я уже не помню, как зовут меня, а тут вот имя жреца само с языка срывается) смотрит недобро. Сбивчиво и торопливо, боясь, что прогонит, рассказываю ему все — про драугра и ее маленького, про Лидию и каджита, которого три дня шутки ради водила поднятым трэллом, про других, кого еще могу вспомнить. Про пожар. Старый жрец Аркея долго молчит. А когда наконец говорит, в его голосе нет для меня надежды и прощения. — Живые редко думают о силе Аркея. Ты — начинаешь понимать. Жизнь, даже мера, даже величайшего колдуна среди меров — песчинка по сравнению со временем, когда мы нуждаемся в Нем. Власть Его больше, чем у принцев даэдра, чем у аэдра и богочеловека, чем у Ситиса и всех прочих. Они делят свое влияние на единую каплю, а Аркею остается море. И твое море будет страшным. Мне жаль девочку, что не была похоронена по-человечески, но ее посмертие отвечало ее душе. Твое посмертие — отвечает твоей. — Милосердия! Я прошу милосердия Аркея! — Я жалел тебя, когда ты училась убивать. Я пытался говорить тебе, что мертвые, в сущности, беззащитны. Я жалел тебя, когда ты научилась. Я приходил к твоему дому, чтобы рассказать, что некромантия страшнее для колдуна, чем для его жертв. Я жалел тебя, когда ты полюбила убивать, и добро и зло уже стерлись для тебя. Но сейчас моя жалость кончилась. Уходи, мои мертвые спокойны, а твои — не успокоятся, пока… И я ухожу, напоследок свернув его дряблую старческую шею, и мне плевать, идет ли за мной новый мертвец. Я бреду, я в бреду, баю-бай, к праху — прах.***
Я дошла до моря: не знаю, как и не помню, зачем. Мои мертвецы со мной. Холодно, и ноги уже почти не слушаются, но какое-то радостное безумие вдруг придает мне сил. Я поворачиваюсь лицом к моей свите и кричу весело и бесшабашно: — Ну что, славная моя армия, бесчисленные мои легионы! Нам бы корабль — и мы завоюем мир! Хотите — Саммерсет, хотите — Акавир! Да хоть весь Обливион, лишь бы было на чем добраться! А умеете ли вы плавать, мертвецы? Я хохочу совсем уже безумно, и впервые они молчат. Так, давясь своим хохотом, я и ухожу от них спиной вперед в ледяные объятья моря. Сначала обжигает холодом, затем — жаром. Я плыву, мощно загребая воду пополам со льдом, и, когда уже берега и мертвецов совсем не видно, переворачиваюсь на спину и лежу в стылых волнах. Ласковые руки моря качают меня, обещая — вот-вот, уже почти, сейчас — покой, а на небе вечер звезды зажигает, баю-бай, баю-бай, моя крошка засыпает, баю-бай, баю-бай, в нежных маминых руках, баю-бай, баю-бай, к сердцу — сердце, к праху — прах.