Прости, я никогда не признавалась себе, Что не умею летать, что это просто сон, Что мой фрегат утонул во тьме, Мой город пал, оставив тени знамен, Моих любимых давно уже нет, Жестокий ветер унес имена… На землю тихо ложится снег. Вот и закончилась война.
- Дождь пошел! Дождь! Двое тощих, оборванных мальчишек ворвались и заплясали по комнате, радостно хохоча и выкрикивая: «Дождь!» Мелкие брызги летели кругом. Сидевшая у стола женщина встрепенулась, как ото сна, и долгим усталым взглядом посмотрела на сыновей, а потом услышала – и ее исхудалое лицо осветилось слабой улыбкой. - Дождь? – прошептала она и оглянулась на крохотный домашний алтарь, перед которым в грубой плошке дотлевала единственная курительная палочка. – Значит, это правда? Она обернулась к сидевшему напротив человеку в запыленной, истрепанной одежде. Растерянность в глазах мешалась с нахлынувшим счастьем, она поверила – и хотела, чтобы и он поверил тоже. Но он – седеющий, жестколицый – смотрел устало и безразлично, словно все на свете, включая ее наивную радость, ему опротивело. Женщина застыдилась, опустила глаза, и тут в комнату вошел приземистый, плотно сбитый крестьянин. Его волосы и короткая борода блестели, будто умащенные. - Дождь, Юй-лянь! – закричал он еще с порога. – Мы спасены! Женщина в мгновенье ока порхнула через комнату и, не удержавшись, разрыдалась на груди у вошедшего. Тот обнял ее, бережно погладил по спине. Мальчишки бурей промчались мимо родителей в открытую дверь, и в комнате наступила блаженная тишина. - Слава Великому Дракону! – наконец выдохнула женщина, подняв голову и встретившись взглядом с сияющими глазами мужа. - Какой Дракон? – отозвался тот, крепче обнимая жену. – Это наш великий император остановил проклятого демона засухи! Говорят, поганец свил себе гнездышко в горах на севере, собрал туда лиходеев с четырех сторон и всякой нечисти и стал ждать, чтоб попировать на руинах нашей прекрасной страны! А император – пошли ему, Небо, десять тысяч лет жизни! – собрал войско и выступил против демона, разгромил всю его свору и сам вышел против чудища! И только демон взглянул ему в лицо, как тут же упал и издох в страшных муках, а изо рта у него полилась вода, что он десять лет воровал у людей! Теперь вот его повезли в Имперский Город, и оттуда вода разойдется по всей земле, чтоб ни капли даром не пропало. А наш божественный, всесильный император… - Да живет он вечно, - вымолвила женщина, пока ее супруг переводил дух, - если правда то, что ты сказал… - Тут ее взгляд снова метнулся к алтарю, и она тихо, как бы в раздумье, проговорила: - Но почему же молчали боги?.. - Твой муж прав, - раздался голос, и оба в испуге обернулись к сидящему за столом человеку, о котором уже успели позабыть. А тот с какой-то странной, кривой усмешкой произнес: - Император Сунь совершил беспримерный подвиг, и за то Небом ему уготована особая награда. Крестьянин растерянно смотрел на говорящего, а женщина вдруг прижала ладонь ко рту: - Про гостя-то мы и забыли! – вскричала она с ужасом и требовательно обернулась к мужу: - Ты принес еды? - Я позаимствовал у Скупого Чаня немного риса, - ухмыльнулся тот, протягивая ей аккуратный полотняный мешочек. – Все равно там такая суматоха, он не скоро хватится… - Вэй! – с упреком покачала головой женщина. – Богам это не понравится. Но мешочек взяла и, бросив виноватый взгляд на гостя, скрылась за занавеской, отделявшей печь. - Теперь и вы, господин, и этот бедный ребенок наконец поедите вволю, - заметил Вэй, усаживаясь на постель, и с нежностью, просквозившей из грубых черт, взглянул на крохотный тряпичный сверток. – Это девочка, верно? А как ее зовут? Гость ответил не сразу. Опершись локтем о стол, он, казалось, ушел в глубокую задумчивость. - Как ее зовут? – повторил он наконец и в свою очередь взглянул на сверток так, словно видел его впервые. – Признаюсь вам, ее мать умерла раньше, чем успела дать бедняжке имя… а за всем этим я совершенно забыл… - Он потер ладонью лоб и вновь пристально посмотрел на закутанного младенца, будто всерьез ждал ответа от несмышленого существа.. - У моей жены, Юй-лянь, очень красивое имя, - бесхитростно заметил крестьянин. – Может, и этой крошке оно пойдет? - Нет, - тон гостя был ровным, но непререкаемым, как у человека, уже успевшего принять решение. – Пусть будет Мэй. Цветущая слива обещает надежду, а она понадобится… всем нам. Повисло неловкое молчание. - Ладно, - сказал крестьянин наконец, поднимаясь. – Пойду поищу мальчиков. Дождь дождем, а есть всем надо… Широким шагом он прошел через комнату, только на пороге, задержавшись, обернулся. Но гость уже снова ушел в свои раздумья. Вэй тихонько вздохнул с облегчением и поспешил выйти прочь. Не нравился ему этот Ли. Было что-то непонятное, недоброе и в нем самом, и в том, как он относился к этой девочке, дочери своей покойной сестры – как к зачумленной или больной, хотя малышка была здоровая, красивая. Если бы не Юй-лянь, всегда привечавшая странников да убогих, Вэй бы этого Ли и близко к дому не подпустил. Эх, Юй-лянь, золотое сердце, последний кусок от себя отнимет да нищему подаст. Только вот всякого жалеть – кусков не напасешься. А Ли, разом позабыв о хозяине, криво улыбался своим невеселым мыслям. В одночасье потерять все – доброе имя, славу, семью… и даже право на достойное погребение! Он-то, конечно, жив, но… Он жив, а брат – бессмертен и наслаждается украденной силой и украденной славой. На опаленных солнцем скулах заходили желваки. Его охватило страстное желание упасть на колени и воззвать, как эта глупая женщина, первый раз в жизни искренне воззвать к Небу: «Помоги! Покарай!..» Ведь больше уповать не на что! Но тем Ли и отличался от брата, что умел сдерживать свои порывы и обуздывать эмоции. И сейчас, закрыв глаза и дыша ровно и глубоко, он переждал это совершенно несвойственное ему желание, пока вновь не обрел холодный и ясный ум. И тогда он сказал себе: ты жив. Уж во всяком случае, живее Кина. И в руках у тебя – ключ к победе над тем, во что превратился Хай, будь он проклят. Все, что нужно – это совместить проблему и ключ. Пусть это потребует времени, но и время можно заставить работать на себя… Теперь – только на себя. Как гордой горной птице в клетке, как могучему тигру на цепи, так Прославленному Стратегу было тяжело под гнетом всевидящей воли брата. Но босому страннику Ли открыты все дороги. И тот, чей ум недаром был славен во всей империи, сумеет из множества троп выбрать ту, что приведет его к единственно возможной и единственно желанной цели. Интересно, что сейчас делает Великий Триумфатор?..И будет тысяча судеб и тысяча лиц, И будет полный мир, как будто полный зал. За дальним краем земли не увидев границ, Ты вдруг поймешь, как ты устал. И будет ветер трепать твой флаг, Оставив имя на стене… Горит единственный маяк, Единственный, знакомый мне.
Он держался. Голову будто сдавило в тисках, поводья выскальзывали из слабеющих рук – но он держался. То был его долг, как императора, победителя и избавителя от Долгой Засухи, и он знал твердо: машина запустится и вода польется в тот самый миг, когда он призовет ее на глазах у всех, на главной площади города. Тогда и ни секундой раньше! Лотосы не подведут. А ему только и нужно удержать жизнь в раскроенном теле до тех пор, пока не вступит колдовской механизм… А до ворот города – целая вечность. Но империя будет жить, пока дышит эта лицемерка, богиня угасания и возрождения, так много и так глупо шептавшая ему о «естественном ходе вещей». Империя живет, пока в груди ее повелителя бьется сердце дракона, и империи уже ничем не поможет слабое человеческое сердце, оставшееся где-то в залитом кровью, занесенном снегами и превратившемся в сказку монастыре. И тот, кто нанизал сердце брата на свой меч, лежит там и никогда больше не встанет… Император судорожно подергал поводья, пытаясь заставить лошадь идти быстрее. Только от нового главы ордена Лотоса не уйти даже в галопе. Ни одно животное не согласится нести его на себе, но ни одному, даже самому быстрому коню не обогнать эту мерную поступь. Он все так же шагает по правую руку – новый рок, покорный новому богу. Он же поддерживает своего измученного повелителя, помогая тому сойти с лошади, и в безмолвной тьме, сочащейся из глазных прорезей, ничто больше не напоминает о юнце, всерьез пытавшемся наставлять брата-императора. Он зарубает слишком ретивого гонца у входа в палатку своего повелителя, пока внутри тот пытается забыться сном, не дарованным ни преступникам, ни богам. И, глядя искоса на своего верного слугу, император думает: уродливая и злая игрушка, но второй такой нет. Да… а второй? Разве он еще жив?.. Ему не продержаться долго. Он запятнал свое имя, погубил семью, отрекся от императорского дара – доспеха. Ни одному человеку, будь он даже умен, как сто тысяч небожителей, не выбраться из могилы, вырытой собственными руками. Скоро и он станет сказкой, и ей будут пугать детей глупые крестьяне, ничего не знающие о том, как мудр был брат императора и как доверял ему сам великий государь… Но пусть не будет больше смертей и не будет вопросов. Жертва принесена. Сердце изошло кровью в оскверненном святилище, и кровью этой упивается иссушенная земля. Так пусть же будут радость и веселье, ликования и восхваления, празднества, фейерверки и прекрасное, новое завтра… Разве он не заслужил? Городские ворота приближались. А за тысячи ли от замершей столицы, в скромной хижине, в упивавшейся дождем деревне проснулась и завозилась в тряпках крошечная девочка. Ей показалось, что ласковый, родной голос позвал ее – и она тянулась в ответ, тыкалась, как слепой котенок, жадно ища такое знакомое, мирное голубое сияние. Но что-то изменилось. Сияние не было больше голубым и ровным, оно стало светлым – как солнце, только во много-много раз ярче – и горело рвано, то угасая, то вновь вспыхивая. Но оно было так чудесно похоже на то, прежнее, и девочка изо всех своих силенок потянулась к нему…Прости, я не всегда успею вспомнить тебя, Увидев силуэт в пустом портале окна. Но ты по-прежнему веришь в меня И смотришь в ночь, гоня осколки сна. И ты дождись меня из темноты, Из сотен сонных лиц иных миров, Я принесу тебе воды напиться От моих костров.
Она дотянулась только через двадцать лет. И не узнала его.