"Только в молчании познаешь слово, только во тьме познаешь свет, и, умирая, увидишь ястреба, парящего в вышине".©
– Что такое любовь? Надо же было Пэйну задать такой вопрос. – Любовь… – Итачи рассеянно жуёт кончик пряди волос. – Для многих любовь – это, несомненно, светлое и прекрасное чувство. Усмехается. – Это то, что даёт людям силы пересекать моря, и двигать горы, и, это… луну с неба достать. – Тебя с неба достать – проще летать научиться. Итачи пытается пнуть ворчуна. Пинка не выходит. – Так, что там дальше. Хм… Это чувство, что делает людей слабыми и зависимыми… – Я такой слабый и зависимый, Итачи. Возьми меня прямо здесь, я весь горю! Итачи давится трубочным дымом, а Пэйн ржёт. Нагло и неприкрыто. – Да пошёл ты… к Саске. – Это жестоко. Хоть на ручки пусти! – Пэйн, ты что-то не то скурил. – Эх, зачем же так. Я же старый пидорас, меня… – Беречь надо. Знаем. Запомнили. Смени пластинку – эта уже устарела. – Вредный ты, Итачи. – Я тут о прекрасном… – Итачи пытается сделать серьёзный и даже пафосный вид, но у него не выходит. Разговаривать на такие темы с Пэйном невозможно. Молчать – да. Проводить вместе время – да. Заниматься сексом? Не вопрос. – А я что, нет? – Пэйн выразительно похлопывает себя по причинному месту. И тут же получает удар курительной трубкой по лбу. После расформирования Акацки Пэйн перестал задаваться риторическими и философскими вопросами, в приоритетах оказалась жизненная практичность, которая и раньше была присуща ему, а теперь и вовсе одержала победу. В изгнании, с женой и двумя детьми особо не пофилософствуешь. – Похотливая скотина, – ухмыльнулся Итачи. – Какой комплимент! – Подожди, ты меня с мысли сбиваешь… Так… Любовь, это, хм… Слепота и добровольная клетка, ничтожность и слабость… Слабость… – Это ты у брата своего слова, что ли, списывал? – Хм… Молчание. – Знаю. Всё это пошлость и банальность, на самом деле. – Выходит, по-твоему, для этого чувства на самом деле слов нет? – Да. Это то, что словами не передать. – Согласен. Людям свойственно навешивать на всё ярлычки и втискивать в рамки. Всё равно у каждого любовь своя. Особенная для каждого. Для кого-то – набор заранее известных фраз, вопросов и ответов, поступков, действий, обещаний. Любовь родительская. Любовь детей. Любовь супругов. Любовь к родине. Любовь к Свободе. Знаниям. Силе. У кого-то этим словом зовётся дружба. У кого-то – ненависть. У кого-то – привычка. Говорят, бывает любовь правильная и извращённая… Или праведная и … грешная? Или… Это тоже всё плутовство и чушь. Смешные критерии извращённости и правильности. Нет в мире ничего более неоднозначного. Но и так рассуждают те, кто лишь умеют рассуждать. Итачи, глядя в небо, подпирает щёку кулаком. Точнее, он смотрит в ту сторону, где должно находиться небо, но не видит его. Под пальцами другой руки ощущается чуть тёплая керамика пиалы для сакэ и несколько опавших лепестков. Цветёт слива. Её густой, дурманящий запах тяжёлый и сладкий. Рядом с ним тёплая рисовая водка кажется чистой родниковой водой, а трава, что тлеет в трубке, набитой давеча Пэйном – чуть горьковатый на вкус сбор, приятно щиплющий язык, – отрезвляет, делает мысли стройными и чистыми. Сладкий запах цветов сливы. Цветки, похожие на рваные, кровавые раны. Не обязательно видеть, можно помнить. Итачи подташнивает. – Любовь, это… – …хуйня такая. – Ага. И вновь молчание. Над головой светят звёзды, они рассыпались на одеянии ночи перламутровой мелкой крошкой, а за спиной сияет холодным белым золотом блюдце луны. Всего этого Итачи тоже не помнит – знает со слов Пейна. А сейчас лишь ощущает ночной холод, пощипывающий незащищённые одеждой кисти рук, кончики носа и ушей. Ещё мёрзнут ноги, несмотря на шерстяные носки. Вот так вот, совсем не романтично. Смешок из темноты: – Итачи, ты пьян и укурен… – Любовью. Насмешливое: – Значит для тебя любовь – это сакэ и трава? Итачи умеет больно пинаться. Пэйн умеет уворачиваться. Но сегодня тому, видимо, лень. – Оу… больно. – И это тоже – любовь, – голос у Итачи пронизан отстранённостью, спокойствием, но уголки его губ приподняты. – Бьёт – значит любит? – С тобой – это закономерно, господин Боль. – Ты ещё скажи – это судьба, и я решу, что передо мной – Хьюга в хенге. – Что, всё так ужасно? – усмехается Итачи. – Тебе честно или вежливо? Итачи пожимает плечами. У него ещё есть сакэ в пиале и недокуренная трубка. У него кружится голова от запаха цветущей сливы, а в чёрных с ранней проседью волосах запутались лепестки цветков. Белые. В саду цветут разные сорта сливы. Холодное небо над ними – застывшее, заледеневшее, как будто бы покрытое толстым, но хрупким льдом. И промёрзшая земля, тянущая из людей жизнь своим холодным дыханием. Тепло человеческого тела и алой крови, бегущей по венам, словно парное молоко. Совсем рядом. Это тоже – любовь. Итачи протягивает сильную – несмотря ни на какие хвори – руку в сторону: тонкие, ловкие пальцы касаются холодного, гладкого железа. Рука Пэйна – большая, широкая и надёжная, пропахшая табаком и чаем, чёрным огнём безумия, манной кашей и сладким киселём, вкусом железа и запахом железа, – эта рука покоится на его колене. Спокойно, уверенно и без какого-либо подтекста. Эта рука унизана сегодня всеми кольцами, перстнями и «когтями» Пэйна. И она придаёт спокойствия Итачи. Не того спокойствия, которое охватывает его, когда он один. Вслепую Итачи исследует кисть, массивные, но искусно сделанные украшения, тыльную сторону ладони, сухие, крупные пальцы… Даже слепой, даже если ему отрежут пальцы, он узнает руки Пэйна. Узнает его тело. Каждый изгиб, каждый шрам, каждую железку в нём. Они изучили друг друга досконально. И им не стало скучно. Им комфортно от того, что они знают – и каждый раз узнают друг друга. Им это не приедается. И сейчас Итачи тоже узнаёт эти руки. Руки Пэйна. В этом тоже – любовь. Пэйн перехватывает инициативу, сжимает ладонь Итачи в своей. Взгляд у Итачи отсутствующий. – Мы никогда не говорили с тобой о любви, Пэйн. Видимо, стареем. Что для тебя – любовь? За их спинами, в доме, уже несколько минут кто-то бродит. Стук двери уборной. Звук спускаемой воды. Сонное шарканье шагов. Тишина… – Ты задаёшь мне не те вопросы, Итачи, – интонация Пэйна напоминает Итачи те времена, когда они только познакомились, и Пэйн был бездушной, бесчувственной куклой. – Для меня такие сентенции слишком умозрительны. Я рад тому, что у меня есть тело. Моё тело. Без него, знаешь ли, всё остальное уже неважно и не актуально. Всё очень просто и приземленно. Но я знаю, что такое любовь. И иногда о ней приходиться говорить… Молчание. Не привычное, а вынужденное. – Это слишком просто и слишком сложно, – отзывается Итачи, немного пьяно, хотя в голове как раз исчезла вся муть запахов и вкусов. Ему холодно. – Пэйн. – Мм? Они так и не научились говорить друг другу «люблю», наверное, потому что слова любви для них не являлись подтверждением оной. Для них слова не облекают смысл, а делают его плоским. – Вопрос остаётся открытым, да? Итачи ощущает на себе пристальный взгляд, потом улыбку нечеловека и лёгкое движение воздуха. Пэйн перемещается, поднимая голову с его колен. Итачи успевает пропустить сквозь пальцы жёсткие волосы. Пэйн садится рядом. Глупая романтика. Пьяная ночь. Любовь, у которой много форм и проявлений, но нет названия. А есть – Саске и Наруто. Ещё одна песня без слов. – Ты думаешь о них? Итачи вздрагивает, поднимает голову. – Ты думаешь о них, – утвердительно. – С чего ты решил? – Потому что я тоже о них думаю. – И это тоже любовь? – беззвучно смеётся Итачи. – Думать в унисон. О них. Пэйн смеётся вместе с ним, притягивает Итачи за плечи к себе, касается чуть тёплыми губами уха, и в волосах Итачи теперь путаются не только лепестки сливы, но и дыхание Пэйна, полное терпкого запаха трав. Для Учиха Итачи он все ещё Лидер, хотя это нарицательное имя потеряло своё истинное значение. А ещё у них есть странноватое – на чужой взгляд – равноправие. Это тоже любовь. Часть её. – Любовь – дурацкое слово. – Оно вертится в твоих мыслях и на языке весь вечер, Итачи. – Это не я первым стал о нем думать. – Но ведь стал. – Наверное, я старею и превращаюсь в сентиментального больного пердуна, – саркастично заявляет Учиха Итачи, при этом смотрит каким-то вороньим взглядом, да и вообще похож сейчас на взъерошенную чёрную птицу. А в глазах нет веселья. – Ты хочешь, чтобы я убил тебя? Итачи уже не смеётся, а словно каркает. – Да. Старая сопливая развалина, никому не нужная… Удар в челюсть. Достаточно сильный, но не настолько, чтобы выбить зубы или разбить губы всмятку. Итачи валится на траву. Нет, всё-таки губу разбил. – Ты и вправду стал сентиментальным, Итачи? Вкус крови, сакэ и сливы, травы – тяжёлая, безумная смесь – во рту. Вкус любви. Да, они безумны. Итачи знает. Пэйн его любит любым. Старым. Больным. Слабым. Слепым. Потому что даже старый, больной и слабый – Учиха Итачи самый сильный и красивый. На губах чужой, но знакомый привкус губ другого человека. Мягкое уверенное прикосновение. Совсем не нежное, но ободряющее. Приносящее умиротворение. Пэйновский пирсинг колется, но это ощущение столь знакомое и родное, что не вызывает дискомфорта, а наоборот – приносит душевное равновесие. Итачи не видит лица Пэйна. И на самом деле – с трудом помнит. Но он ни с кем его не спутает. И это тоже любовь. Кажется, он начинает повторяться… Столько граней и оттенков. Они не вмещаются в одном слове, не отражают истины в единственной фразе. Их личное безумие. Их личная игла, с которой им не слезть. Даже Цунаде не знает такого лекарства, что излечило бы их, а ведь она – самый великий медик за всю историю существования шиноби. Но иногда. Ему хочется. Их услышать. Дурацкие слова любви. Ведь слово «люблю» может вместить в себя все необходимые смыслы. Может, он стареет. Становится сентиментальным или похожим на женщину. В голову приходит странная мысль. Говорил ли Фугаку его матери слова о любви? Итачи улыбается. Никогда. Он сын своего отца. И своей матери. Правда, язык отца держали высокомерие и клановая гордыня, за которыми скрывалась боязнь показаться слабым. А может, он её просто не любил. Итачи не станет говорить глупых слов любви ради потакания минутной прихоти. Он слишком дорожит человеком, которому не нужны слова, но нужен он сам. Такой была его мать. Он сын своей матери. И своего отца. Но… – Пэйн… – Да? Но. – Пускай я буду сентиментальной старой вороной… хотя бы сегодня… Удивление. Он чувствует его. – Я когда-нибудь говорил тебе, что люблю тебя? Пауза. – Нет. – Люблю. Вот так вот, просто. Ведь он, прежде всего – Учиха Итачи. – Эх, ты, старая сентиментальная ворона. Итачи не знает, чего это Пэйну стоило. Он думал, что Пэйн его убьёт. И это было не беспочвенной мыслью. Но Пэйн лишь добродушно-укоризненно хмыкает, цокает языком. Дёргает за чёлку замершего Итачи и целует в переносицу. – Можно решить, что я просто пьян и брежу, – слабо улыбается Итачи. В словах теперь проскальзывает ехидство. – Тогда в последние годы я пьян вдугаря и в адском бреду. Тычок под дых, и Пэйн, не удержавшись, падает в траву рядом с Итачи и беззвучно хохочет. Дал бы себе волю – вся округа подпрыгнула бы. – Ты разбиваешь сердце старому человеку, – кряхтит Пэйн, перекатываясь на Итачи сверху, – погладь собаку, – добавляет он, устраивая тяжёлую голову на груди Итачи, и, высунув язык, начинает характерно дышать. – А говорил, что не пьян. – Не-а, не говорил. – Пэйн… – Гав. – Пэйн! – Ну, гав! Итачи не выдерживает, и вновь смеётся, и треплет шевелюру Пэйна, словно это загривок собаки. Хозяин и его собака. Так они порой и живут. Слова о любви. Такая нелепица, когда ты шиноби, садист и бывший нукенин. Любишь сумасшедшего женатого мужчину с мазохистскими наклонностями и периодически с абсолютно ненормально поворачивающимися мозгами, когда Пэйн воспринимает себя, как… – Гав. – Кар, – откликается он самым мерзким голосом, каким только может, и взъерошивает жёсткие лохмы резким движением. – Вот и поговорили, – довольно вздыхает Пэйн, лизнув руку Итачи. Ночь, переходящая в утро. Где-то за домом начинает заливаться соловей, и окружающая тишина становится отчётливей и звонче, контрастируя с его пением. – Не холодно? – Немного. – Пойдём в дом, Итачи? Он смотрит в небо. Иногда ему жаль, что он не видит. – Я налью тебе ещё сакэ. Или чаю. – А на ручках донесёшь и в кроватку уложишь? – А надо? – Кар… Итачи улыбается. Эта его улыбка предназначена сейчас лишь одному человеку. Тому, кто научил его заново улыбаться много лет назад. Когда казалось: никогда этого более не сможет. Не получит права. Не вспомнит, как это делать. Тогда для Итачи слово «люблю» приобрело новое звучание. Тогда Итачи начал жить заново. Ещё раз. А потом – ещё раз. И ещё… Люблю. Я Тебя Лю…февраль 2009