Let out the beast

Первый поцелуй оказался медленным, даже тягучим и тугоплавким, от него кружилась голова, и казалось, что в животе что-то шевелится. Первый поцелуй был глубоким, ленивым и пошлым, как в порнушке, которую оба, в тайне ото всех и, главное, друг от друга, смотрели. От себя заранее тошнило, потому что нихрена уже не будет как прежде, даже если повезёт остаться теми же друзьями. Но поцелуй был, был глубок и до одури хорош. Он целовался, как дружил: незаметно властно, дурашливо и так глубоко, что продрало до самого костного мозга. Он целовался так, словно это нормально, словно давно уже целует вот так – развратно и собственнически. Потом очень хотелось выть и дёргать себя за волосы, потому что его губы терзали непривычную к таким заворотам кожу шеи, он кусался и буквально драл, охваченный каким-то своим безумием. Было противно-щипко, горячо, и совсем не приятно, если честно. Только внутри Ифаня был зверь, жестокий огромный зверь, и от зверя было кайфово. Зверь улыбался из Ифаня, как из надёжного укрытия, шуршал в ухо сминаемой тканью брендовой рубашки, словно дразнился. Но продолжал целовать, уже настойчиво и грубо, принося такую охрененную гамму чувств, что к горлу начало подкатывать. Совершенно не укладывалось в голове, как это всё может происходить. И как вообще можно было выпить столько, да потом не просто оставаться в сознании, а так откровенно и стыдно-сладко трахать каким-то жалким поцелуем. Чанёль летел в открытый космос без скафандра. Вообще-то, это страшно, пацаны. Ифаню не хотелось сцеловывать с так по-шлюшьи припухших губ никаких грёбаных слов, от поцелуя стало больно и солоно во рту, когда жалко и словно извиняясь, звякнула пряжка ремня под уверенными и ловкими пальцами. «Трахнет же, - носилось в голове, стукалось о стенки пустой черепной коробки, мозгом в которой, судя по всему, уже и не пахло, - вот точно, сейчас трахнет». Вообще-то, любой нормальный человек, будь он хоть трижды не «да ты охуел, бро, я не пидор, иди ищи себе шлюх в другом месте», в такой ситуации, прописал бы с ноги. Чанёль, с его горячностью, прописал бы, не оставив живого места. Но в Ифане был зверь, жаркий, мать его, опасный зверь, и от зверя было так хорошо. Чанёль с ледяным ужасом понимал, что проебал, проебался и готов дать. А потом очень хотелось хныкать, как девочка, горячая и голодная девочка, чтобы он уже стянул эти проклятые джинсы совсем, чтобы на хую вертел, как нравится, ну боже мой, как можно так издеваться. Хотелось не то, чтобы просто дать. Хотелось открыть рот пошире, высунуть мокрый розовый и уже безвкусный язык, откровенно и пошло, снять на этот язык тугие капли смазки. Чёрт подери, хотелось сделать такой глубокий минет, чтобы в горле больно, чтоб давиться и бояться стиснуть зубы. Чтобы этому зверю, огромному и наглому зверю внутри придурка Ифаня было хорошо. Так хорошо, чтобы не забыл никогда. Это ж надо было столько выпить. - Мать твою, ну! - Что, - Ифань, или зверь внутри его, хрен там разберёшься, улыбался фирменно-гадко, - так хочешь меня? - Да пошёл ты к херам, больной придурок! Обзавестись, что ли, собственным зверем? Ифань поступил тогда совершенно не по правилам, не по сценарию, нечестно, за ногу его и об стену!: дёрнул зверя за поводок, усмирил на время, сволочь такая. И зачем? Чтобы улыбнуться, руками горячими за щёки взять, посмотреть с какой-то блядской нежностью. - И ты думаешь, что я вот сейчас возьму, и трахну своего мальчика? Это так по-Ифаньски, мать его. - Со мной эти штучки не пройдут, ловелас грёбаный, понял?! - Мне так нравится, как ты ругаешься. Хотелось дать не просто с ноги, а с разворота, и уже не промеж ног, а по этому покровительственно-ласковому ебалу. Впрочем, новый поцелуй вполне мирно разрешил этот конфликт, снова пробуждая очень голодную до любых прикосновений девочку. Вообще-то, это было больно, если честно. Так больно, что даже в пустой голове огнём полыхало, куда там про всё тело. Ифань нёс какую-то хренотень про то, что, иногда, трахая очередную грудастую красотку, он вспоминал, как «его мальчик» ругается, и кончал куда ярче обычного. Чанёль дурел и хотел выйти. Желательно – в окно, благо лететь долго и результат со стопроцентной гарантией. Было больно, отвратительно, грязно и хотелось поскорее в душ, раз нельзя в окно, но зверь, уже не прячущийся внутри Ифаня, был до того жгучим и классным, что хотелось только одного: повторить, желательно, как можно скорее. Можно даже ещё глубже и без всех этих соплей в процессе. Потом, едва живого, он целовал снова, тягуче и лениво, как в самом начале, жарко и без возможности вдохнуть. Но не успокаивал же, сука такая, не утешал, не отвлекал даже – печать «моё» ставил. Тоже, кстати, больно, до тошноты. Оставалось надеяться только стать не очередным трофеем, но желанной добычей. Той самой. В конце концов, он думал о Чанёле, трахая каких-то там девок. Выродок. *** - Я тебе уебу с ноги, и не подумаю, что тебе перед камерами скакать завтра, клянусь! Фань, убери это гнусное выражение лица, оно меня выбешивает! – Чанёль уже какой час пытается привести лицо в порядок и уложить торчащие во все стороны волосы. Он смотрит на Ифаня через отражение в зеркале и буквально закипает. - Сгинь, я сказал. Ифань улыбается широко и опасно, и зверь его слишком явственно урчит из глубины, намереваясь выбраться и пошалить. - Я тебе уже говорил, что меня ужасно заводит, когда ты сердишься? - Ладно-ладно, - Чанёль даже поднимает руки в знак безоговорочной капитуляции, - я не сержусь, не злюсь и не сквернословлю. Я очень хороший парень, вообще ангел... Да что не так с этими волосами! Чанёль роняет лак для волос на пол, когда его недвусмысленно и душно обнимают со спины. - Поздно метаться, «ангел». Или за два года ты не выучил, что я на такое не ведусь? Пошли давай, успеем быстренько. А я тебе потом сам волосы уложу. Зверь утробно рычит, и Чанёль, в какой раз понимает, что проебал, проебался и готов дать. OWARI