Незагаданное

Гилберт Найтрей лежит поверх покрывала на широкой кровати в своей комнате в замке Найтрей, смотрит в потолок и считает секунды — чтобы попробовать хотя бы захотеть спать. Раз. Два. Три… Рождество наступило уже два часа назад. В тот самый миг, когда часы пробили полночь, герцог Найтрей встал, важно откашлялся и произнес несколько напыщенных поздравительных фраз, адресованных всем, сидящим за праздничным столом. Герцогиня внимала и отрешенно улыбалась, явно думая о чем-то своем и лишь кивала в нужных местах. Старшие, Клод и Эрнст, откровенно скучали, сжимая в пальцах ножки наполненных вином бокалов. Винсент смотрел на герцога внимательно, с легкой полуулыбкой, и кивал синхронно с герцогиней. Элиот хмурил густые темно-пепельные брови и очевидно не понимал, что не так — Рождество ведь, отчего все сидят с такими постными лицами? А Ванесса строго поглядывала на братьев, старательно игнорируя приемышей. Сам Гилберт осмотрел всех и тут же уткнулся взглядом в пустую тарелку, в пол-уха дослушивая монотонный герцогский говор: тот как раз вещал что-то о желаниях, которые обязательно исполнятся, стоит их только загадать… Гилберту было тошно. «Еще немного, — уговаривал он себя. — Нужно подождать еще совсем немного. Ворон уже заключил со мной контракт. Пусть пройдет еще немного времени: Брейк сказал, нужны еще сведения, еще факты; еще недостаточно известно для того, чтобы вызволить Оза, и я еще недостаточно хорошо контролирую Ворона, и… Господи, ну когда это закончится наконец?!» Он с трудом заставил себя высидеть положенное по этикету время, а потом выскользнул в коридор и почти бегом направился в свою комнату — свое единственное ненадежное убежище в этом ненавистном ему доме. Но, по крайней мере, там он мог побыть один. По крайней мере, какое-то время. …Семьсот сорок восемь. Семьсот сорок девять. Семьсот пятьде… С негромким щелчком поворачивается дверная ручка. — Ты спишь? Ну конечно. Элиот никогда не утруждает себя стуком. — Нет еще, — отвечает Гилберт, продолжая смотреть в потолок. Тихие шаги. Тишина. — А на улице снег идет, — мрачновато сообщает Элиот, и осторожно садится рядом — под его весом прогибается матрас на краю постели. Гилберт вздыхает и поворачивает голову. — И что же? — Да ничего, — бурчит Элиот и смотрит на него искоса. — Просто я подумал… вдруг ты захочешь выйти и погулять по парку? От неожиданности Гилберт даже приподнимается на локте. — Выйти? Сейчас? В два часа ночи? — раньше такое ему мог предложить только один человек; но его нет рядом уже так долго… и поэтому от этих слов больно и горько, и сладко щемит сердце — одновременно. А Элиот ощетинивается. — А что такого? Ты боишься выйти из дома ночью? — с вызовом интересуется он. Гилберт снова откидывается на подушку и неожиданно для себя усмехается. — Нет. С чего бы мне бояться. Просто… нет, ничего. Ладно. Ты прав: в конце концов, не так уж часто в наших краях идет снег. — Тогда… пойдем? — Элиот встает и протягивает ему руку. Гилберт с минуту смотрит на его тонкую, покрытую мозолями от постоянных упражнений с мечом ладонь, сглатывает, осторожно обхватывает ее пальцами и поднимается. — Да. Пойдем. Чтобы выйти из особняка, приходится миновать праздничную залу, в которой кроме герцога и герцогини не празднует, собственно, больше уже никто. Клод и Эрнст, как случайно подслушал накануне Гилберт, собирались поехать продолжать празднование в городе, в развеселой компании бывших соучеников из Латвиджа. Где Винсент и Ванесса, Гилберт даже не предполагает, но точно уверен, что не вместе. А Элиот целеустремленно идет вперед, и с каждым шагом, пройденным с ним, становится отчего-то легче и спокойнее. «Может быть, это потому, что я сейчас выйду из дома», — думает он, ступая за порог. А за порогом его встречает настоящая, такая редкая в Риверре, зима: бело-серебристая, как пушная северная лиса, шкурку которой как-то подарил господину Оскару кто-то из давних знакомых. Гилберт помнит, как ему позволили зарыться пальцами в этот сказочный мех; помнит не только из-за того, что тот был до невозможности мягким, но и потому, что столкнулся в нем с пальцами Оза, тоже с наслаждением гладившего шубку невероятного зверя, и некоторое время они, переплетя пальцы, смотрели друг другу в глаза, пока Гилберт не вспыхнул и не отвел взгляд… — Гилберт! Гилберт вздрагивает и выныривает из сладко-удушающего омута прошлого. Настоящее смотрит на него сердито: Элиот хмурится и катает в покрасневших ладонях снежный шарик. — Какого черта ты опять непонятно где? — интересуется он и, не дожидаясь ответа, хватает Гилберта за руку мокрыми, холодными пальцами. — Пошли. Кусты жасмина все в снегу. Посмотрим поближе, на что это похоже. Гилберт снова идет следом за Элиотом, ощущает, как дрожит его рука, и с запоздалым раскаянием понимает, что тот одет совершенно не по погоде: ткань сюртука плотная, но не на столько, чтобы защитить от зимнего мороза. — Почему ты не надел что-нибудь потеплее? — спрашивает он, и получает в ответ еще один сердитый взгляд. — Потому что не захотел. Мне не холодно, — высокомерно говорит Элиот, выбивая зубами барабанную дробь. Гилберт прикусывает губу, чтобы не рассмеяться и расстегивает пальто: — Надень. Будем греться по очереди, — предупреждает он вспышку праведного гнева единственного рыцаря Дома Найтрей. Если говорить начистоту, Гилберт не понимает, как в такой семье мог появиться такой, как Элиот. Кажется, даже Винсент более органично вписывается в общую атмосферу этого клана, чем вспыльчивый, болезненно-честный Элиот с этой его ошеломляющей привычкой говорить то, что он думает, прямо в глаза. Гилберт накидывает на плечи Элиота свое пальто, — быстро, чтобы со стеганой подкладки не успело улетучиться тепло, — а тот молчит, только смотрит на него из-под ресниц прозрачно-голубыми глазами, в которых сейчас отражаются серебристые снежные звезды, беззвучно падающие с небес. «Если бы это был настоящий звездопад, я бы загадал свое заветное желание — одно и тоже, много раз, на каждую звезду; и может, тогда оно исполнилось бы, прямо сейчас, и Оз…» — Снежинки похожи на звезды, правда? — неожиданно говорит Элиот и, не дожидаясь ответа, добавляет, словно читая мысли Гилберта: — Если бы это был настоящий звездопад, я бы загадал желание. — Какое же? — Гилберт не изображает заинтересованность — ему правда хочется знать, чего пожелал бы Элиот. Тот хмурит брови и молчит; но потом все же отвечает, смущенно и оттого грубовато: — Загадал бы, чтобы исполнилось то, чего ты больше всего хочешь. Чтобы ты начал улыбаться чаще, а то невозможно уже смотреть на тебя такого. Просто позоришь фамилию Найтрей своим вечно похоронным видом, и… Элиот не успевает договорить: Гилберт, задохнувшись от вдруг ожегшей диафрагму и переносицу горячей волны, обхватывает его за плечи и крепко прижимает к себе. — Спасибо тебе, — глухо, уткнувшись во встрепанные пепельно-русые волосы, пахнущие отчего-то согретой солнцем хвоей, и одновременно — снежно-льдистой свежестью. — Спасибо, Элиот. Странное дело: Элиот не вырывается, только дышит ему в плечо, громко сопит носом и, кажется, держится за борта сюртука. — Вот еще, — бормочет он чуть позже, — за что спасибо-то? Я ведь только хотел бы сделать это, а не сделал; за незагаданное желание не благодарят. Гилберт качает головой: — Это не так, Элиот. Это не так. Он не может объяснить ни себе, ни своему названному брату, что с ним происходит сейчас; отчего ему так тепло несмотря на то, что пальцы рук уже не сгибаются и ступни покалывает от холода. И впервые за все годы, которые Гилберт провел в этом доме, он действительно ощущает наступление Рождества.