how can i crack ya code?

Привет. Это Гарри, и сейчас в его дорожную сумку вывернуты все скудные ящики раритетного комода; кто-то свистнул ему, что сегодня, наконец, пора. Не бежать без оглядки, не красться по теням – просто уйти. Последний раз пройти мимо стены, впервые не задев яркую раму, старое семейное фото в которой олицетворяет все туманы прошедших почти девятнадцати лет — размытый силуэт за спиной неподражаемой умницы сестры. Если ее белые банты и рюши со временем превратились в пуанты и воздушную пачку, яркость девчоночьей улыбки в успешный блеск в глазах, то…что о нем? А он разве чуть выше ростом стал и ссадин чуть побольше, чуть поглубже. С коленок по ломаной траектории прямиком в самое сердце. У Гарри тахофобия этого самого сердца, размером с кулак, которую он упорно списывает на буднично приобретенную аритмию. А у Луи, наверное, руки до сих пор теплые и мягкие подушечки пальцев, даже несмотря на изморось за окном и ледяной ветер, прорывающийся сквозь скрипучие ставни. Рядом с ним всегда можно было хотя бы попытаться отпустить себя, не боясь отдать свое тонкое, изнеможенной не отпускающей крупной дрожью, тельце под надежную защиту и даже не возмущаться уже надоевшим наставлениям бросить привычку все время слоняться под ливнем. Как же этого не хватает временами. Но…былое закрашено крестами-штрихами. Вроде бы. Кажется.

В высокой башне со смоляными кудрями прячется все еще маленький и совершенно ледяной мальчик, побитый безликими струями дождя, что вовсе не за стеклом сейчас - по венам, выцветшим красным.

У Гарри под синяками есть родинка в форме сердечка на острых левых ребрах и больше нет никакой возможности улыбаться. В семнадцать Луи носил квадратные очки, исписывал тетрадки в клетку, делил в уме косинус на синус и очень надеялся получить стипендию в университете, чтобы укрыть Гарри от всех-всех невзгодов в стенах общежития. А кудрявому почти шестнадцать; его лучезарную улыбку и длинные ноги прямо на улице ловит цепкими орлиными глазами тренер местной футбольной команды и беспрекословно пророчит ему большое будущее. Он представляется Николасом и следующим утром на пороге его школы сверкает новенькой чистой формой и красными бутсами. Так у Гарри впервые появляется подобие цели и реальная возможность стать чьей-то гордостью, а Луи все тонет и тонет в бессмысленных баллах, и среди исписанных яркими маркерами конспектов продолжает ничего не замечать. Никого не видеть. Сейчас никто не берется судить, когда именно у Гарри атрофировались лицевые мышцы и потухли маячки. У Гарри не осталось ничего кроме побитых кроссовок на перебитых ступнях, старого мяча на заброшенном поле и разбитых надежд. Надежд, которые впоследствии Ник так рьяно возлагал на его хрупкие неподготовленные плечи, сжимая их слишком часто, резко и как-то…собственнически, что ли. Не забывая поглаживать холодом, приговаривая жаром точно в ухо. У Гарри карма разводами черных клякс помечена и несбывшееся пророчество – не бывать ему звездой. Нутро, когда-то нежное и тонуще-мягкое, тяжесть горьких, как примесь стали прутьев лавок в забаррикадированной раздевалке, (которые он закусывал) воспоминаний, раз за разом, как тогда, рвет на части, кромсает и клацает на ошметки налитой кровью, сухой как наждак член, на убой толкающийся внутрь. Против непосильного протеста. На разрыв аорты. До сорванных связок. В прокушенную мочку Ник шептал что-то о сладеньких целках и слизывал капельки крови, а Гарри лавировал между чистилищем и адом, проклиная того, кто сверху и одновременно умоляя его же дать подохнуть прям там, захлебнуться собственными слезами со вкусом позора и боли. Он – мученик. Плевать на себя. Но чем Луи заслужил такую участь — хранить в памяти жертву стечения обстоятельств, неудачную пробирку? С тех пор у Гарри один шрам на левой лодыжке от скольжения на луже спермы и три ровных продольных шрамика от нежелания жить. — Что же заставило принять тебя столь кардинальное решение? — Скажите, доктор, что по-вашему нужно сделать, чтобы не дать чудовищу вырваться на свободу? — … — Пугать его болью. Гарри вырывает себе язык и носит только мешковатые джинсы. И частички собственной обветренной кожи царапают пахнущую вкусной пеной для бритья щеку, когда эти двое стоят на перроне, и Луи думает, что видит его в последний раз. Выпивая обещания прислать билет в один конец, уверения в предстоящем только для них счастье и клятвы, что эта разлука — отправной скачок в новое начало, Гарри никак не может насытиться — ему много. Через край, но он все равно вжимает то, что от него осталось в самый центр, наивно предполагая, что ему удалось коснуться струн за ребрами. Гарри разбивает экран ноутбука и навсегда выжигает в мозгу цифру 33. Ровно столько, сколько снежинок он успел насчитать на варежках Луи, пока тот бежал за уносящимся поездом. Ровно столько дней, сколько понадобилось Луи, чтобы обновить свой фейсбук фотографиями с какой-то студенческой вписки, с каким-то кареглазым мальчиком, чья татуированная рука блуждала под мятой растянутой футболкой, чьи губы выцеловывали его открывшиеся ключицы. Гарри стирает контакт за контактом и отказывается пережевывать пищу. Он будто зажат между двух миров, между двух смертей: физической — когда отдал свое тело, заплатив за наивную веру в слова. Моральной — когда собственноручно разодрал грудную клетку, освобождая ее от едва бьющейся почерневшей мышцы. Теперь там много места для метаний остатков души — самоистязание. Живой мертвец. Предательство, однажды навсегда влюбившего в себя — блажь, по сравнению с тем, что вытворяет с ним изо дня в день собственный мозг. Руки сходятся на затылке каждую Божью ночь, сдавливая голову словно в стальных тисках — вот бы взорвать ее, наконец, источаемым дьявольским жаром. Кадры его лично смонтированного фильма запретили бы к показу во всех странах мира.

Белое — улыбка. Черное — ключ в замке. Белое — мурашки. Черное — спущенные шорты. Белое — смех. Черное — вскрик. Белое — колики. Черное — спазмы. Белое — поцелуй в щеку. Черное — прижатая ко рту половая тряпка. И этой смене кадров никогда не будет конца. В этой смене кадров Гарри убедил себя сам.

У Гарри кончается топливо и нет надежды выбраться из кладовой своих ужасов, в которую он запер себя сам. У Гарри кончаются бинты и надорванная брошюра местной психиатрической клиники в нагрудном кармане джинсовки. У Гарри последние центы на сотовом, подтверждение заявки и совершенное неверие, что все еще можно подняться с колен. У Гарри в руке небольшая сумка, на тумбе рядом больничная анкета, в пальцах маркер, пустошь внутри. Когда он уходил, мать отдала ему конверт. С билетом на поезд. В один конец. А у Луи Томлинсона глохнет полупустой бак бензина, саднит разбитая о руль бровь и запоздалое состояние аффекта на поверхности – телефон фонит обрывочными гудками. Последний контакт: Энн Стайлс. У Луи в руках сжатый пакетик персикового сока с трубочкой, остатки шоколадных пирожных на кедах и сгусток последних сил комом в горле, когда Гарри вскрикивает на постельной койке и прямо с порога принимается блевать правдой. Луи может растворить для него смекту и раскрошить фестал, но где бы добыть таблеток против гноя отравленных стрел, выпущенных точно в подреберье? Ему самому срочно нужна профилактика отека всего, скопа самых потаенных догадок и ран. У Луи, и правда, до сих пор руки теплее солнца, ласки нежнее его лучей, вот только в груди теперь знакомая младшему пустошь. Которая с каждым следующим словом утягивает неумолимо, стирая последние пути к возвращению. И в которой, кажется, им вдвоем будет немножко уютнее, чем по одиночке. А? И Луи больше не нужно его еженедельное помутнение в виде острой щетины, смуглой кожи и татуировки — красных губ. Свое — оскверненное, с впалым животом и сухими коленками не заменить ничем. Разве что выжечь. Но как горят дыры? У Гарри и Луи поломанные судьбы стоят друг за другом особняком, койки в соседних палатах и 33 зачеркнутых цифры на календаре в комнате отдыха. А еще у них общая мечта и тяга к метаморфозам. И губами в выбритые виски вышептанные грезы.

Об измененной дате на билете в один конец.