Exile Vilify

Всё начинается с одного бокала. Гермиона говорит ей – хотя бы шампанское себе закажи; Флёр трёт лицо и смотрит на неё сквозь разомкнутые пальцы: пышная пивная пена касается потрескавшихся губ. Флёр чувствует, как внутри что-то переворачивается от мысли, что когда-то ей просто так нравилось красное вино. Гермиона глядит на неё, не переставая пить, и только фыркает, прикрывая глаза от притворного удовольствия. Шампанским может называться только вино, которое сделали в Шампани, хочет сказать Флёр; там, где её преследуют нервные срывы, один за другим, один за другим – прямо как колонны студентов, особенно с языковой практики, снующие туда-сюда по региону, будто им там намазано мёдом. Молодые и улыбчивые люди с перекинутыми через плечо сумками и знакомыми бликами от фантазий о будущем в глазах; она думает о дисульфираме под кожей, хотя, на самом деле это всё враньё. Как и шампанское, которое могут подавать в этом британском баре. Как и всё остальное. - Шампанским называется вино, перебродившее второй раз после закупорки бутылки. - Шампенуаз. - Да. Гермиона наслаждается своим пивом; Флёр наслаждается своим внушением; её желудок сводит от фантомного алкогольного тепла, но она не намерена сдаваться. Пробка от шампанского на самом деле цилиндрической формы; к низу она расширяется потом – под давлением. Флёр опускает руки на стойку; голову – на руки; какое, ради всего святого, это вообще имеет отношение к кускам мёртвых женщин в Ла-Манше? Гермиона если и задаётся этим вопросом, виду не подаёт; бармен ставит перед ними по тарелке с чипсами, и Флёр флегматично смотрит на них, не поднимая головы со стойки; смотрит поверх неровных блестящих от масла треугольников, как Гермиона своими длинными пальцами чинно отрывает фольгу от ванночки с соусом, макает один из чипсов в красную жижу и задумчиво кладёт в рот. Флёр искренне интересно, понимает ли Гермиона абсурдность ситуации, но приходит к выводу, что вряд ли; это она – француженка, которая сидит в британском ресторане с тарелкой мексиканских чипсов и соусом табаско. Страйк. Гермиона морщится и опрокидывает в себя оставшееся в бокале пиво; показывает бармену повторить. Флёр кажется, что где-то его видела, но она почти уверена, что это просунувший от голода шовинизм. Гермиона раскачивается взад-вперёд, забавно приоткрыв рот, глядя на неё; потом зачем-то тянет к ней руки, и Флёр уже готова отпрянуть; но волосы цепляются за пряжки на рукавах куртки, не давая резко дёрнуться, а Гермиона только берёт в руки её порцию соуса и осторожно отклеивает фольгу от пластика. Судя по тому, как плавно двигаются её пальцы, она прекрасно осведомлена о их длине и привлекательности, думает Флёр, стараясь незаметно выпутать локон; по лицу Гермионы совершенно не понятно, заметила ли она эту неудачную попытку побега. Она ставит соус поближе к Флёр – от его запаха начинает зудеть нос, и Флёр наконец-то поднимает голову и достойно отвечает на выжидающий взгляд Гермионы точно таким же. Гермиона подталкивает соус ещё ближе – кончики её пальцев похожи почему-то на собачий нос – наверное, дело в освещении; Флёр несмело берёт с тарелки треугольник теста и макает в концентрацию адовой лавы, уговаривая себя, что хуже не будет – не может быть. Смех Гермионы стал за эти несколько лет хриплым и каким-то отчуждённым, как будто его длительное время подавляли и пытались уничтожить; но он, в конце концов, всё-таки выбрался на свет – весь такой жалкий, потрёпанный, ломкий и мертвенно-бледный – но счастливый, что всё-таки увидел солнце. Отчего-то Флёр в ответ на него хочется сделать что-нибудь – хоть что-нибудь; от того, чтобы потрепать Гермиону за щёку (которых нет) – до того, чтобы податься вперёд и чмокнуть растянувшиеся болезненно побелевшие губы; но она слишком занята тем, что в её рту поселился дракон. Жадно выхлёбывая воду, которую ей подал улыбающийся бармен, она снова сидит в своей палатке на Турнире Трёх Волшебников и старается не обращать внимание на то, как за трепыхающимся на ветру брезентом сталкиваются ужасающие своей мощью рёв толпы и рёв дракона. Флёр не нравится липкий страх, заползший по спине ей под рубашку; но, по крайней мере, Гермиона смеётся и что-то бубнит в промежутках между смехом, разряжая атмосферу. Лёд растоплен; одна капля действительно творит чудеса. Спустя несколько часов уже неудивительно, что Гермиона не совсем в состоянии вести себя адекватно и начинает льнуть к Флёр, поддерживая в строгости верхнюю часть лица с нахмуренными бровями, пока губы, будто сами по себе, то и дело вытягиваются в очень пьяную и слишком счастливую улыбку. В какой-то момент, после третьего или четвёртого стакана, она пододвигает свой стул поближе к стулу Флёр; сама Флёр в этом время стоит в тесном одноместном туалете, отделанном под дерево, смотрит в зеркало в собственные болезненно трезвые глаза и шипит, сжав зубы и кулаки, не имея ни малейшего представления, что происходит и что делать дальше. Она плещет водой в лицо и смотрит через зеркало, как вода капает с подбородка; зачем ты вообще это затеяла, Флёр? Она уже не уверена, но, кажется, инициатором сегодняшней встречи была именно она; спонтанное решение где-то между бессильной злобой от того, насколько запутано дело, и напряжения от необходимости постоянно либо слышать, либо видеть Гермиону; но никогда не иметь возможности что-нибудь сделать. Возможно, в её сознании, размазывающим всё вокруг после нескольких дней бессонницы в аляповатое нагромождение цветов и форм, эта встреча проходила по другую сторону Ла-Манша, где она сидела, убрав локти с белоснежной скатерти, за столом серьёзного ресторана и, как можно усерднее игнорируя Гермиону, пролистывала креветочные и салатные страницы меню. Там бы на ней был какой-нибудь приличный костюм, желательно построже; и волосы были бы собраны в пучок; и она бы через силу, но заставила себе отыскать забытую косметику и, по крайней мере, запудрить эти огромные круги под глазами. Но что-то пошло не так, и вот она – в свитере с застиранным пятном от джема, спутанными волосами и землистого цвета лицом – сиротливо полощет трясущиеся руки в раковине в туалете британского паба, по размерам больше похожем на гроб; в нём даже нет окна, чтобы кто-нибудь мог срочно ретироваться. Она слишком трезвая, чтобы возвращаться обратно. Гермиона в душном заполненном дымом зале слишком пьяная, чтобы уйти; чтобы держать вопросы при себе. - Зачем? Флёр пожимает плечами, опираясь локтями на стойку и подхватывая губами соломинку в бутылке с газировкой; она правда не знает; не разобралась за все эти годы ни с одним из своих зачем и почему, только набрала ещё больше – смотри, Гермиона, я не могу выдержать их вес. Гермиона задумчиво перекатывает стакан по стойке из руки в руку, рассматривая, как пена облизывает стекло и медленно стекает обратно; Флёр без тени жалости усмехается тому, что Гермиона справляется ненамного лучше. Наверное, именно этого знания, что Гермиона всё ещё мучается, ей и недоставало эти годы; наверное – вот за этим. Но она всё равно просто пожимает плечами и цедит через трубочку газировку, которая уже давно нагрелась и потеряла вкус вместе со всеми пузырьками; дешёвая содовая с норовом шампанского; в чём тогда разница? Флёр не знает; Флёр уже успела забыть – поэтому продолжает мусолить соломинку, пока не всасывает последние капли и воздух с характерным звуком. Гермиона на это глупо хихикает и залпом выпивает оставшееся пиво. - И что теперь? Флёр достаёт соломинку из бутылки и несколько секунд внимательно изучает чередующиеся белые и красные полоски; кладёт на язык и слизывает сладость: - У нас висит труп. Гермиона тихо сглатывает: - Два. - Я уж вижу. Если Флёр за это время разучилась пить, то Гермиона так и не научилась; Флёр стоит немалых усилий менять её курс, когда перед ними возникает сначала дерево (слева), а потом парочка (справа). Всматриваясь в смазанную близорукостью больше, чем туманом, улицу, она не перестаёт ругать себя за оставленные дома – вдумайся, Флёр, во Франции, в трёх часах езды, в прошлой жизни – линзы. Всё вокруг них облеплено зависшей в холодном пахнущем солью воздухе осенней изморосью вперемешку с паром из люков, труб и вентиляций и сигаретным дымом; непропорциональное и неправильное в своём стремлении сиять изумрудным, золотым и рубиновым у пешеходного перехода. Флёр понятия не имеет, куда ей идти; незнакомые улицы сжимаются вокруг неё, по-английски тёмные и неприветливые; Флёр, спотыкаясь и оскальзываясь на влажной брусчатке, остро чувствует себя нежеланной здесь – по эту сторону Ла-Манша, по эту сторону границы между магическим и обыденным; по эту сторону закона. По левую руку от Гермионы Грейнджер. Но она подхватывает Флёр под локоть, и приобнимает за талию, и помогает вернуть равновесие; и пьяно шмыгает носом. Флёр решает не сбрасывать с себя этих неловких объятий и ничего не говорить. Квартира Гермионы – одна большая комната с двумя перегородками Флёр по пояс: одна отделяет кухню, вторая – прихожую; кровать, тумбочка и стул у врезанных в стену полок, заваленных одеждой. Когда Гермиона захлопывает за ними дверь, прерывая шум улицы, треск лампочки в подъезде и урчание соседского радио, Флёр может расслышать, как гулко и быстро бьётся её сердце; где-то слишком высоко, почти у горла. Она говорит себе – не рассматривай; она говорит себе – не слушай; она говорит – какая тебе разница, где и как Гермиона живёт? Но вода капает из крана, и легонько звенит холодильник; и Флёр сдаётся, рассматривая очертания предметов в темноте; замирает, уставившись через всю комнату на подрагивающие зелёные цифры на будильнике у кровати. Второй час ночи – это либо слишком поздно, либо слишком рано. Стук сердца становится громче, чем жужжание старого холодильника; Гермиона бросает ключи на полочку у зеркала и, наклонившись чтобы снять сапоги, замирает, глядя на Флёр снизу вверх. Она всё ещё пьяная; теперь, после короткой прогулки и холодного воздуха, даже сильнее, чем прежде. Флёр смаргивает, сглатывает и прячет руки в карманы своей куртки: - Ты дома. Гермиона продолжает смотреть на неё; усмехается – как-то слишком трезво и грустно, думает Флёр; как-то слишком так, чтобы Флёр снова захотелось её обнять. Расстёгивает, наконец, свои сапоги, стягивает, смешно покачиваясь из стороны в сторону; потом – плащ, и Флёр незаметно облокачивается на дверь, рассматривая тщедушную – усохшую – Гермиону, пока она пытается сладить с головокружением, вешалкой и невидимой в темноте для Флёр – как, видимо, и для самой Гермионы – петелькой на вороте. Флёр пробует, будто языком больной шатающийся зуб, свою уверенность; говорит, стараясь звучать как подобает: - Мне надо идти. Гермиона не смотрит на неё; продолжает оглаживать воротом плаща деревяшку, к которой прикреплён крючок. Флёр откашливается, отпрянув от двери и покачиваясь на каблуках; протягивает руку над плечом Гермионы, перехватывает влажную ткань своими пальцами поверх её; нащупывает несчастную маленькую петельку и, просунув палец, всматривается в размазанные очертания вешалки перед собой, силясь попасть куда надо с первого раза. Когда у неё получается, и она смаргивает, оказывается, что Гермиона развернулась к ней лицом; стоит, уставившись Флёр куда-то в складки шарфа на шее – руки по швам, плечи опущены. Флёр вдыхает поглубже и проверяет ещё разок; ни боли, ни зуда – ничего; нерв давно отмер и зуб пора вырывать. Она осторожно опускает всё ещё вытянутую руку – на плечо Гермионе; потом, очень аккуратно, внезапно не зная, что делать, кладёт ладонь ей на спину, с каким-то слабым болезненным ужасом чувствуя слишком острую явно выступающую лопатку; и – с тем же смешанным чувством – лихорадочное тепло. Флёр шепчет: надо идти. Флёр думает: отреагируй же ты уже. Флёр улыбается капающей темноте и своему отражению, торчащему в зеркале над головой Гермионы: посмотри на себя. Откуда-то снизу – откуда-то из прошлого, с пляжа у Ракушки, когда Флёр прежде всего остального прижимает её к себе, чтобы убедиться, что она хотя бы дышит – Гермиона шепчет: зачем. Флёр не отвечает, потому что это не вопрос. Только вынимает вторую руку из кармана и обнимает теперь уже более-менее по-настоящему; долгое отсутствие практики даёт о себе знать, и Гермиона пару секунд копошится в её руках, посмеиваясь и кряхтя, вытягивая из-под её рук волосы; а потом неловко и по-детски обнимает в ответ – просто обхватив за пояс, как ствол дерева. Флёр чувствует себя бутылкой с узким горлышком, в котором собралось слишком много газа; ещё немного – и давление вытолкнет пробку; и без всякой логики и цели, все её эмоции – плохие и хорошие, тщательно подавляемые и сдерживаемые последние четыре года – фонтаном пены вырвутся наружу, обнажив, наконец, ответы, которые Флёр не знает готова ли принять – и уж тем более дать их Гермионе. Но не она ли растрясла бутылку; не она ли позволила – или заставила –восстанию внутри себя так разойтись? К чему теперь возмущаться и пытаться обмануть законы физики? Гермиона сжимает её крепче; Флёр не может сдержаться и не погладить её по голове; не чмокнуть в лоб. Гермиона, кажется, смеётся, уткнувшись в сырой и пропахший в баре табаком шарф; Флёр, кажется, тоже смеётся, пряча глаза от собственного отражения в зеркале; меньше всего ей сейчас хочется столкнуться взглядом с этой занудой. Она слегка отстраняется, заставляя Гермиону поперхнуться смешком и тихо испуганно ойкнуть, обхватывает руками её шею и чуть запрокидывает голову, заставляя Гермиону смотреть ей в глаза. Флёр старается вложить в этот взгляд всю свою ненависть – к ней и к себе – за то, что позволяет себе эту слабость; пытается показать Гермионе самую выжимку из тех четырёх лет, что они не виделись – она окрашена в основном болью; пытается всё тем же взглядом предупредить Гермиону, что, чем бы оно ни было и как бы долго не продолжалось, – это будет больно, очень больно. И Гермиона смотрит на неё в ответ с готовностью и отвращением; с распаляющейся, физически ощутимо жгучей злостью и сжимающей в тиски лёгкие, перебивающей дыхание благодарностью. Флёр стискивает зубы и выдыхает; ей кажется, что она слышит оглушительно громкий хлопок. Губы Гермионы по-прежнему солоноваты на вкус, и её язык по-прежнему мягкий. Им не хватает воздуха, и они хватают друг друга за воротники и лацканы, и Гермиона отрывается от неё на мгновение и шумно вдыхает, но Флёр притягивает её обратно – наверное, даже немного болезненно резко; но Гермионе, похоже, всё равно, и Флёр – тем более; она просто не может насытиться. У неё достаточно опыта; она прекрасно знает механизмы. Всё начинается с одного бокала.