Eternity

Тишина в помещении гулкая, вязкая, только изредка шуршит мел. Чай, брошенный на произвол судьбы, уже сто лет остывает в объятиях дорогого фарфора. Не всякий согласится, но научное познание суть есть творчество. В математическом каркасе. Озарение – и пространство рвётся с треском, как хлопчатобумажная ткань. Озарение – и атом останавливается. Озарение – и художник-учёный, бросая всё, спешит за работу, а мир… Мир может подождать. Там, где Розалинда ещё не закончила уравнение, Роберт уже подхватывает вторую строчку. Мир, конечно же, подождать соизволит – ведь у Них вдвоём в запасе вечность. Не важны ни год, ни место, ни измерение. Где-то далеко спасённая и постаревшая Анна-Элизабет умерла, умирает, вот-вот умрёт в тёплой постели. Мир становится правильнее и проще: шторм на море волновых функций затихает, они больше не изламываются там, где не нужно, а в уравнениях сокращаются все бесконечные вклады, только вот в Их жизни ничего не сокращается – одна сплошная перевёрнутая на бок восьмёрка. У Них всё будет по-прежнему оставаться. Утро, в котором все бытовые хлопоты напоминают отрепетированное действо: синхронно заправляется кровать, а в чай отправляется равное количество сахара. В полдень книги открыты на одинаковых страницах, мел шуршит по доске до поздней ночи, и до поздней ночи Они молчат, словно мысли свободно перетекают из одной головы в другую. Поздней ночью синхронно гаснут светильники по обе стороны кровати, и Он расшнуровывает Её корсет испачканными мелом пальцами, почти хореографично. Вот и всё. Всё будет по-прежнему день за днём. Годами. Столетиями. Ох уж эта вечность. Вечность – это свободная птица. Вечность – даже отданная физике – это клетка. Это тягостная тишина комнаты, в которой остывает чай, к «середине» которой непременно всё наскучит и опостылит. У вечности два имени – мужское и женское, оба на «R». Розалинда посвящает Роберту свою половину, а Роберт посвящает свою половину Розалинде. Вот только от того, что бесконечность делится на двое, меньше она не становится. Вечность однажды может забрать всё человеческое. Она, в перспективе, чревата безумием, и это будет интересный, хоть и не физический эксперимент – насколько Им известно (а Им известно почти всё), никто ещё не подвергал своё психосоматическое состояние воздействию сотен лет и миллиардов секунд. Непременно, нужно будет всё записать. Как настанет время, и разговоры «с самим собой» приобретут оттенок шизофрении. Фарфоровые чашки затрещат в фарфоровых руках, а на двоих будет один смутный ночной кошмар. Годы и города смешаются в непозволительном беспорядке, а последний календарь сгорит во время опыта с искровыми разрядами. Её лицо будет всё таким же безразличным, но идеально наманикюренные пальцы скрюченно, судорожно вопьются в спину – Он – Её иномирное отображение, всё поймёт, но лицо Его будет безразличным в той же самой мере. Он, на то самое мгновение, разделит Её фатализм. И останется лишь застыть в пространстве и времени, как насекомым в янтаре – рыжем, как цвет собственных волос, как веснушки, просыпанные на плечи незадачливым генетическим кодом, который одной хромосомой разделил мир на мужское и женское, на две стороны монеты-медали – и этим всё усложнил… … А пока, в неизвестном городе и неопределённом году, Розалинда невозмутимо стирает меловые отпечатки с бёдер и плеч, идеально складывает шелковый платочек и морщит нос: из кухни насвистывается безвкусный, на её взгляд, джазовый мотив, и пахнет шарлоткой. Кажется, такую же в детстве её учила готовить мать. Сейчас готовит Роберт. Всегда он ломает привычный ход вещей – иногда чуть-чуть, иногда основательно. Чего от Него ещё ждать? Чего ещё ждать от другой версии себя? Да чего угодно. А пока где-то внизу научное сообщество шугается квантовой механики – боится и привыкает, а у Них впереди ещё не один «эксперимент», готовый миры переворачивать. А пока в комнате тишина густая и гулкая, только шаркает мел и молит о помощи стынущий чай, а Чьи-то холодные пальцы почти судорожно останавливаются на Чьих-то холодных ключицах.