Дома

Твоё имя Рафаэль, и тебя сильно тошнит. Твой рот открыт и по языку стекает мерзкая желчь, но ты не пытаешься давить рвотные позывы – знаешь, что бесполезно. Твои руки связаны за спиной и подцеплены к крюку, и ты не можешь воспользоваться ими, чтобы стереть с себя всю слизь, которая покрыла твоё тело. Она мерзкая и холодная, а ещё она жжётся, и тебе совсем не нравится это ощущение. Ах, и да, тот мутировавший таракан всё же добрался до тебя. И сейчас он, стоя где-то позади, дышит тебе прямо в панцирь – ты слышишь его присутствие, потому что его дыхание хриплое, немного роботизированное. Но это не единственное, что ты знаешь. Тебе не очень понятны его мотивы, в твоей голове плывёт от далеко не сказочных ощущений, что он дарит тебе одним лишь фактом своего существования, но ты знаешь также, что братья рано или поздно найдут тебя. В конце концов, т-фон всё ещё с тобой, хотя ты не исключаешь возможности, что волны, исходящие от этого терминатора, перекроют сигнал твоего аппарата связи и_ещё_много_чего. Тем не менее, ты уверен, что ребята найдут тебя, но не уверен, будешь ли ты жив к тому моменту или хотя бы способным адекватно мыслить. Таракан скоблит лапами по твоему панцирю, будто пытаясь вскрыть его, и тебя корежит от звука, который он издаёт. Ты чуть ли не кожей чувствуешь, как он касается твоей наружной кости, твоего щита, покрытого царапинами и порезами, которые ты нажил за все эти пятнадцать с хвостом лет. Но ты чувствуешь теперь, что не сможешь ими гордиться. Тебе противно. И он это знает. Его крылья тихо стрекочут, когда его лапы хватают тебя за края панциря и резко дёргают назад, почти выбивая твои руки в суставах, и ты слышишь влажный хруст, и ты чувствуешь боль, но эта боль ничто, по сравнению с тем, что ты вообще ощущаешь здесь, или можешь ощутить, потому что - ты уверен – эта тварь способна на многое с тем минимумом мозгов, что имеет. Эта боль отрезвляет. Ну же, Рафаэль, - говорят его прикосновения к твоим плечам. Что такое? – усмехается, касаясь длинным слизистым языком твоего горла и скользя им до уголка губ, слизывая желчь, пробуя на вкус. Неужели ты так сильно испугался маленького таракана? – смеётся, дёргая снова, и это до чёртиков больно, и ты тихо шипишь, подавляя вскрик. Не показывать. Не дать слышать. Но рядом с ним ты чувствуешь маленьким себя. И у тебя сердце сжимается, болезненно пульсируя в центре груди, там, где больнее всего, там, где холоднее всего, там, где больше всего мерзко. Язык охватывает твою шею прочной удавкой, давит снизу на подбородок, заставляя голову откинуться назад, сжимает венки, выступающие из-под тёмно-зелёной кожи, давит дикий пульс, сжигая его, и проскальзывает в твой рот через уголок, и очередной рвотный позыв отдаётся болью в измученном желудке, потому что это невыносимо. Твои веки зажмурены, руки сжаты в кулаки, но это не мешает капелькам слёз мчаться из уголков твоих глаз, тебе, по меньшей мере, мерзко. Мерзко, в первую очередь, от тебя самого. Если бы ты не боялся этих мелких тварей, сейчас бы спокойно сидел на крыше и слушал тишину, переваривая очередную стычку с Лео несколькими минутами ранее. Тебе плохо. По-настоящему плохо. Так, как никогда не было. И ты не знаешь, что делать, потому что боль не даёт тебе покинуть сознание, она не даёт тебе ничего, кроме понимания всего, что происходит с тобой сейчас. И не только сейчас, в общем-то, вся твоя жизнь построена на её вспышках. Она дарит тебе твою жизнь. Ты изумлённо распахиваешь глаза, чувствуя его, вроде как, детородный орган, коснувшийся тебя там, в мягком местечке под хвостом, и пытаешься отстраниться, резко дёргаясь, но тут же его лапы-щупальца обхватывают тебя в плотный кокон, и мутант издаёт угрожающее шипение. В своей голове ты слышишь недовольство. Его недовольство тобой. Ты не можешь шевелиться, твоё тело в склизких тисках, твои глаза плотно зажмурены, и единственное, что ты можешь – хрипло стонать от боли и ужаса, что тебя обуял не хуже щупалец. И в твоей груди скользкий ком, мешающий дышать, и он, кажется, давит твоё сердце собой, давит и лёгкие, и желудок, потому что очередной позыв проконтролировать ты даже не успеваешь подумать. У тебя руки болят, плечи грозятся быть свёрнутыми так, что и сухожилия можно сращивать снова, перед глазами плывёт, а тело качается на крючке, подвешенное, словно рыба, в такт мелким толчкам продолговатого полового органа этой мерзкой твари. Перед глазами плывёт, ты уже почти не чувствуешь ни тела, ни какой-то там притупившейся боли. От переизбытка отрицательных ощущений твой организм абстрагируется от реальности, погружая тебя под свинцовое стекло, где тебя никто и ничто не потревожит. Тебе безразлично это, и ты позволяешь ему делать это, отстранённо ощущая лишь присутствие в тебе инородного тела, которого там быть не должно точно, и его движение, и слышишь роботизированное дыхание краем уха, смутно осознавая, что это всё – не то, что должно было случиться, не то, чем должен был закончиться твой вечер. Твой желудок сокращается чисто рефлекторно, тошнить уже нечем, даже желчи, кажется, не осталось внутри, но боль растекается по венам и распространяется по всему твоему задеревеневшему, но, в то же время, податливому телу. И это единственное, что заставляет тебя чувствовать себя сейчас живым. Сколько длится вся эта выворачивающая наизнанку пытка, ты не знаешь, потому что тебе уже плевать на это. Ты совершенно пустым взглядом смотришь на вбегающих в помещение, не отделанное обоями или извёсткой, братьев, почти не слыша испуганного голоса Лео, который замечает, что тут происходит, первым. Все звуки протекают как-то мимо тебя, ты абстрагирован от них. Тебе не нужно слышать их, они ничего не значат для тебя сейчас. Но щупальца резко сжимают тебя, твоё тело издаёт сдавленный стон-вскрик, когда твои кости страшно хрустят. Чёрт, эту боль ты почти не чувствуешь, морально уже убитый, уничтоженный, лишённый всего, чего только можно лишиться в твоём положении – и чести, и невинности, и своеобразного ребячества. Но ты, возможно, рад тому, что на твоём месте не кто-то из братьев. Ты справишься. И с некоторым поражением замечаешь, как прикрываются глаза Лео, как их покрывает ледяная тень, знакомая тебе как желание уничтожить. Лео не часто позволяет себе это, но это явный признак того, что он непременно уничтожит тварь, что посмела так надругаться над его братом, и ты не сомневаешься в этом. Лео кидается в битву подобно лавине, ты даже чувствуешь холод внутри себя, когда щупальца сжимают тебя крепче, а потом резко отпускают тебя, оставляя висеть на крючке, и Донателло помогает тебе освободиться, в то время как Микеланджело спешит к Лео. Ты успеваешь заметить его поджатые губы, прежде чем он скрылся за твоей спиной и ты рухнул в руки брата. Ты смотришь в потолок, постепенно снова обретая чувствительность, и вроде уже тянешься за сай, но твои руки сильно дрожат, хрустя в плечах, и Донателло хмурится, ощупывая их. Он просит тебя потерпеть, ты лишь безразлично смотришь вверх, показывая, давая ясно понять, что тебе без разницы, тебе уже ничего не страшно. Донателло вправляет твои суставы быстро, и ты радуешься, что сломать твои руки мутант не успел. Но все твои мышцы натянуты, они рвутся вперёд, туда, где сражаются братья, отстаивая тебя и твою жизнь, мстя за то, что с тобой сделал этот монстр, и ты шипишь, матеря Донни, потому что он не пускает тебя. - Лео, целься в шею! – рекомендует гений вашему лидеру, поясняя сразу же, - без головы тараканы живут около недели! Но Лео отрубает не только голову. Вскоре и щупальца, порубленные на мелкие кусочки и растоптанные им, валяются в разных уголках здания, и крылья изодраны цепью кусаригамы младшего братца. Грузное тело, влажно блестящее в свете фонарей за дырами в стенах из голого бетона, валится на грязный пол, Лео вгоняет в его плоть клинки снова и снова, а потом, расколов голову надвое, убирает катаны и подбегает к тебе. Чёрт, ты даже не думал, что Лео может таким быть. Ты никогда даже думать не думал о том, что кто-то из твоих братьев (кроме тебя) способен на подобное. В глубине души ты понимаешь, насколько ты важен им, им всем, всем троим. И тебе тепло от этого, свинцовое стекло идёт крупными трещинами, и осколки валятся к твоим ногам, выпуская тебя. Но вместе с облегчением приходит омерзение. Ты отталкиваешь руки братьев от себя, не давая им тебя обнять. Тебе мерзко от того, что твоя кожа покрыта засохшей слизью, она неприятно тянет в особо чувствительных местах, и ты не можешь позволить кому-либо из ребят трогать тебя, потому что это не то, что нужно тебе сейчас. Ты всё ещё чувствуешь чужие прикосновения, слышишь шипение над своим ухом, и хочешь избавиться от этого, забыть, отмыться и не слышать никогда больше. Лео, тем не менее, хватает тебя за плечи, крепко прижимает к себе, и ты упираешься дрожащими и всё ещё слабыми руками в его пластрон, отстраняя, только вот он не позволяет тебе. Ты кричишь на него, срываясь, и твой голос хрипит, горло горит после всего, что приключилось. И он выпускает тебя, не ожидая подобного, ты смотришь на него дикими глазами, пряча за различными эмоциями страх, и обхватываешь свои плечи руками. - Не трогай меня, - хрипишь ты, растерянно смотря на лидера, а потом опуская взгляд в пол. Ты не знаешь, что делать. И поймёшь Лео, если он вдруг повернётся и уйдёт сейчас, а потом даже не заговорит с тобой. – Не трогай, - просишь, сжимаясь, когда он тянет руку тебе. – Не трогай, Лео. Я мерзкий… - Идём домой, Раф, - Лео, тем не менее, смотрит тепло и по-братски с любовью, и ты уже не думаешь, что вся эта свистопляска имела смысл. В конце концов, Лео всегда прощал тебя, как бы сильно ты не обижал, как бы сильно не ранили его твои слова. И ты смотришь на братьев, не веря, и Майки улыбается тебе по-детски открыто, так, как может только он, и Донни смотрит тепло, грея тебя. Ты чувствуешь, что освобождаешься. Вся эта грязь, может, и останется на тебе навсегда, но твоя душа чувствует себя невообразимо лёгкой и безмятежной, улыбки и взгляды братьев очищают тебя, лечат раны. Ты неуверенно берёшь руку Лео в свою, и он тут же переплетает пальцы, сжимая их, и улыбается, немного щурясь. Микеланджело смеётся, обнимая тебя со спины, ты несильно бьёшь его ногой в колено, но он не обижается, и его смех заразен, он уносит тревоги туда, где тебе их не достать, и ты позволяешь себе отпустить их, слабо улыбаясь. Донателло лишь кладёт руку на твоё плечо, несильно сжимая, и кивает, доверяя тебе какую-то из своих тайн. Твоё имя Рафаэль, и ты чувствуешь, что ты дома.