Утро на пятнадцатом этаже

Ты никому ничего не расскажешь. Даже если очень сильно захочется – в голове стоит четкая установка, что говорить об этом нельзя. Говоришь – и будто рушишь стены, выворачиваешь провода, разбиваешь стекла, поджигаешь к чертовой матери все хрупкое, что строилось тут годами. Когда оборачиваешься и осознаешь, что натворил, становится нестерпимо больно и хочется перемотать время назад, вернуться к самому началу. Кирилл просыпается и тут же натыкается взглядом на Дениса, сидящего в его ногах. Он сонным расфокусированным взглядом рассматривает его и проводит рукой по своему лицу. - Сколько времени там? – хрипло и тихо, чтобы не разбудить Сашку. - Седьмой час, - Денис выглядит жутко усталым и подавленным. Он встает с кровати и бродит по комнате в поисках своих джинсов, не в силах сосредоточится от бушующих в голове мыслей. Кирилл откидывается на подушку и начинает рассматривать ровный белый потолок. Нельзя точно сказать, когда они пересекли все границы. Только одно – это точно была весна. Новая двушка в Москве, постоянные мероприятия и интервью, съемки и ремонт. Нервы, нехватка времени, алкоголь, перепутанные день и ночь, легкие наркотики, ссоры и желание расслабиться. Саша придумал по крайней мере двадцать оправданий, когда одним весенним утром обнаружил себя голым, страдающим страшным похмельем и лежащим между Кириллом и Денисом. Кукояка наконец находит джинсы, натягивает их и открывает настежь окно. Внизу шумит только проснувшаяся понедельничная Москва, не желающая работать под палящим майским солнцем. С высоты пятнадцатого этажа люди кажутся крошечными и снующими туда-сюда муравьями, и взглядом можно обхватить всю столицу, рассмотреть каждый уголок. Кирилл гладит по голове лежащего у него на плече Сашку, задумчиво разделяя волосы пальцами, смотрит куда-то в пустоту, ненадолго фокусируя взгляд на Денисе. Хочется молчать, потому что тишина – спасает посреди всех этих пустых фраз и разговоров, ничего не значащих обещаний и мыслей, которые так разительно расходятся со словами. Чувствуй – и плевать, что скажут они, другие, плевать как они называют тебя в своих болтовнях. Если избавить их от пафоса и умения искрометно оскорбить, у них ничего не останется. А у тебя – будет все. И дело даже не в том, что их трое, не в том, что они сходят с ума потихоньку, не в том, что ещё месяц назад услышав о подобном они бы долго смеялись и называли ляпнувшего такое гребанным извращенцем. Саша просыпается и сонно осматривает комнату – слепяще белые стены, свисающая с потолка «лампочка Ильича» и открытое окно, в которое врывается утренний свет. - Ну, доброе что ли, - и, перебравшись через Кирилла, идет в ванную. И Кирилл смеется, сам не зная от чего, то ли от вида взъерошенного Сани, то ли от их собственного, поделенного на трое сумасшествия. Потом подходит к Кукояке, по дороге найдя под кроватью джинсы, и обнимает его со спины. Денис откидывается головой на его плечо, и чувствует себя маленьким, глупым и защищенным. Никто не скажет ни слова про прошедшую ночь, про засосы на шее Саши и про красные отпечатки пальцев на бедрах Дениса, к утру ставшие сиреневыми. Каждый помнит – до мелочей – и каждый корит себя и хочет вернуть все назад, к тому времени, когда было проще, когда не надо было скрываться и можно было сослаться на дружбу. Хотя может и это тоже – дружба, какая-нибудь особенная, немного отклоненная по фазе и безпричинно развратная дружба, о которой так хочется молчать? Через час все развеется, и будет по-прежнему – съемки, работа, ремонт и постоянные подколы и смешки. А в следующую ночь повторится заново. И когда-нибудь закончится этот вечный круговорот, оборвется эта тонкая нить, связавшая их столь странным образом, и станет просто-напросто стыдно за все содеянное и, может быть в коем-то веке, будет даже не о чем помолчать. Но это будет потом, не сейчас, только не этим утром.