История Януса

11:45 до взрыва — Привет, малы-ышка, папа дома? Нижняя губа девочки, открывшей мне дверь, начинает трястись. Странно, ведь я улыбаюсь, даже наклонился к ней. «Улыбайтесь и не забывайте — контакт глаз улучшает общение. В разговоре с маленькими детьми, возможно, будет необходимо опуститься на их уровень». Страница 54 книжонки с потрепанной обложкой. Читал в метро в глубокой юности. Голос Лестрейда из глубины дома: — Джилл, милая, кто там пришел? Странный человек. Что за глупость — посылать ребенка открывать дверь? Девочка вдруг перестает трясти нижней губой, широко раскрывает глаза и высоко-пронзительно орет: — Папочка, это Чеширский кот! Не люблю детей. — А, Холмс, добрый вечер! — Леcтрейд выглядывает в прихожую, на плече его кухонное полотенце, на котором нарисованы улыбающиеся овощи. Очарование. Я смотрю, смотрю на это полотенце, на уродливый толстощекий помидор с водянисто-голубыми глазами… — Вы пройдете? Мне нужно там… — неопределенно машет рукой в сторону кухни. Я переступаю через небольшой порожек. Улыбаюсь, оглядываю неновую мебель на фоне потертых обоев в мелкий цветочек. Девочка Джилл кокетливо выглядывает, спрятавшись за дверцей шкафа. Я улыбаюсь ей, бережно вешаю зонт на его приоткрытую дверь. Это очень дорогой зонт. Кажется, в кухне что-то подгорело. В ходе горения образуются новые вещества. Соединения, которые дают такой аромат — это уголь (чистый С, образующийся в виде копоти), придающий запах гари… Лестрейд ловко колдует у плиты. Помешивает что-то, переставляет сковородки. — Проходите, присаживайтесь. У вас есть пара минут? Нет. — Вне всякого сомнения. На стуле, предложенном мне, розовая пушистая игрушка. Какое-то неопределенное животное, то ли кот, то ли медведь. Странные сейчас делают игрушки. Посмотришь на них — и сразу становится кристально ясно, почему мельчает поколение. Все из детства. Я наклоняюсь, чтобы подцепить игрушку двумя пальцами за розовое ухо, но меня опережают — маленькая ладошка молниеносным движением зацапывает ее. Джилл с интересом смотрит на меня, крепко прижимая это розовое нечто к груди. Я улыбаюсь ей. — Джилл, мой руки и садись за стол, — строго говорит Лестрейд, помахивая поварешкой. И это наша полиция! Один из лучших инспекторов Лондона! Джилл скрывается в прихожей, а Лестрейд ловко раскладывает по тарелкам какую-то разноцветную размазню. Три тарелки. Кто-то еще есть в доме? Девочка возвращается, садится напротив меня. Сосредоточенно разворачивает салфетку и кладет ее себе на колени. Лестрейд ставит перед ней тарелку и передо мной. Три тарелки. Очарование. Полуфабрикатная смесь разноцветной горкой, рядом вспухшая сосиска. — Вот незадача, — говорю, — я не голоден — плотно пообедал. — Да бросьте. — Лестрейд ставит на стол красную пластиковую бутыль с кетчупом. — Поешьте. Представляю, как вы пообедали. Он весьма проницателен. Покорно ворошу вилкой расплывшиеся кубики овощей. Лестрейд от души заливает тарелку кетчупом, Джилл повторяет за ним, протягивает бутыль мне. Когда я опасливо смыкаю пальцы на холодном пластиковом горле, в дверь звонят. Лестрейд идет открывать, а я выдыхаю. Выдергиваю салфетку из салфетницы и тщательно отчищаю перепачканные красным пальцы. Ненавижу кетчуп и всю эту дешевую еду. В коридоре слышится какая-то возня. — Прекрати, Том, — шипит Лестрейд. — Это по работе, что за глупости… — Ну конечно, по работе! Ты же каждый вечер кормишь своих коллег ужином… — Том, я тебя прошу, давай без сцен… — …у всех твоих коллег зонтики от Ферре… Так забавно — они оба знают, что я слышу каждое их слово. И я знаю, что они знают. Сейчас мы втроем будем весьма приятно притворяться. Джилл сосредоточенно кормит с вилки своего розового кота, перемазывает кетчупом его мордочку. Отодвигаю тарелку подальше от себя, выхожу в коридор. Лестрейд стоит ко мне спиной, громким шепотом втолковывает что-то высокому брюнету с длинной челкой и надменным взглядом. Том, значит. Интересно. Том этот глядит на меня из-за плеча Леcтрейда, сощуривает на миг глаза, а потом хватает того за ворот футболки и целует. Долго, мокро, властно. Целует, а сам с меня взгляд не сводит. А я улыбаюсь снисходительно. Засовываю руки в карманы брюк и жду, когда закончится представление. Лестрейд сначала отбивается, отпихивает его, а потом замирает. Руки виснут плетьми. У каждого уважающего себя человека должна быть своя маленькая тайна. Том медленно закрывает глаза, и, кажется, это надолго. Частое дыхание, руки на плечах и ниже, к талии… Тихонько покашливаю. Они оба вздрагивают, отлепляются друг от друга. Лестрейд оборачивается, часто-часто моргает, словно контуженный, Том складывает руки на груди и смотрит на меня с видом победителя. Очарование. — Это… Это… — Лестрейд зачем-то одергивает футболку, шумно выдыхает. — Это Том. Том Кракс… Познакомьтесь. Том, а это мой… ммм… знакомый. По работе. — Очень приятно, — говорю я. — Ну да, — говорит Том. Выразительно закатывает глаза и дефилирует мимо меня на кухню. Патологическая ревность содержит ряд основанных на безосновательных доказательствах иррациональных мыслей и чувств, сочетающихся с недопустимыми или экстремальными формами поведения, доминирующей темой которых является озабоченность сексуальной неверностью партнера. Сейчас Лестрейд переполнен эмоциями, как перезрелый плод соком — вот-вот лопнет. Пунцовые щеки, влажные губы. То прячет глаза, то смотрит прямо, но не долго, пару секунд, а потом снова отводит взгляд. — Я… Это… — Да-да? — Я весь напитываюсь его смущением. — Мне нужно переодеться. Я буду готов буквально через пару минут. И сбегает в комнату. Хозяин не должен оставлять гостей одних. Если ему все-таки нужно удалиться, то он должен извиниться перед гостем. Морщусь, пока никто не видит. Осторожно приглаживаю пальцами отклеивающийся фрагмент обоев. 11 часов до взрыва Ныряю в теплое нутро Ягуара. Лестрейд садится через противоположную дверь, поглаживает кожаные подлокотники, оглядывает салон. — Здорово тут у вас все оборудовано, — различаю восхищение в его глазах. — Вы считаете? — любезно улыбаюсь ему. Шерлок говорит, что я перебарщиваю с театральными эффектами. Сейчас я ничего не планировал, но под восхищенным взглядом инспектора что-то теплое, бархатное разливается в диафрагме. У каждого уважающего себя человека должна быть своя маленькая слабость. Лестрейд кивает и отворачивается к окну. — Мы можем ехать, Берт, — говорю водителю. Странный человек этот Лестрейд. Ничего не спрашивает, покорно следует за мной. Настоящий служака. Люди подобного типа всегда меня нервировали. Еще в юности я осознал одну важную для себя вещь — меня раздражает то, чего я не понимаю. Все эти странные люди… Современные подростки, гуляющие по городу в балетных пачках, клерки, обедающие домашними котлетками из лоточков на ступеньках собора Святого Павла, взрослые мужчины, собирающиеся по пятницам в пабах, чтобы склеить девочек… Брак. Дети. Бесконечное счастье. Розовые сопли. Отец-одиночка Грегори Лестрейд, которому все равно, куда я его везу. Грегори Джейкоб Лестрейд Дата рождения: 7.10.1965. Полных лет: 45 Семейное положение: вдовец Дети: дочь, Джиллиан Кэтрин Лестрейд, шести лет. Жена, Кэтрин Розенберг, умерла при родах 05.08.2004. Должность: детектив-инспектор Нового Скотланд-Ярда (получил повышение в 2002 году). Исполнителен, деятелен, энергичен. Лестрейд на соседнем сидении жмурится от мелькающего между домами солнца. Хотя тогда, в юности, меня решительно все раздражало. Мне было двадцать два, я только окончил университет и искренне считал, что заслужил место помощника министра иностранных дел. Отец не говорил, что просил за меня, но чуть позже я понял. Посмотрел на то, как пара сокурсников прозябает в адвокатских конторах средней руки, и понял, что без вмешательства отца здесь не обошлось. Шон Вудуорт, министр иностранных дел, был добродушен, тучен и слишком разговорчив. Он называл меня секретарем. «Да, сейчас мой секретарь все запишет. Майкрофт, подойдите, пожалуйста» Секретарь. Меня коробило от этого слова. Тогда я сидел на белковой диете, носил очки в роговой оправе и классические приталенные костюмы от Поля Смита. Я казался себе очень стильным и деловым, сидя в обитой деревом приемной. За широким окном гудел Лондон 80-х. Неделя за неделей. Я вдруг огляделся и понял, что для того чтобы пробраться наверх, мне нужно будет проработать на этом месте не год и не два. Люди вкалывали десятилетиями, откликались на секретарей, привычно приклеивая к лицу вежливую улыбку. Чертова улыбка. Сначала я страшно злился, когда вдруг обнаружил, что шагаю домой с этой кошмарной улыбкой. А потом понял: улыбка — это же панацея. Не знаешь, что сказать? — улыбайся. Неловкая ситуация? — улыбайся. Оскорбление? Несправедливость? Улыбайся. «Останьтесь после работы, Майкрофт, выпьем с вами чего-нибудь». Лестрейд тактично покашливает на соседнем сидении: — Уже приехали? — Ах, да. Выходите, прошу вас. Весеннее солнце освещает улицу мягким светом, рисует на стылом асфальте длинные тени. Конец весны, та самая погода, когда без пиджака еще холодно, а в пиджаке уже жарко. А дома можно было бы открыть настежь все окна и вдыхать, вдыхать полной грудью соблазнительно-нежный воздух. — Пойдемте, — говорю я. — У нас с вами есть дела. Лестрейд послушно следует за мной. Без вопросов и возражений. Я начинаю злиться. Ну в самом деле, что за слепая покорность? В 1997 году я курировал разработку химического вещества на основе амфетамина, способного сделать из наших солдат сверхлюдей, слепо, на уровне инстинктов, выполняющих любые, даже самые абсурдные команды руководства. Думаю, те наши идеальные солдаты должны были быть похожи на Лестрейда. Мы поднимаемся по ступенькам. Зонт-трость, на который я опираюсь, гулко стучит по граниту, пока мы проходим длинный коридор, в самом конце которого столпились люди в ладно скроенных костюмах. Они озабоченно смотрят в нашу сторону, расступаются, пропуская нас к затертой двери. Сквозь неплотно прикрытые жалюзи солнце раскрашивает небольшую комнату золочеными полосами. Душно. Пахнет сигаретным дымом, потом и пылью. Несколько человек прерывают разговор и оборачиваются к нам от огромного экрана. Сначала я бережно вешаю зонт на стойку для верхней одежды, а затем мягко им улыбаюсь: — Все вон. Комната пустеет. Лестрейд мнется у двери. — Проходите, — подбадриваю я его. — Давайте же, не робейте. Проходит, засовывает руки в карманы брюк, щурится на меня против солнца. На вороте его рубашки я замечаю блестки, словно от елочной игрушки. Или помады, которой были обмазаны губы Джилл. На секунду мне почему-то становится его жаль. Но только на секунду. — Садитесь же, — говорю кротко, стараясь скрыть раздражение. Садится во вращающееся офисное кресло перед монитором. Право слово, как манекен. Выпрыгните из окна, Лестрейд. Устраиваюсь на краешке стола перед ним, спиной загораживая экран, сцепляю пальцы в замок. Молчу с минуту, праздно оглядывая комнату. Обычная, ничем не примечательная комната. Почти чулан. Я таких повидал тысячи. Блеклые стены, диван в углу, колченогий стул, ободранный журнальный столик, кресло и монитор. От раздражения сводит скулы: — Вы ничего не желаете спросить? — Где мы? — Мы на Барболд-роуд. Молчит. Тяжело вздыхает: — Что это за место? — О, это комната охраны… — сверяюсь с коммуникатором, — Лондонской школы экономики, администрация которой любезно согласилась приютить нас на ближайшие сутки. Нервно барабанит пальцами по столу, зачем-то оглядывается через плечо, смотрит на потолок. Тишина трещит в воздухе, трепещет еле слышным городским шумом. Я завидую ему, все-таки какая роскошь — открыто выражать свое волнение. На меня он старательно не глядит. Вздыхает устало: — Что вам от меня надо? Бинго! Подхожу к окну и бережно тяну вниз веревку, свисающую с карниза. Жалюзи раскрываются, заливая комнату светом. Предзакатно-оранжевое солнце зависло над домами через улицу, вот-вот скроется. В это время года уже довольно поздно темнеет. На углу выступают уличные музыканты, играют что-то свободное и безликое. Уличная музыка всегда одинакова. — Для начала я хочу поговорить с вами, инспектор. Это будет долгий разговор. Я приоткрою вам завесу тайны над делами государственного, да что там, планетарного масштаба. Я выдам вам несколько секретов, узнать которые хотели бы многие. Но я выбрал именно вас. Умелое использование пауз позволяет достичь нужного темпоритмического течения спектакля, которое, в свою очередь, создает эмоциональное напряжение в зрительном зале и концентрирует внимание публики. — Знаете, мистер Холмс, это все лестно, но у меня дочь… — Так давайте же вы не будете меня перебивать и дослушаете до конца. В этом случае вашей дочери ничего не грозит. — Не смейте говорить… Не смейте даже думать о моей дочери! — Подскакивает ко мне сзади, яростно дышит в шею, старается заглянуть в лицо. — Я не позволю вам… — Не позволите, — соглашаюсь, оборачиваясь. С интересом изучаю его лицо, освещенное солнцем, словно прожектором. Седые виски, скорбная складка у губ, щетина. Смотрит так яростно! Так серьезно! Очарование. Настоящий защитник. Мне стало бы смешно от этой непробиваемой серьезности, если бы в глубине его глаз я не заметил что-то огромное, фатальное. Что-то очень странное. Сердце кольнуло. Будто ткнули раскаленной спицей меж ребер. Улыбаюсь сквозь боль: — Расслабьтесь, Грегори. Он молча возвращается в кресло к монитору. Я подхожу сзади, осторожно кладу руки на его плечи. Внутри меня радостное, сладкое, порядком подзабытое чувство. Мы на вдохе, в самом начале партии. Я открою моему инспектору лишь маленький фрагмент настоящей жизни, но, увидев этот фрагмент, осознав его, он станет другим, одним из нас, из просвещенных людей. И, что гораздо важнее, он станет моим человеком. Одним из моих людей. А пока я должен очень внимательно следить за его реакциями, чтобы вовремя корректировать собственное поведение и достичь нужного мне результата. — Итак, дорогой инспектор, представьте, что есть некая могущественная международная организация. Масштабы ее воистину огромны, а мощь безгранична. Мы знали о теракте одиннадцатого сентября, мы знали о взрывах в лондонском метро, мы знали о подрывах домов в России. И мы могли все это предотвратить. Плечи его чуть напрягаются и расслабляются вновь под моими руками. Странный человек. Насколько я помню, в этом месте и начинаются потрясенные восклицания и расцветистые тирады. А он молчит. Может быть, я просто давно никого не просвещал. У нас не любят слово «вербовка». Не вербовка. Просвещение. — Мы контролируем ход истории. Не изменяем, лишь контролируем. Вмешиваемся мы исключительно в крайних случаях. — Что считается крайним случаем? — голос у него глухой. — Ядерная катастрофа. Или конец света. Или нарушение наших планов — к примеру, покушение на принца Чарльза в восемьдесят первом было пресечено нами. — Значит покушение на принца эквивалентно Армагеддону, а гибель тысяч людей в терактах… — Значит так. Молчит. Электронно потрескивает экран. Я замечаю на столе часы. С каждой секундой синие квадратные цифры чуть вздрагивают. Лет двадцать назад у меня был такой будильник. Чуть сжимаю и разжимаю ладони на плечах Лестрейда. — Вам не кажется это ненормальным? — Он так спокоен, что это даже не интересно. Говорю кротко: — О, сейчас я вам все объясню. Электронные цифры на часах, вздрогнув сильнее обычного, перешагивают в следующий час. 10 часов до взрыва — Итак, дорогой инспектор, пойдем от частного к общему. Мы с вами находимся в этом весьма неуютном месте по определенной причине. Видите этот монитор? Он транслирует то, что происходит в заброшенном здании через улицу. Там в подвале на Сандрбрук-роуд заперты наши с вами общие знакомые — мистер Шерлок Холмс и мистер Джон Уотсон. А замуровал их там еще один наш друг, мистер Джеймс Мориарти. — Лестрейд пытается вскочить, но я крепко стискиваю его плечи. — О, не дергайтесь, инспектор, все под контролем. — Я не понимаю, — голос его дрожит от волнения. — Мы наблюдаем за Мориарти уже несколько дней, этого не должно было произойти! — Вы ошибаетесь, дорогой инспектор. За Мориарти наблюдаете не вы, а мы. — Но я сам, лично… — Каюсь, я отменил ваш приказ. — Я не понимаю… Как? Зачем? — Поднимает голову. Улыбаюсь ему: — Как — очень просто. В нашем мире все решается моментально, если знать, кому позвонить. А вот зачем… В этом вопросе мы с вами и попробуем разобраться. Сжимаю в последний раз плечи Лестрейда, разворачиваю его в крутящемся кресле, а сам устраиваюсь перед ним на диване. Молча рассматриваю его. Лестрейд хорошо себя ведет под моим взглядом, правильно. Не ерзает, не показывает волнения — лишь складывает руки на груди, закрывшись, и вздергивает подбородок. А глаза у него все-таки странные. Великий режиссер Федерико Феллини называл свою музу и жену Джульету Мазину маленькой женщиной с глазами потерявшейся собачки. Я вдруг понимаю, что передо мной сейчас сидит взрослый мужчина с такими вот глазами. Вздохнув, отгоняю от себя совершенно лишнее, неуместное сейчас. — Каждый образованный человек рано или поздно задумывается о будущем. Современное государство несовершенно, но уже на данном этапе развития мировой экономики мы можем сказать, что наука и техника позволяет прекратить возникающие внутригосударственные и межгосударственные противоречия. Два-три поколения — и технически мы будем готовы вступить в безоблачное будущее, в котором не будет войн. Представьте на секунду — идеальное государство! Все сыты, довольны, имеют интересную работу и время на личную жизнь! Но открою вам маленький секрет — люди испытывают потребность в страдании. Это заложено в человека генетически — такой зуд под коркой, который не дает наслаждаться жизнью. Вспомните Еву. Возможно, если бы она отказалась от злосчастного яблока, мы бы умели принимать удовольствие от жизни. Или, возможно, жили бы сейчас в раю, ходили бы голые и загорелые под мягким солнцем… Вспомните Моисея, который сорок лет потратил на то, чтобы изменить сознание своих людей. Сорок лет — большой срок, но даже за это время мы не сможем поменять мироощущение миллиардов. Наука и техника позволяет нам разрешить возникающие внутригосударственные и межгосударственные противоречия, но для человечества это будет равносильно энтропии и гибели цивилизованного мира. И это обдуманная политика — психологическое питание сознания масс, наполнение эмоциональной базы общества не только положительной, но и отрицательной информацией. Ведь вы с детства знаете, что есть хорошо, а что плохо. Чтобы знать это самое «плохо», оно должно происходить. Пока что мы только наблюдаем за ситуацией в мире и изредка корректируем информационный поток. Солнце скрылось за домами, комната потускнела, стянула с себя яркую солнечную маску и стала серой и еще более неряшливой. За окном замолчали уличные музыканты. — Это все очень интересно, — говорит Лестрейд тихо. — Только причем тут я? — А вы, Грегори, не спешите. Всему свое время. Смотрю в монитор за его плечом. Шерлок, вцепившись в волосы, нарезает круги по подвалу. В воздухе висит зыбкая, тщательно выверенная пауза. И особое, тонкое удовольствие — когда оппонент не выдерживает и прерывает молчание сам. Ну давай же, Лестрейд! — Так расскажите же мне, черт возьми, что происходит! Какой нетерпеливый. Мне хочется смеяться. — Мориарти, — говорю я четко, глядя в его глаза. А потом улыбаюсь. — Что вы видите на экране за вашей спиной, инспектор? Лестрейд поворачивается на кресле и декламирует ровным ученическим тоном: — Я вижу Шерлока Холмса и Джона Уотсона, находящихся в подвале на Сандрбрук-роуд. Судя по всему, они там находятся довольно давно, несколько часов. Я пока не могу понять, каким образом у нас появилась возможность наблюдать за происходящим… Точнее сказать, я не понимаю, почему мы наблюдаем, а не звоним в полицию… — О, вы весьма проницательны, друг мой, но недостаточно внимательны. Мы не вмешиваемся, мы наблюдаем, помните? Позвольте добавить недостающие факты. Дело в том, что в подвале в компании наших друзей заперто некоторое количество тринитротолуола, достаточное, чтобы весь дом взлетел на воздух. Детонатор сработает через девять с половиной часов. — Откуда вы все это знаете? — Я ведь уже говорил, что мы следим за Мориарти. Ах да, наш Джим оставил Шерлоку возможность выбраться. От детонатора ведут два одинаковых провода, а на столе лежат ножницы. Шансов — пятьдесят на пятьдесят. Если Шерлок перережет нужный провод, то взрыва не будет, да вдобавок автоматически откроется люк на свободу. Лестрейд, хмурясь, разглядывает свои руки, а я разглядываю его. — Это ваш брат, — говорит он тихо, будто сомневается. — Безусловно. — Вы можете так спокойно наблюдать? — Приходится, — развожу руками. Лестрейд поднимает на меня глаза: — Почему мы не можем просто вызвать полицию? — Потому что ни единой живой душе не известно о том, что в подвале на Сандрбрук-роуд заперты два человека и тротил. — Нам известно, — вопросительно изгибает бровь. — Нет, инспектор, вы ошибаетесь. Известно не нам с вами — как Майкрофту Холмсу и Грегори Лестрейду, известно нам с вами, как двум крохотным винтикам в огромной контролирующей государственной машине. Мы не можем вмешаться, можем только наблюдать. — Тогда, черт возьми, почему вы не дали мне взять Мориарти? Он весь пышет жаром. Люблю эмоциональных людей. Они так остервенело, так яростно предлагают свою энергию, что я, кажется, могу греться в ее лучах. — Как я вам уже говорил, мы не можем лишить народ негативной информации. Закончатся все войны — люди устроят новые, потому что им будет чего-то не хватать. Страдания. О, люди очень любят страдать! — прерываюсь на вдохе, заметив, как кривятся губы инспектора. Болезнь нашего поколения в том, что мы не умеем слушать. — Несколько лет Джим Мориарти контролирует преступный мир Лондона по своим странным законам, по своей преступной морали. Он навел в Лондоне порядок, и нас устраивает текущее положение. — Вы уверены, что понимаете, о ком сейчас говорите? Это Мориарти, психопат и… — В полной мере. Видите ли, дорогой инспектор, неуклюжий полицейский надзор, который вы так резво за ним установили, непременно привел бы к какой-нибудь глобальной глупости. Одно из двух: или вы арестовали бы Мориарти, или — что вероятнее — Джим скрылся бы от вас куда-нибудь в теплые края, в тропический климат. В любом случае за место Мориарти начнется война, погибнут люди. Мы этого не хотим. Пока не хотим. Лестрейд вдруг загадочно улыбается и расслабленно откидывается в кресле: — Вы блестяще льете воду, мистер Холмс. — Вы катастрофически не умеете слушать, мистер Лестрейд. Он встает с кресла, прохаживается по комнате, оглядывая стены. Подходит к небольшому холодильнику рядом с диваном, поглаживает пальцами старенькую замызганную кофеварку, бесцельно берет в руки то пачку растворимого кофе, то бледно-зеленую сахарницу, то изучает упаковку на початой бутылке виски. Боги, как я ненавижу виски! — В общем, — резюмирую я, — Мориарти у вас тронуть не получится, уж как ни старайтесь. Это без вариантов. И не советую задавать лишних вопросов в участке — только себе навредите. Кроме того, ближайшие девять часов мы с вами проведем здесь, не отрывая глаз от монитора, чтобы проследить за ходом операции. И учтите, инспектор, все, что происходит в этой комнате, конфиденциально. — Я могу отказаться? Сжимаю зубы на миг, а потом расцветаю самой сладкой из своих улыбок: — О, конечно! — говорю ласково. — Конечно, можете! Только при том, что вы уже знаете, не уверен, что вы доедете до дома. Подумайте, как скверно будет Джиллиан в приюте… Я и договорить не успеваю, а он уже нависает надо мной. В глазах огонь. — Я говорил вам… Говорил! Рассуждайте о судьбах мира сколько вам угодно — мне это безразлично, но не смейте произносить имя моей дочери. Поняли? Вы, напыщенный… — Потрудитесь оставить свои истерики в другом месте! От него пахнет стиральным порошком и дешевыми сигаретами. Он замирает на миг, захватив в кулаки ворот моей рубашки, а потом отходит к окну. Я разглаживаю ладонями смятый воротник. Судьба мира ему безразлична. Очарование. Пересаживаюсь с дивана на кресло. — Значит так, любезный инспектор. Сейчас почти одиннадцать, ложитесь-ка вы спать, смените меня через два часа. 9 часов до взрыва Часы на столе не слишком спешат. Тишина зыбкая, почти прозрачная. Она только в комнате, а за окном на множество голосов шелестит ночной город. Шерлок в мониторе перестает наконец ходить по комнате, трет глаза и зевает. Порывисто сбрасывает с себя пиджак, стелет в углу и ложится на него, поджав ноги. Уотсон что-то говорит. Скорее всего, о том, что нельзя спать в такой ситуации. Люди скучны. Шерлок молча отодвигается на своем импровизированном ложе, оставляя немного места для Уотсона. Тот замирает на миг, а потом все-таки ложится. Я сразу понял, что они будут вместе. Рано или поздно. От инспектора нестерпимо несло табаком. Оглядываюсь назад — Лестрейд спит, приоткрыв рот и мученически сморщив лоб. Пиджак его аккуратно висит на спинке стула. Я, не церемонясь, обшариваю его карманы, во внутреннем обнаруживаю смятую пачку и красную пластиковую зажигалку. Закуриваю, осторожно устраиваясь на сомнительной прочности стуле у холодильника. Шерлок обнимает Уотсона за талию, что-то шепчет в ухо. Уотсон кивает. Засыпают. Время идет мучительно медленно. Я уже очень, очень давно не был на таких заданиях. И сейчас не надо было рваться — исполнителей полно. Но я так и не научился доверять кому-то сложные многослойные комбинации собственного сочинения. Без энтузиазма выполненные, они теряют весь свой блеск. А энтузиастов сейчас — днем с огнем не сыскать. О, люди по-настоящему скучны. Хотя этот Лестрейд интересный экземпляр. Нетипичный. Сигарета тлеет в замызганной пепельнице. На низеньком холодильнике — чайник, растворимый кофе в пластиковой банке и початая бутылка виски. Даже не знаю, что отвратительней: виски или растворимый кофе. Пожалуй, все-таки виски. Чайник отвратительно шумно закипает. Я кладу ладонь на его пластиковый бок, чувствуя, как перекатывается кипяток в раскаленном нутре. Запах растворимого кофе. Растворимый кофе производят из дешевых сортов кофейных зерен путем выпаривания с применением разных химических веществ — в ход идут ароматизаторы, красители. Производители, стараясь сберечь вкус и придать «живительную силу» напитку, дополнительно добавляют туда кофеин. Поэтому, испив чашку растворимого зелья, человек чувствует прилив энергии. У меня отменная память. Стоит единожды пробежать глазами текст — и он остается в подкорке, всплывая многим позже. По жилам растекается синтетическое тепло с кофейным запахом и та самая энергия. Не стоит даже думать о том, как эта энергия повлияет на мое сердце и в целом на здоровье, но сейчас заряд бодрости просто необходим. Устраиваюсь в кресле вполоборота к экрану. С тех пор, как я заметил бутылку виски на холодильнике, в комнате стало невозможно душно. У меня отменная память. — Вы такой молодец, Майкрофт! — шептал мне министр на приемах, когда ему нужно было напомнить имя, фамилию или должность потенциального собеседника. Он сам обладал плохой памятью и всегда ходил с толстым блокнотом под мышкой, в который все записывал. Он всегда улыбался. Боги, как это раздражало! А началось все в тот день, когда вместо привычного рукопожатия, он задержал мою ладонь в своих руках, несмело погладил ложбинку между большим и указательным пальцем. Я просто обомлел. На следующий день он уехал в командировку, оставив меня одного в приемной. И я все никак не мог выкинуть из головы эту совершенно неуместную ласку. Когда министр вернулся, для меня начался ад. Словно пелена спала с глаз. Он хотел меня. Теперь, когда он звал меня в свой кабинет, сердце мое загнанно билось у горла. Каждый раз я ждал чего-то. А он только тяжело смотрел и сглатывал, когда я проходил слишком близко или невзначай касался его руки, передавая ручку или папку. И я… я поймал себя на том, что позирую, стараюсь понравиться. Он хотел меня, и это льстило. Он мог купить кого угодно, лишь щелкнуть пальцами — все выстроились бы в очередь, подставляя задницы. Он выбрал меня. А я был юн, и мне нравилось нравиться. В колледже я не пользовался особой популярностью. Мне сложновато было ладить с девушками. Страшно раздражали прогулки под луной и прочие псевдоромантические потуги. Я не слишком силен в поцелуях и в сфере близких отношений вообще. А позже мне было проще платить за секс, чем тратить время на брачные пляски и пустые обещания. Наверное, поэтому меня так поразило отношение министра. Я ведь ничего не мог предложить ему, я не был очарователен в общении, не обладал великолепной фигурой или какими-то другими достоинствами, но сидя за протоколом на еженедельных собраниях, мне становилось трудно дышать от его откровенных взглядов. Он хотел меня просто потому, что я — это я. И это волновало, окрыляло, придавало уверенности во всем. Я не задумывался о карьерных возможностях, которые могли бы открыться передо мной, я только думал о том, что имею определенного рода власть над министром Британии. Да, у каждого уважающего себя человека должна быть своя маленькая тайна. — Я сменю вас, — вздрагиваю от голоса Лестрейда. Настольные часы показывают час ночи, предсказуемо ломит поясницу, снова хочется курить. — Давайте. Скрипит пружинами диван, и я предвкушаю, что сейчас смогу вытянуть ноги и спокойно передохнуть. Лестрейд, сонный, теплый, садится к монитору: — Что происходит? — Они спят. — Спят?! — Сон отлично перезагружает мозги, и Шерлоку об этом известно. — Но ведь там тротил… — Выпейте лучше кофе, — говорю. — Разбудите меня через два часа. Если вам что-то понадобится, просто откройте дверь и скажите. Вам все достанут в кратчайшие сроки. 7 часов до взрыва Я смотрю в окно. Там, у горизонта, тучи прямо на глазах темнеют до черноты. Мне не страшно. Я вообще ничего не чувствую. Я смотрю в окно — с запада идет огромный смерч. Приближается ближе, ближе, и становится видно, что это не простой смерч. Он состоит из отдельных черных кривящихся масок — будто сплетение неупокоенных душ. Смерч надвигается, огромный, фатальный. Я знаю, что бороться бесполезно, но все равно изо всех сил вцепляюсь пальцами в подоконник. — Просыпайтесь! Разлепляю глаза — лицо Лестрейда так близко, что мне приходится несколько раз моргнуть, чтобы сфокусировать взгляд — Просыпайтесь, — говорит он еще раз, будто не видит, что я уже проснулся. У него щетина почти вся седая и глаза эти... Он отшатывается, идет к открытому окну, устраивается на подоконнике. А мне так сладко под теплым… — Плед? Где вы взяли плед?! — Вы же сказали, что я могу открыть дверь и попросить все, что мне нужно, вот я и… — Плед, инспектор! Это не флюоресцентный наноскоп! Что за необходимость?! Да как вы… Да что за… — захлебываюсь негодованием. Выбираюсь из-под плотного шерстяного покрывала. Он не странный, он просто кретин. Вдох-выдох. — Это было очень глупо с вашей стороны. — Прошу прощения. — Лучше доложите обстановку. — Они спят, — разводит руками. И правда спят. Что ж, можно приступать. Коммуникатор, лежащий в кармане, больно врезался в ногу, пока я спал. В нашем мире все решается моментально, если знать, кому позвонить. Или написать. Крис, доброй ночи. Вы нужны нам на Сандрбрук-роуд, захватите с собой все, о чем мы с вами говорили днем. Дополнительно свяжитесь с Антеей, она вышлет за вами машину. МХ — Вы курили мои сигареты. — Лестрейд достает сигарету из пачки. — Да. — Да? Вот так просто? — Да. Мне нужны были сигареты, и я их взял. Пересаживаюсь к монитору, хотя там ничего интересного. — Верните хотя бы зажигалку. Боги, какой он нудный! Разворачиваюсь на кресле. — Послушайте, вас так задел тот факт, что я выкурил одну вашу сигарету, что после операции я прикажу купить вам дюжину блоков, если вас это успокоит. И у меня нет вашей зажигалки, я не питаю тайной страсти ко всякому пластиковому барахлу. Лестрейд, нахмурившись, рассматривает кончик сигареты. Он зачем-то отодвинул жалюзи и приоткрыл створку окна, и сейчас коварный весенний ветерок надувает ему в поясницу. — Может, все-таки посмотрите зажигалку в карманах? — тянет задумчиво. Сжимаю зубы. Большой, странный, глупый человек. Я куплю тебе тысячу пластиковых зажигалок и завалю ими всю твою квартиру. Медленно выдыхаю. — Хорошо, — картинно ощупываю карманы пиджака, затем брюк, и в правом кармане обнаруживаю… — Ничего нет. Довольны? Лестрейд трет лоб и лукаво улыбается: — Она же там. Зажигалка. В вашем правом кармане. Морщусь: — Ну что за бред вы несете! Какая вам разница… Что значит зажигалка в масштабах… — Знаете, мистер Холмс, если долго работать с судьбами мира, начинаешь верить, что это самое важное, что есть в жизни. А на самом деле… Обхватывает губами сигарету, складывает руки на груди и многозначительно замолкает. Смотрит за мое плечо, в монитор. — Зажигалка? — Ухмыляюсь. — Зажигалка — самое важное, что есть в вашей жизни? О, бедный инспектор, боюсь, в детстве, когда родители учили вас расставлять приоритеты, вы плохо слушали. — Вы прекрасно поняли, что я имел в виду. — Позвольте осведомиться, когда вы успели досконально меня изучить? — Я смотрел на то, как вы спите. Поза спящего человека может многое рассказать о личности: характере, пристрастиях… — …эмоциональном состоянии и жизненной позиции. Я знаю. Это все чушь. Сделав такую приличную карьеру в полиции, пора бы вам научиться отделять зерна от плевел и не принимать за чистую монету все вычитанное в псевдопсихологических книжонках. Качает головой: — Все-таки вы несносны. — Благодарю покорно, — растягиваю губы в улыбке и отворачиваюсь к мониторам. — Так вот, если вы уже готовы обсуждать что-то более важное, чем роль зажигалок в вашей жизни, я мог бы рассказать вам о наших дальнейших планах насчет тринитротолуола. — Да, вы можете рассказывать. — Благодарю еще раз. Итак, через несколько минут на Сандрбрук-роуд приедет мой человек, и вы станете свидетелем проведения секретной операции, разработанной вашим покорным слугой. — Не слишком подробно, — усмехается Лестрейд над ухом. — Вы все сами увидите. Я ненавижу ожидание. Но если уж взялся курировать операцию, приходится терпеть. Министр быстро научил меня молчаливому наблюдению и ожиданию, поставив в 1988 году курировать разработку методов психологического шпионажа. Я тогда не был в достаточной степени знаком с военной экстрасенсорикой, и мне приходилось неделями ждать результатов экспериментов и со словарем расшифровывать вердикты ученых. И американцы наступали на пятки… Это было довольно непростой период моей жизни. Я даже немного по нему… скучаю. Да, скучаю. Поэтому, наверное, и сижу тут в компании с твердолобым инспектором, который изучает людей во время сна. Тоже мне специалист по психофизике. Лестрейд ходит туда-сюда по комнате. На мониторе все замерло, и только Лестрейд в отражении. Влево, вправо. Влево, вправо. Очарование. — Поставьте чайник, будьте добры. Лестрейд послушно щелкает пластиковым включателем, чайник оживает, глухо шипит. — Вы будете кофе или чай? Малореальная задача — донести до человека, что молчание — это не знак согласия, а признак того, что его игнорируют. И я не хочу ни чая, ни кофе. Просто сядь, Лестрейд, сделай вид, что тебя здесь нет. Видимо, я устал. Люди редко так настойчиво меня раздражают. Решено — это последняя операция. Теперь только удаленное руководство и крепкий ночной сон. Вздыхаю: — Кофе, пожалуйста. По комнате течет мерзкий синтетический запах. Лестрейд ставит передо мной кружку, сам встает рядом. Слишком близко, взламывая допустимое межличностное пространство. Несколько минут проходит в молчании. Я перевожу взгляд с монитора на часы и обратно. А вот куда смотрит чертов инспектор? Чашка с кофе дымится на столе. — Страшно хочется курить, — говорит он тихо. — Да, — вяло соглашаюсь, — было бы неплохо. Зажигалка в кармане брюк будто нагрелась. За окном вдруг взрывается истошным воплем и сразу замолкает машина скорой помощи. Лестрейд идет к двери, выглядывает и о чем-то шепчется с Антеей. Она ему улыбается. Она редко улыбается. Очарование. Идет серьезная операция, а он… Шерлок и Джон по-прежнему спят. …прикрывает за собой дверь и со вкусом затягивается. — Просто попросил зажигалку. — Пожимает плечами. — Хотите сигаретку? Хочу. — Нет, спасибо. Скорая на улице снова начинает визжать, но уже дальше. Лестрейд дымит у окна. В первый раз я закурил полгода назад, когда ехал с похорон. Тогда же впервые накатило это странное чувство, огромное и беспросветное. Вдавило в сидение машины. — Давай покурим, — неожиданно для себя предложил я Берту, моему седоусому водителю. Он остановил машину на обочине, и мы стояли рядом, опершись о литой бок Ягуара, смотрели, как проносились мимо нас машины, курили его дешевые сигареты. У каждого уважающего себя человека должна быть отвратительная привычка. — Давайте сюда свои сигареты, — поворачиваюсь я к Лестрейду. И тут мой коммуникатор заливается трелью, извещая о входящем сообщении. Я на месте, могу приступать? Да. — Идите сюда, инспектор. Сейчас начнется. Экран постепенно мутнеет, подвал наполняется дымом. — Что происходит? Что вы делаете? — Это газ на основе аэрозольной фракции фентанила. Наша новейшая разработка. Представьте, что когда-нибудь преступников, скрывающихся в здании, можно будет не брать штурмом, теряя своих людей и заложников, а просто усыпить. И главное, никаких последствий для организма! — Это потрясающе, — выдыхает Лестрейд. Я лишь киваю и улыбаюсь. Крис осторожно проникает в подвал, подходит к спящим на полу, наклоняется над ними, вглядываясь в лица. А потом идет к столу с тротилом. Раскладывает на полу инструменты. — Вы не боитесь? Статистика показывает, что саперы… Боюсь. — Я знаю статистику, — обрываю. — Я не боюсь. Крис — лучший в своем деле. Крис будто не двигается. Ненавижу ожидание. Вцепляюсь пальцами в край стола. Учащается пульс и сердцебиение. Наконец Крис распрямляется, устало потирая лоб. Перед уходом он долго рассматривает люк, ведущий наверх, что-то подкручивает там, подправляет. Собирает инструменты и покидает подвал. Коммуникатор оживает. Все отлично прошло, ничего необычного. Никаких странностей. Это, конечно, замечательно… Но как же, черт возьми… — Отлично сработано, — Лестрейд улыбается и на миг кладет ладонь на мое плечо. Я замираю — неужели я похож на человека, которого можно беспрепятственно хватать? Нужно что-то сказать, чтоб впредь неповадно было, но я еще не совсем пришел в себя, а Лестрейд уже отошел к окну. Стоит, разглядывает плоское, густо-черное небо. Я вдруг чувствую, что замерзаю. Пальцы на руках и ногах просто ледяные. Лестрейд ежится, закрывает окно, оборачивается со странной, мальчишеской улыбкой: — Отметим? — и кивает в сторону чайника. — Валяйте, — говорю и поворачиваюсь к спящим Шерлоку и Джону. Глупый инспектор думает, что все закончено, но это только начало, только первый этап сложной операции. Шерлок во сне притягивает Уотсона ближе к себе, утыкается носом в его затылок. Просто Шерлоку всегда нужен был слушатель. Помощник в поиске себя. И доктор Джон Уотсон, отставной военный, 37 лет, очень крупно влип, потому что мой милый братец его не отпустит, затянет в пучину своего математически стройного сумасшествия. Шерлок всегда любил математику. Когда у меня выпадали свободные минутки после университета, я помогал ему доказывать несложные теоремы. Шерлок бесился, дергался, когда я исправлял его ошибки. А у меня сердце замирало, когда я находил погрешность в стройных выкладках, написанных его нервным, еще не до конца оформившимся почерком. Математика всегда давалась мне слишком легко. Это было неинтересно. А Шерлок мог глупо ошибиться, а потом полночи доказывать мне, что его ошибка — не ошибка вовсе, а логическая цепочка. У него всегда была странная логика. А потом Шерлок доказал Тезис Чёрча-Тьюринга. Одним вечером влетел в мою комнату растрепанный, с горящими глазами, восторженно потрясая мятой пачкой исписанных бумаг… И я понял, что он вырос. Я никогда его особенно не любил. У нас в семье такого рода привязанности считались дурным тоном. Я опекал его на правах старшего. Да, и если задуматься, что такое любовь? Вредная привычка. Лестрейд ставит передо мной чашку и сам отходит. Тихо скрипят диванные пружины. Я слежу за электронным трепыханием цифр на часах. Минуты проходят в вязком, несимметричном молчании. — Вы странный человек, мистер Холмс. О, это интересно. — Вы находите? — Поворачиваюсь в кресле, усаживаюсь удобнее, всем своим видом выражая готовность внимать. Лестрейд уютно устроился на диване, накрыв колени пледом. Скулы его чуть порозовели. — Да, вы очень странный… — делает маленький глоток из чашки с… что там у него. Чай? Кофе? — Кстати! Вы же сами говорили, что мы не можем вмешиваться в ход истории, если это не противоречит планам организации, а сейчас… — Все это верно. Но я, знаете ли, в данном случае не склонен отделять личные интересы от интересов организации. Не льстите же вы себе, думая, что я раскрыл вам все карты касательно текущей операции? Лестрейд улыбается и отрицательно мотает головой. И сразу, без перехода, блиц: — А вы женаты? У вас есть семья? — О, позвольте, милый инспектор, ваше ли это дело? Лестрейд кивает, задумчиво глядя куда-то в себя. — Нет. Я так и думал. — Хотите поговорить об этом? — Нет, мне просто интересно… Когда я вижу таких людей, как вы, мне всегда интересно, как им хватает времени на личную жизнь. Мне вот совершенно некогда размышлять о будущем планеты, потому что меня дома ждет маленькая дочь. Именно о ее будущем мне стоит думать в первую очередь. А вы… Когда вы находите время на себя? — Видите ли, у меня просто нет дочери. Серьезно кивает и абсолютно неприлично, будто забывшись, шумно отхлебывает из чашки. — На самом деле я думаю, что не в этом дело. Вы занимаетесь судьбами мира, потому что не хотите заниматься своей жизнью. — Вам нужно поспать, — говорю кротко. — Я сменю вас через два часа. Лестрейд снова кивает, устраивается на диване, уютно укрывается пледом. — Знаете, — до меня доносится его глухой голос, — вы запишите где-нибудь, что основанная причина роста подростковой преступности — пазлы на три тысячи деталек. Каков шутник. Очарование. Что за бестактность лезть в чужую личную жизнь! А в мою личную жизнь лезть не только бестактно, но и довольно опасно. Да и вообще, об этом разговаривают только кумушки в офисных закоулках. 5 часов до взрыва Случайности не случайны. Должны же были сойтись звезды, чтобы я решил взяться за этот непростой план. Конечно, если бы дело не касалось Шерлока, я вряд ли решился бы вылететь из Италии на несколько дней. Нет, конечно бы не решился. Но ситуация стала принимать довольно опасный оборот. Каким бы ублюдком не был Шерлок… я люблю его. Да и не только в нем дело. Лестрейд негромко похрапывает, и это страшно раздражает. Не только в Шерлоке дело. В последнее время я стал чаще задумываться о том, не напрасно ли все то, что я делаю. Это страшная мысль, темная, способная сломать жизнь. Я видел, как ломались люди под гнетом подобных помыслов. Я видел, как ломались люди. Это началось полгода назад — я стал замечать в себе некое… Я не знаю. Что-то новое. Будто я живу двойной жизнью. Одна моя часть — в ней все самое важное, все то, чего я достиг — каждый день встает утром, ест завтрак (всегда одинаковый — стакан воды комнатной температуры за 10-15 минут до еды, чашка черного чая и обезжиренный творог), выбирает костюм и галстук, едет на работу. Самое страшное, когда едешь на работу. Смотришь в окно, и не важно, в Европе ты или в очередной стране третьего мира, иногда накатывает. Огромное, мрачное, застревает комом в горле… Нет, страшнее, когда едешь обратно с работы. Тогда появляется вторая, незнакомая, странная часть меня. Скребется тихонечко в душу, шепчет разные глупости. И не думать, не думать! Потому что когда задумываешься… Ты же должен понимать, что все напрасно, если не с кем это разделить. …Так и спятить недолго. Каждая альтер-личность имеет собственные паттерны восприятия и взаимодействия с окружающей средой. Людям с множественной личностью определяют диагноз «диссоциативное расстройство идентичности». Нет, это не про меня. Раздвоение личности не грозит тому, кто регулярно посещает психоаналитика и дантиста. Пожалуй, стоит выпустить социальную рекламу с этим слоганом. Какая все-таки чушь лезет в голову! Одна моя часть ужасается собственным мыслям, а вторая смеется. Это все Лестрейд. Этот странный инспектор. Весь такой уютный, бесхитростный, располагающий. Такой никогда не сделает приличной карьеры. Будет до пенсии глядеть на преступников своими черными печальными глазами. Он плохо на меня влияет. Мне хочется смеяться. Иногда мне кажется, что я мог бы не добиться своего теперешнего положения, если бы вторая моя часть в детстве развивалась сильнее. Когда мне было лет пять, я отчаянно хотел играть на трубе, но родители решили, что это просто детская блажь. Мне повезло с родителями. — У моего мальчика должно быть все самое лучшее, — любила ворковать мама. Я принял это за аксиому и сейчас у меня есть все самое лучшее. Тянусь к чашке, стоящей передо мной, делаю глоток и не сразу понимаю, что что-то не так. Кретин инспектор налил мне не кофе и не чай. Виски. Боги, как же я ненавижу виски! А я задумался и глотнул порядочно. Словно раскаленной спицей меж ребер. Маслянистый душок, горячее по венам — давно забытые ощущения. И как не вовремя! В разгар увлекательнейшего спора с самим собой. Мне хочется смеяться. Или… Алкоголь снижает самоконтроль и нивелирует такие особенности характера, как сомнение, предосторожность, критическая самооценка. Поведение человека после приема спиртных напитков зависит от окружающей обстановки и характерологических особенностей. Будто со стороны я смотрю, как рука сама тянется к чашке. Мне не стоит пить, я знаю, но воистину иногда люди испытывают потребность в страдании. Глоток. Сквозь учащающееся биение пульса, словно скрипучий старый приемник, нарастает в моей голове гудение вечернего города 80-х. Сжимаю кулаки. Громче. Громче. Не хочу это вспоминать! Стискиваю зубы. У каждого человека должна быть своя маленькая грязная тайна. Я сижу со стаканом виски в кресле в кабинете министра иностранных дел, а Шон Вудуорт стоит на коленях перед моими разведенными ногами. — Хороший мой, — шепчет. Голос его дрожит, и пальцы дрожат, которыми он, еле касаясь, ведет по брючному шву вверх от моего колена. — Тонкий, ладный…Такой красивый мальчик… Виски нестерпимо горчит, но я пью. Он расстегивает мои брюки. У него так дрожат руки, что это занимает довольно много времени. Медленно. Пуговица за пуговицей. Глоток, еще глоток. Наклоняется. Я вижу белесую прогалину на его затылке. Закрываю глаза. Впиваюсь губами в кромку стакана. А он трогает губами мой член. — Мальчик, — шепчет он мне в пах, — как же давно я хотел… Мальчик мой… И целует, вбирает в себя. На книжной полке слева еле заметно поблескивает глазок крохотной портативной камеры. Она установлена так, что моего лица видно не будет, а вот господин министр с моим членом во рту отлично просматривается. Сосет он отменно, и я быстро кончаю, стискивая пальцами стеклянный штоф. Он стоит передо мной на коленях, мой бедный поверженный министр, смотрит дикими глазами. Я допиваю залпом виски, поправляю одежду и ухожу. Сейчас, когда я вспоминаю это, мне хочется смеяться. Руки мои дрожат, стакан падает на пол с оглушительным звуком, взрезающим плотный вакуум вокруг. Рукав пиджака набухает от выплеснувшегося виски. Стягиваю пиджак, скорее, скорее, пока весь не успел впитать в себя этот запах, это чувство. Хочется курить. Ужасно, но иногда сигареты действительно мне помогают. Я (моя слабая половина) послушно иду за своим сознанием, усыпляющим мою нервную систему во время курения. Уже почти привычно обшариваю карманы пиджака Лестрейда. Они пусты. Лестрейд сопит на диване. Странный человек. Что творится у него в голове? Аккуратно откидываю плед, замечаю мятую пачку в кармане рубашки. Вместо платка. Очарование. Тянусь к ней осторожно и дергаюсь, как от электрошока, когда он вдруг поворачивается, перехватывает мое запястье… Глаза мои застилает что-то огромное и темное. Фатальное. …притягивает к себе за шею и обнимает. Гладит руками по спине, странный человек. Я не понимаю, как это возможно. Здесь. Со мной. Сейчас. Парадоксальная, диагональная вселенная, в которой я несмело кладу ладонь на его плечо. Его тело сильное и горячее под рубашкой. Запах сигарет, стирального порошка и дешевого дезодоранта. — Бедный, — шепчет он мне в макушку. — Ты такой серьезный, так крепко закован в свою броню, что сам не можешь выбраться... Мне делается страшно. В первый раз за черт знает сколько лет. — Расслабься, просто расслабься немного. Здесь никого, кроме нас. Страшно. Волны мурашек по загривку. Вцепляюсь пальцами в его плечи. Он теплый, живой, шепчет какие-то глупости. И я тихонько посылаю к чертям самого себя, зажмуриваюсь и утыкаюсь носом в его шею. Четыре утра. Светлеет небо. 4 часа до взрыва Я не знаю, как это делается. Мы все еще сидим в клинче. Мы, вероятно, слипнемся. Он обнимает меня за шею, тихонько сопит в ухо, и я уж думаю, не заснул ли он в таком положении? Постепенно прихожу в себя. Осторожно отодвигаюсь, удивляясь этому своему порыву, этим глупым неловким объятиям. Лестрейд неловко тычется губами мне в висок, расцепляет захват и ложится, укрывшись пледом. Как будто все нормально, ничего не происходит. Я достаю сигареты из его кармана и зажигалку из своего, подхожу к окну и закуриваю. Мыслей нет. Четыре утра. Светлеет небо. Я устал. Что-то изменилось в этом мире за тот десяток лет, что я не участвовал в подобного рода операциях. Что-то изменилось в людях. Отец любил цитировать Хемингуэя. Говорил, что это удивительно живой писатель. Ты работаешь, чтобы у всех был хороший завтрак. Ты работаешь, чтобы никто не голодал. Ты работаешь, чтобы люди не боялись болезней и старости; чтобы они жили и трудились с достоинством, а не как рабы. Я никогда не понимал отца. На все мои успехи он только качал головой и лукаво сверкал глазами из-под очков в изящной оправе. Мать считала, что он идеальный человек. Я ей верил лет до семи. Пока не понял, что идеальных людей не существует. Но отец действительно был близок, чертовски близок к идеалу. Чуть дальше — ненамного — был Шон Вудуорт. Мы прошли с ним огонь, воду и другие жидкости. Он был моим наставником и единственным другом. Какого черта ты умер, Шон? Остервенело тушу сигарету в пепельнице, поворачиваюсь к замершим мониторам. Мы никогда не говорили с ним про тот случай с виски. Это была странного рода блажь и ничего больше. Я старался не вспоминать про запись с камеры. И, боги, у меня даже мысли не возникло воспользоваться записью в каких-то своих целях! Запись — лишь следствие моей любви к перестраховкам. Единственное, на что я решился после того случая, это попросить не называть меня секретарем. Он стал называть меня Майкрофтом, но ничего это не изменило. Я долго, мучительно долго проработал его помощником. А потом начались массовые недовольства в Анголе, и я поехал с ними разбираться, потом в Кению, потом в Южную Корею... Ты работаешь, чтобы у всех был хороший завтрак. Завтрак. Однажды ты просыпаешься с мыслью: боги, как же хочется пончиков! Какая-то неведомая, извращенная форма гиповитаминоза — пончиков хочется страстно и прямо сейчас. И ты едешь к тому метро, рядом с которым вчера отсвечивала на солнце стеклянная витрина кофейни, пока ты стоял в пробке. И к чертям диеты. Воротит от одной мысли об обезжиренном твороге. Пончики с кофе — и можно умереть счастливым. И действительно, чувствуешь себя удивительно счастливым, сидя за столиком в глубине кафе, глядя сквозь витрину на клерков и подростков в балетных пачках, которые уже не кажутся такими отвратительными. Берт пьет чай рядом, улыбаясь в усы, а когда приносят счет, громогласно заявляет, что сегодня он меня угощает. И мне так хорошо, что я соглашаюсь. Больше, конечно, подобное не повторяется. И это не ханжество. Я просто не могу представить себя завтракающим пончиками. Это не нормально. Это не я-настоящий, это мое буйное, другое я. Ему нельзя давать свободу. Да, иногда ты засыпаешь одним, а просыпаешься уже другим. А может, каждое утро мы просыпаемся разными? Недавно психоаналитик говорил что-то невнятное о том, что у меня есть небольшие проблемы, и еще что-то про вытеснение и эмоциональное выгорание, но когда он лопочет, тишайше, старательно не глядя мне в глаза, мне хочется смеяться. Неужели в себе я разбираюсь хуже, чем этот мямля? Пару недель назад диетолог разрешила мне перенести тридцать грамм сухого вина с ланча на вечер. Какое, право, вино на ланч? А на ужин — отлично. Лучший отдых на земле — пить вино и смотреть метеоканал. Интересно, что бы сказала диетолог, если бы узнала, что вино я сегодня заменил виски и не на ужин, а на… Завтрак? Боюсь, меня ждет внеплановый разгрузочный день. Мне снова хочется смеяться. Все эти посторонние мысли — сегодня их слишком много. Лестрейд плохо на меня влияет. На улице появляются первые пешеходы, а я вдруг понимаю, что страшно замерз у окна — пальцы на руках и ногах просто ледяные. — Иди сюда. Наверное, я ослышался. Хотел обернуться, передумал — много чести. — Прекратите, — говорю. — Что за глупости? Ненавижу себя. — Иди сюда, — тихо повторяет он. Учащается дыхание и сердцебиение. Тахикардия, вызванная действием симпатической нервной системы, наблюдается у вполне здоровых людей в результате волнения или приёма кофеина... Кофеин. Это все кофеин. Изо всех сил вцепляюсь пальцами в подоконник. Там, на горизонте, тучи прямо на глазах темнеют до черноты. Затылком чувствую его взгляд. Что-то теплое, бархатное разливается в диафрагме. Кажется, я физически ощущаю, как расширяются мои зрачки. Развернуться — и три шага до дивана. Три шага. Раз, два… Дышать! …три. Скрипят пружины. Притягивает к себе за шею и обнимает. — Зачем ты это делаешь? — спрашиваю. — Не могу смотреть на то, как ты мучаешься. — Я не мучаюсь, — вскидываюсь. — Конечно нет, — говорит он тихо. Берет меня за подбородок и целует. Я всхлипываю от неожиданности, высоко и как-то не по-мужски совершенно. Но мне плевать, потому что происходящее со мной восхитительно. Так тихо, что я стараюсь не дышать, чтобы не нарушить эту тишину. Маслянистый привкус виски на его губах. Зажмуриваюсь до разноцветных кругов под веками. Отвечаю, как умею. Я не слишком силен в поцелуях. Но мне плевать. Внутри меня что-то трещит по швам, громко, оглушительно, выпускает наружу нежность и еще какое-то чувство. Огромное, беспросветное, фатальное, оно застилает мой разум. Вкус виски на губах. — Сядь, — тяну я его за руки. Сползаю вниз, к его ногам. — Что ты делаешь? — выдыхает. — Тебе понравится, — шепчу в его колени. Странно, страшно. Лет до семи я думал, что ничего не боюсь. Пуговица, молния, обнаженная плоть. И не думать, не думать, дышать… Закрываю глаза. Странно, плотно, горячо… Не знаю, правильно ли я все делаю? Рука Лестрейда несмело ложится на мой затылок. А потом он стонет, и я понимаю, что все хорошо, все правильно. Так и должно быть. Восхитительно. Вкус виски на губах исчезает, сменяясь терпким, солоноватым. А это огромное, фатальное чувство во мне дрожит, трепещет, набухает, замирает на миг, а потом вдруг раскрывается необыкновенными яркими цветами. — Иди сюда… Выше… Подтягивает меня к себе, укладывает рядом, целует, слизывает с подбородка собственную сперму, забирается ладонью в мои брюки. Все разом, быстро, на одном дыхании. — Не надо, — шепчу. — Я уже. — Ты удивительный, — улыбается мне в висок. Накрывает нас пледом, обвивает меня руками, дышит в шею. Вдох-выдох. Холодно-тепло. Тесно. Он слишком сильно ко мне прижимается. Хочется спать и не хочется. Лестрейд шепчет в ухо: — А ты, оказывается, живой. У тебя веснушки на шее и нос шелушится. Что-то изменилось в мире за тот десяток лет, пока я не участвовал в подобных операциях. В мире или во мне. А был ли я? Может, настоящий я — это сейчас? И это странное бархатное чувство отказывается меня покидать. — Ты же другой на самом деле, да? — Ты ошибаешься, — говорю. — Я не другой. Я — это я. — Да брось, — медленно поворачивается на спину. На узком диване это почти невозможный трюк, я стараюсь удержаться на самом краю. — Ты можешь не притворяться — ведь все, что происходит в этой комнате, конфиденциально, я помню. Ты другой. Просто… Все эти судьбы мира… Когда у тебя приличная обеспеченная семья, тебе с юности не нужно заниматься собой, можно мыслить глобально и все такое. Тебе не нужно выживать — как, например, мне. Это привычка, да? Привыкаешь работать для того, чтобы у всех был хороший завтрак, чтобы никто не голодал… Меня бросает в жар. Оборачиваюсь — он, закинув руки за голову, рассматривает потолок. — …и забываешь, что все напрасно, если не с кем это разделить. Это просто привычка… — Чего ты добиваешься? — спрашиваю. — Ты сейчас пытаешься меня задеть? На самом деле у меня даже нет сил, чтобы на него раздражаться. — Да брось, — усмехается. — Чем тебя можно задеть? Медленно, неловко поворачиваюсь к нему и очень серьезно говорю: — Губами. — Что? — Ты можешь задеть меня губами. Часы за моей спиной показывают пять утра. 3 часа до взрыва Я думал, что лучший в мире отдых — бокал вина и метеоканал. Я ошибался. Небо в окне наливается пепельно-розовым, Лестрейд похрапывает на диване. И я так полон, так полон! Шерлок проснулся. Минут пятнадцать простукивал, скрупулезно обследовал стены подвала, пытался ножницами открыть дверь, бегал вокруг тротила. Потом сел на пол в своей излюбленной позе. Человек со стороны решил бы, что он молится, но, боюсь, мой милый братец не знает, что такое Бог. Я сделал кофе, замочил рукав пиджака в воде из кулера, позвонил заместителю в Италию. Ко мне будто вернулась моя кожа. Стало стыдно за собственную слабость. Растворимый кофе уже не кажется таким мерзким. Хорошо, хоть такой есть. Город просыпается за окном. И Лестрейд просыпается, тянется сладко, до хруста в костях. Я наблюдаю за ним, развернувшись в кресле, пью кофе. — Знаешь, это все похоже на фильм… — Щелкает пальцами, вспоминая название. — «Пила». Ты смотрел «Пилу»? — В последнее время я смотрю только те фильмы, выпуск которых мы курируем. — Да ладно! И фильмы тоже? — недоверчиво улыбается. — Ну, тогда я верю, что вы действительно мощная контора. Контора. Очарование. — Так вот что надо было вам сказать в самом начале, чтобы вы не валяли дурака? Кивает и улыбается. Так светится, что больно глазам. Отворачиваюсь к монитору. — Так что там за фильм? — спрашиваю без особого интереса. — «Пила»? Это фильм про маньяка, который запирал своих жертв в каком-нибудь подвале и наблюдал за тем, как они умирают. — Но ведь сегодня никто не умрет, — возражаю. — Да, но… Не важно. — Обвивает мою шею. — Поцелуй меня? — Забудьте об этом, — говорю и скидываю его руки. Ненавижу себя, но так надо. Я твердо решил. Лестрейд отходит к окну, надолго замолкает. Сейчас, когда силы мои восстановлены, и я снова могу напитываться его молчанием. Словно лучи от него ко мне. Вот только на вкус его состояние отдает горечью. Хотя что за глупость, мне все это только кажется. — Так что там… что за фильмы вы смотрите? — О, это воистину ужасное кино. В основном американское, в основном о политике и войне. Кино — мощный механизм влияния на людское сознание. К сожалению, не все работники этой индустрии это понимают... — Когда вы все успеваете? — А я и не успеваю. Весь фокус в толковых помощниках и умелом тайм-менеджменте. — Ясно. Шерлок на экране совершенно неподвижен, Уотсон все так же спит. Ему не привыкать к ожиданию смерти. Большинство экстремальных ситуаций требует от человека умения пересилить внутреннюю панику и приспосабливаться к невыносимым обстоятельствам. Нужна самодисциплина, обостренное внимание и чутье, умение анализировать и хорошая физическая форма. Шерлок вдруг вскакивает и начинает бегать туда-сюда, вцепившись пальцами в волосы. Черт возьми, неужели… — Что с ним? — спрашивает тихо подошедший Лестрейд. — А то вы не знаете, — бурчу. — Мой братец разгадал загадку. Только вот какую? Шерлок тем временем резко замирает, глядя на спящего Уотсона. Опускается на корточки рядом с ним. Осторожно, почти нежно проводит пальцами по его щеке и отдергивает руку. — Я сразу понял, что они будут вместе, — шепчет надо мной Лестрейд. — Рано или поздно. Шерлок вскакивает на ноги, идет прямиком к тротилу, берет ножницы… — Что он делает? … не раздумывая, обрезает ближайший к себе провод. Люк из подвала открывается. Шерлок победно вскидывает вверх руки. — Черт возьми, да он псих, — шепчет Лестрейд. — О, если бы, — морщусь. — Он очень опасный псих. Шерлок треплет Уотсона по плечу, что-то ему говорит. Уотсон вскакивает на ноги, хватается за голову. Конечно, страшно. Он и не думал, наверное, что Шерлок за человек. Но разговаривают они удивительно спокойно. — Если бы на месте доктора я узнал, что Шерлок на основе каких-то своих логических домыслов перерезал провод, пока я спал, я бы ему врезал, — от души заявляет инспектор. Хмыкаю: — Видите ли, у доктора просто нет дочери. — Да, наверное, в этом дело, — смеется. Шерлок на экране тоже смеется. А Уотсон неожиданно хватает его за грудки и припирает к стене… — О, — комментирует инспектор, — видимо наличие дочери не влияет на… …и властно, собственнически целует. Я вдыхаю и забываю выдохнуть. Лестрейд закашливается, я машинально подаю ему свою чашку с остатками кофе. — Спасибо, — сипит Лестрейд. И прибавляет уже нормальным голосом: — Наверное, нам нужно отвернуться? — Да, — говорю, — наверное. — Да-а… — выдыхает инспектор. Шерлок и Уотсон неистово целуются на экране. — Что мы будем делать дальше? — шепчет Лестрейд, задевая губами мое ухо. — Ничего, — отрезаю. — Между нами больше ничего не будет. — О, — улыбается, — я сейчас говорил о ходе операции. Кровь приливает к щекам: — Ждите звонка, — бурчу. — Ты позвонишь мне? — Не я. Уотсон поднимается по ступенькам и исчезает в люке, а Шерлок… Шерлок медлит. Подходит так близко к камере, что мы с Лестрейдом невольно отшатывается, сощуривает глаза и, выбросив вперед руку с торчащим вверх средним пальцем, говорит медленно и очень отчетливо: — Пошел ты, братец! Я закрываю лицо ладонью, Лестрейд за моей спиной заливисто хохочет до тех пор, пока телефон в его кармане не взрывается трелью. — Это Шерлок…. — Я знаю. Поворачиваюсь в кресле, смотрю на то, как он разговаривает по телефону. Любуюсь растерянностью, появляющейся в его глазах, и не сразу понимаю, что он что-то говорит уже мне. — …И он сказал, что я должен срочно ехать к нему на Сандрбрук-роуд с подкреплением и литром хорошего кофе. И… Мне ехать? — Ну разумеется, — улыбаюсь. — Не забудьте сообщить подкреплению про чудодейственный литр кофе, который, возможно спасет пару жизней. — Ладно. Поворачиваюсь к монитору, бездумно оглядываю опустевший подвал, пока Лестрейд за моей спиной деловито раздает приказы. Он все правильно делает. Зовет всех, кого надо. Кого мне надо. Сейчас ему не стоит выдвигаться на Сандрбрук-роуд. И хорошо бы как-нибудь аккуратно донести до инспектора светлую мысль, что Шерлоку совершенно не обязательно знать о том, что мы с Лестрейдом… О том, что я… Обо мне. — Как он понял? В отражении пустого монитора отлично видно, что Лестрейд держит руки над моими плечами, словно собираясь… Встаю с кресла, иду к окну. — Полагаю, он узнал запах газа. Я, право, не думал, что он в курсе наших сверхсекретных разработок, но, кажется, наши загадки для Шерлока слишком элементарны. Что ж, в подобных областях братец всегда шел в ногу со временем. — Ясно. Небо синеет, предвещая погожий безоблачный день. Дома я обязательно открою настежь окна. Лестрейд ходит из угла в угол. Вздыхаю: — Надеюсь, вам не надо объяснять, что наше с вами сотрудничество должно остаться втайне от Шерлока. Конечно, он все быстро вычислит, но вы хотя бы попытайтесь… — Я понял. — Замечательно. Позвольте, я продолжу. В дальнейшем я бы хотел иметь возможность доверять вам операции, подобные сегодняшней. Видите ли, я очень занятой человек, у меня не всегда будет возможность лично контролировать своего легкомысленного брата. Я хотел бы поручить вам присматривать за Шерлоком, и смею надеяться, что вы отнесетесь к моему предложению со всей серьезностью. В свою очередь обещаю давать вам всю имеющуюся у меня информацию, касающуюся деятельности Шерлока, и достойную компенсацию. Лестрейд долго молчит. — Почему вы выбрали меня? Пожимаю плечами: — Он вам доверяет. — Ясно. И снова замолкает. Вот же странный человек, что тут думать! — Какая будет компенсация? — Размер компенсации на ваше усмотрении. В разумных рамках, естественно. — А если… Если я хочу вполне определенный размер? Сжимаю зубы. Ненавижу глупые споры. — Я вас не понимаю, Лестрейд, — оборачиваюсь, гляжу в его глаза. — Говорите сумму. Он лишь неуверенно улыбается, раздумывает. Неужели я ошибся, неужели он сейчас заломит огромную цену? — Поцелуй меня, — вдруг говорит он. — Что? — Это моя цена. — Что за глупости! У вас дочь подрастает, а я могу предложить приличные деньги. — Я не хочу денег, — улыбается. Телефон его взрывается еще одной трелью — Шерлок торопит. Мне не хватает воздуха от абсурдности всей ситуации. Хочется смеяться или плакать, или, может быть, ударить моего милого инспектора. — Мне нужно ехать к Шерлоку, — говорит он. — Конечно. Езжайте. Подходит на шаг ко мне. И еще на один. — Вы же понимаете, что от вас зависит то, что я расскажу ему. — А не боитесь, — шиплю с ненавистью, — не доехать до дома сегодняшним вечером? — Не боюсь, — шепчет он в мои губы. И я пропадаю. Час до взрыва — Ну что, Берт, едем? — Как скажете, мистер Майкрофт. Но, боюсь, попадем в пробку, такое время, знаете ли… — Ничего, Берт, мы не спешим. Ягуар утробно мурлычет. Отъезжаем. Мыслей нет. Тело томное, тяжелое. На фоне оголтело-синего неба город кажется будто запыленным. Коммуникатор мой свихнулся. Сообщения потоком, одно за другим — бесполезные отчеты, глупые тревоги, я просматриваю их автоматически. Я очень долго добивался того, чтобы меня не беспокоили по ночам без весомого повода, и вот теперь после семи утра меня сносит шквал ненужной информации. Еще дольше добивался, чтобы мне не звонили. Пока будешь строчить смс, успеешь трижды задуматься, а надо ли? А отчитывать каждого болвана по телефону — никаких нервов не хватит. — Мистер Холмс, так домой едем? — Увы, Берт, у нас с тобой еще есть дела. Через миг узнаю, по какому адресу. — Хорошо. Куда мне подъехать? МХ Зоомагазин на Мэрилебон-роуд. Очарование. Раньше были торговые центры, аэропорты, офисные здания в разных концах Лондона. Теперь зоомагазин. — На Мэрилебон-роуд, Берт! — Хорошо. Солнце мажет желтым по глазам. Закрываю их, а там, под веками, Лестрейд. Вдруг озаряет — я пахну им. Я же пропах им насквозь. Это странно и несколько… отвлекает. Бархатное тепло в диафрагме. Чуть надавливаю пальцами на веки — Лестрейда сменяют пульсирующие разноцветные круги. Будто два меня. Я-настоящий сжимаю зубы, стараясь сконцентрироваться на предстоящем деле, а тот, другой я, цепляется изо всех сил за блекнущие воспоминания, за запах и прикосновения. Урок мне на будущее — нельзя все предугадать, как ни пытайся. Человеческий фактор еще никто не отменял. Ненавижу незапланированные перемены. Ненавижу ошибаться. За последние лет двадцать я ни разу не превысил свой внутриличностный уровень минимальной погрешности. Но боги, кто же мог знать, что этот Лестрейд… Что он так настырно и напролом полезет лапами в мою душу, что он умеет так по-особенному смотреть своими печальными глазами… Кто знал, что он целуется и стонет так, что… Вдох-выдох. — Берт, будь добр, сделай музыку погромче. Музыка наполняет салон до отказа, так, что мне становится даже тесновато. Когда-нибудь классика спасет мир. Жаль, что Шерлок так и не научился сносно играть на скрипке. И дело не в технике, он ведь попросту не может доиграть ни одно произведение. Акатизия — клинический синдром, характеризующийся постоянным или периодически возникающим неприятным чувством внутреннего двигательного беспокойства, внутренней потребности двигаться или менять позу, и проявляющийся в неспособности больного долго сидеть спокойно в одной позе или долго оставаться без движения. В старших классах он пытался с этим бороться, правда, довольно странными способами — курил травку, кололся какой-то дрянью, глотал таблетки. Искал себя. О походе к психологу, он, конечно, слышать не хотел. Идти — значит признавать, что у тебя проблемы. А какие могут быть проблемы у Шерлока? Тогда к психологу пошел я. И на следующий же день принялся выискивать и подкупать дилеров Шерлока. Вместо травки ему продавали сено, вместо таблеток — положенные бензодиазепиновые транквилизаторы. А Шерлок до сих пор гордится, считает, что он не склонен к зависимостям. Он просто в них не верит. Люди скучны. Шерлок поймет, что такое зависимость, когда испытает первую ломку по своему милейшему доктору Уотсону. Полгода назад я пережил такую ломку по своему единственному другу. Это страшно. В голове — белый шум, меж ребер раскаленная спица, и что-то огромное, беспросветное, приближаясь, выкачивает воздух из твоих легких. Шерлоку всегда нужен был слушатель. Помощник в поиске себя. Может быть, и мне тоже? — Приехали, мистер Холмс. Сочно-зеленая вывеска зоомагазина, он курит у дверей в огромных наушниках, в кедах и майке с логотипом Роллинг Стоунз. На футболке — бейджик с именем, в руках его крохотный котенок. Сразу видно — хороший парень, работает в магазине, любит музыку и животных. Заметив нас, он делает несколько быстрых нервных затяжек, отправляет окурок прямиком в урну и сбегает по ступенькам к машине. Берт умница, приглушает музыку. — Привет, босс, — забирается в машину. — Уверен, клиенты магазина высоко оценят ваше чувство юмора, Джим. Оставьте ваши шутки для них. — Есть! — улыбается во весь рот и козыряет свободной рукой. Котенок высоко, пронзительно пищит. Джим гладит его указательным пальцем между ушей. — Играете хорошего парня? — улыбаюсь. — Ну да. Хотел остаться им подольше, да вот, видимо, не получится. — Не получится, — киваю. — Час назад Лестрейд вызвал подкрепление на Сандрбрук-роуд. Думаю, можно будет сработать на обратном пути. И не нужно лишних жертв, достаточно устранить одного Ричардса. — Хорошо, — улыбается и дирижирует еле слышной музыке, играющей в своих наушниках. — Я вот чего никак не пойму, куда делась слежка? Они меня так развлекали… — Я приказал снять наблюдение, уж простите. Меня не волнуют ваши развлечения, если они не противоречат моим планам. И если ты еще раз вздумаешь меня обмануть, чертов ублюдок, я прикажу отпилить тебе голову ржавой пилой. — О чем это вы? — притворно расширяет глаза, а в них, на самой глубине, черное звериное сумасшествие. — Мы договаривались о том, что детонатор будет поврежден и ваша ловушка будет блефом, верно? — Ну-у… — тянет. — Так не интересно. А как вы узнали, что детонатор рабочий? Не должны же были, черт! Не должны же… Котенок в его руке оглушительно орет. Джим не любит проигрывать, сжимает пальцы все сильнее. Люди скучны. Переборов брезгливость, забираю животное из его рук. Котенок теплый и какой-то крысино-мерзкий. Сам маленький, а уши огромные, розовые на просвет. — Убьете животное, еще испачкаете мне обивку, — ворчу. Котенок неприятно шевелится в моих руках. — Как вы узнали? — Крис — лучший сапер в этом городе. Мы договорились о том, что он скажет, если что-то будет не так. Если бы детонатор был поврежден или каким-то другим образом исключалась возможность взрыва, он непременно сообщил бы мне об этом. — Вот же черт возьми! — Надеюсь, вы понимаете, что денег никаких не получите. И если с головы Шерлока упадет хотя бы волос… В ваших интересах молиться о том, чтобы с ним все было хорошо, потому что я ведь долго разбираться не буду. Помните о ржавой пиле, Джим. — Да вы сами прямо как старик из фильма, — бурчит. — Смотрели «Пилу»? — Не увиливайте. Вы поняли вашу сегодняшнюю задачу? — Конечно! Я даже ради этого дела футболку купил! Он же Ричардс! Такая удача! — Ричардс. В чем его удача? Через час он перестанет существовать… — У Роулинг Стоунз тоже есть Ричардс! Кит Ричардс, гитарист. Представьте, я убью Ричардса в футболке, на которой написана его фамилия! Тут вот видите состав группы под логотипом… Тычет пальцем в свою грудь, а я наконец могу разглядеть надпись на бейджике: «Джим Томпсон, продавец-консультант». Джим Томпсон, современный классик, признанный исследователь темных сторон человеческой натуры, автор знаменитого романа "Убийца внутри меня". Стэнли Кубрик считал эту книгу лучшим детективом-нуар за всю историю жанра, а Стивен Кинг называет Томпсона своим любимым автором. Убийца внутри меня. Затейник. Мне хочется смеяться. — Выметайтесь из машины. Отпишетесь, когда все будет готово. — Ухожу-ухожу, — обезоруживающе улыбается. — А по какой дороге они поедут? — Эх, Джим… — укоризненно качаю головой. — Понял. Все сам. Салют, мистер Холмс. Надеюсь, не увидимся. — Взаимно, Джим, взаимно. Идет, пританцовывая, к входу в зоомагазин — интересно, он туда хотя бы зайдет? Этот великий продавец-консультант. Этот затейник. Этот хороший парень Джим Мориарти. — Поехали домой, Берт. Взрыв Настроение ни к черту, раскалывается голова. Все сходится. Все правильно. Можно делать следующую вкладку в ежедневнике, потому что с текущим планом все. Лестрейд мой союзник, у Шерлока теперь есть замечательная альтернатива наркотикам, Джон Ричардс умирает… Тянусь за коммуникатором и вдруг понимаю, что в моей руке… Ненавижу незапланированные перемены. …котенок. Рассматриваю его — огромные уши, весь какой-то бледный, облезлый, неопределенного цвета, глаза чем-то заляпаны. Переворачиваю его на ладони, чтобы потрепать пальцем упругий животик. Я не слишком хорошо управляюсь с животными. Да и плевать. Котенок орет во весь голос. Мне хочется смеяться. Когда мне было пять лет, я случайно убил крота. Гостил у бабушки, а там в саду развелось этих кротов. Бабушка дала мне специальный порошок, которым можно было их покормить. Я покормил одного. Потом уже сидел на траве, размазывал слезы, рассматривал бездыханное тельце. У него был розовый нос и человеческие руки. Бабушка с мамой сказали, что крот умер сам, от старости, а не от того, что я его покормил. Когда мне было семь, я заявил маме, что я уже взрослый, и потребовал объяснить правдивую причину смерти крота. Мама сказала, что это был крысиный яд. Кротов нужно убивать. Ричардс — крот. Нам давно все о нем известно. Пока был смысл, сплавляли ему ложную информацию осторожно и дозировано. А сейчас он нам больше не нужен, да и вопросы он стал задавать нехорошие, провокационные — по какой такой неведомой причине сняли наблюдение с Мориарти? Глупый, зачем же привлекать к себе внимание? Сидел бы тихо — авось прожил бы еще пару лет. Джим клялся, что у него ну никак не получается его устранить. На работе неудобно, по пути домой неудобно и дома неудобно — жена с ребенком. Предлагал воспользоваться ядом. Но яд — не наш метод. Пуля в лоб, чтоб остальным неповадно было информацию сливать. А сейчас бедный Ричардс спешит к инспектору по безлюдной трассе... Семье его мы, конечно, поможем. Котенок свернулся в моей ладони, смешно прикрывая лапой нос. Две недели назад мне доложили о том, что Шерлок регулярно покупает кокаин. Все ищет себя мой неугомонный братец. Одиночество — страшный зверь. А я давно уже отложил в памяти один любопытный факт о докторе Уотсоне, обнаруженный при чтении его досье. Привод в полицию в 1996 году за беспорядки во время митинга в защиту секс-меньшинств. Я вспомнил — и меня словно током ударило. Это просто подарок судьбы. Спокойный внимательный Джон Уотсон — идеальный вариант для Шерлока. Надо только грамотно направить братца подальше от наркотиков, аккурат в объятия доктора. И все так удачно сложилось в единую картину! Как там говорил Лестрейд? Пазлы на две тысячи деталек? Когда заполняешь последний пустой участок — это ни с чем не сравнимое ощущение. Сладко, что получилась целостная картина, и совсем немного грустно, что все закончилось. А Лестрейд… Будем считать это итеративным подходом. Небольшая корректировка плана. Приятный бонус. Хочется курить и спать. — Верни мне музыку, Берт. — С удовольствием! Котенок елозит в моей руке, орет, вторя скрипке. И что мне теперь делать с этим животным? — Берт, тебе кот не нужен? — Ну нет, мистер Холмс, — смеется. — Мне внучки своей хватает, она почти так же пищит. Я вдруг понимаю, как поступить. — Заедем-ка еще раз на Эбби-роуд. В пути приходит смс от Антеи о том, что инспектор Лестрейд в ультимативной форме требует дать ему мой номер телефона для какого-то важного разговора. Я отправляю в ответ улыбающийся смайлик. Мне и самому хочется смеяться — номер моего телефона меняется каждый день, я сам не всегда его знаю. Мой бедный настырный инспектор. Чувствую, прибавит мне проблем этот Лестрейд. Но хотя затруднения подобного рода мне в новинку, я думаю, что справлюсь. Это будет любопытный опыт. И возможно, даже весьма приятный. Настроение стремительно улучшается, и остаток пути я проникаюсь классикой, почесывая за ухом притихшего котенка. На Эбби-роуд безлюдно, и мне это только на руку. Все складывается отлично. Я захожу в дом номер пять, оставляю кота на знакомом жизнерадостном коврике с яркой надписью «Добро пожаловать», звоню в дверь и ухожу восвояси. Улыбаюсь, когда сбегая по ступенькам, слышу высокое, оглушительно-радостное: — Том, смотри! Это же кот! Самый настоящий Чеширский кот! — Поехали домой, Берт. Он смеется: — Уверены? — Абсолютно. И включи, пожалуйста, новости. Недостаток проживания в центре — вечные пробки. Но сегодня меня это не огорчает. — Крепко застряли, мистер Холмс, — качает головой Берт. — Отлично, — говорю. И неожиданно прибавляю: — Припаркуйся, давай покурим? Берт улыбается. Мы выходим, прислоняемся к нагретому солнцем боку машины. Берт дает мне сигареты и зажигалку. Он сам давно и безуспешно бросает курить, пробует разные способы. И исправно покупает сигареты специально для меня. — Курение — отвратительная привычка, мистер Холмс. — У каждого уважающего себя человека… — …должна быть отвратительная привычка, — заканчиваем мы вместе. Через приоткрытое окно Ягуара слышны позывные новостей на радио. …И только что нам сообщили, что на Реджент-стрит произошел несчастный случай. Сотрудник Скотленд-Ярда Билл Ричардсон не справился с управлением автомобилем. На большой скорости машина съехала с дороги, несколько раз перевернулась и взорвалась. Спасти водителя не удалось. Ведется расследование этого происшествия. Джим как всегда перевыполняет план. Тело меня не слушается, губы сами растягиваются в улыбку. Последний пазл. Я вдруг чувствую такую легкость, будто сигаретный дым щекочет мое горло. Дыхание учащается, я делаю глубокий вдох… …и смеюсь, смеюсь как ненормальный. Конец