Письмо № 72

«…Иногда я думаю, что мы оба похожи на инвалидов. К примеру, у него нет одной руки, что превращает в сложность любую бытовую задачу. У меня нет одной ноги, поэтому я не могу выйти из дома. Только сидеть здесь, в шикарных хоромах, полагающихся мне по праву рождения. Он и я – мы ущербны… но не внешне, нет. Это не должно быть заметным; другие не должны видеть. Он, бросивший вызов всему клану, ограниченности существующих устоев – такой консерватор, когда остается со мной. Он имеет на это право с тех пор, как сказал, что хочет жениться на мне. А отец поддержал его. Этого я не прощу. Ни отцу, ни ему. Никогда. Он любит щеголять передо мной своим обнаженным телом – я не могу назвать это иначе. Дома он всегда ходит без рубашки, даже если на улице мороз, а на окнах намерзает тонкий слой льда. Его тело безупречно; за этот год я успела изучить его до последней родинки. Наверное, он так же изучил мое. Ему нравится раздевать меня, поэтому на мне всегда должно быть много одежды. Ему нравится заниматься сексом со мной – я не могу назвать это любовью. Он хочет, чтобы я видела его – каждый раз. Чтобы раскрывалась перед ним и любила, любила, любила. Я не могу любить его; единственное, что мне всегда нравилось в нем – это глаза. Они так похожи на мои собственные, пустые, без выражения. Серо-голубые жестянки – вот как я их про себя называю. В них спит древняя смерть, частью которой я так хотела себя ощутить. Он отнял у меня право на это; наверное, мои серо-голубые жестянки глупо расширились, когда он сказал, что хочет жениться на мне. Наверное, мои щеки глупо покраснели, и я своим глупым запинающимся голоском пробормотала, что не готова. Он не стал меня слушать. Тогда он взял мой первый поцелуй – силой, как потом отнял у меня все, что имела. Или почти все. Я никогда не могла сопротивляться, была слишком мягкой и уступчивой. Не взял бы он – взял бы другой, чужой, страшный, а потом забыл бы. К тому все и шло; или еще хуже – к одиночеству. Отец собирался оставить меня в старых девах, ни на что не годной считал. Кто-то скажет – мне еще повезло. У такой девушки, как я, редко бывает человек, который любит по-настоящему… Наверное, он сильно удивился бы, прочитай это письмо. Или другое – любое из семидесяти двух писем, которые я храню в ящике под кроватью. Он думает, что я держу там специи. На самом деле, всякий раз, когда он уходит на миссию, я беру кисточку с тушью и вспоминаю ненавистные уроки каллиграфии. Некоторые из моих писем напоминают настоящие книги – я едва могу удержать в ладони конверт с таким письмом. Все зависит от того, сколько длится его миссия. За год, который мы живем вместе, эта – семьдесят вторая; каждый раз я молюсь, чтобы он вернулся. Каждый раз я желаю ему смерти – так страстно, как не желала ничего в своей недолгой жизни. Я никогда не скажу ему об этом. Как всегда, буду глупо краснеть и глупо улыбаться, и по-глупому тянуть его имя, во время секса прикрывая свое глупое лицо ладонью – ах, как стыдно. Как глупо. Я хочу, чтобы он подольше не возвращался. В то время, когда его нет, я могу смотреть по телевизору дурацкие мелодрамы и боевики, один за другим, жить чужой жизнью – своей у меня нет. В моей жизни есть только он. Он не желает, чтобы я уделяла внимание кому-то еще. Он говорит, что мне ничего не нужно делать, что он позаботится обо мне, что, пока я с ним, я ни в чем не буду нуждаться, что он силен. Он и вправду достаточно силен, чтобы развернуть меня спиной ко всему миру. Иногда, когда мне не хочется включать телевизор, я провожу долгие часы в ванной, рассматривая свое похудевшее лицо – ранние морщины, мешки под глазами-жестянками – и тело. Моя грудь начинает обвисать, пока едва заметно; я расплылась в талии и подурнела – домоседство плохо сказывается на моей фигуре. Ему я нравлюсь любой. Иногда мне кажется, что он тоже видит во мне только глаза, что это из-за них он захотел жениться на мне. Тогда мне хочется выцарапать их, прямо сейчас; еще чаще мне хочется вскрыть вены, «правильно», от запястий до локтей, и погрузиться в теплую быстро розовеющую воду, до противного напоминающую его судорожные объятия. Я читала, что статистика попыток самоубийств среди женщин в несколько раз выше, чем среди мужчин; только почти все женщины остаются в живых. А мужчины – умирают; я часами простаиваю на кухне, перебирая то, что он считает пряностями, и думаю, поверит ли кто-то в его самоубийство. Наверное, он сильно удивился бы, узнав, что я могу написать о таком. Это расходится с моим характером, не правда ли? Но сейчас у меня нет характера – только сущность, обнаженная так же, как я сама. Он уходил в спешке; сначала у меня не было времени одеться, потом – желания. В конце концов, мало ли что может написать голая женщина, у которой не осталось ничего, кроме нее самой? Позавчера ко мне заходила соседка – одолжить риса. Мне было неловко говорить с ней, неловко чувствовать, что у меня все хорошо. Я же знаю, что ее муж – нестабилен. Техники, которые он использовал, привели к частичному умопомешательству, но нашему селению выгодно, чтобы он оставался в рядах синоби. Пока он способен эффективно расправляться с врагами, его не признают недееспособным. Кому какое дело, что его жена прячет избитое лицо за широким платком и через день посещает госпиталь? Там она рассказывает, будто в очередной раз упала; над ней смеются, называют неуклюжей. Они не слышали, как она кричит по ночам. И он тоже не слышал – он всегда крепко спит, забросив руку мне на шею, перекрывая дыхание. Когда он вернется, – вот бы он не вернулся!.. – я поговорю с ним. Потом, после глупых улыбок и не менее глупой стыдливости, которая приводит его в неистовство, когда он будет готов сделать для меня все, что угодно, я попрошу, чтобы он помог нашей соседке. Любым образом. Если он забрал у меня все, чем я обладала, я имею право замарать его руки в чужой крови. Если сложить двух инвалидов – получится не здоровый человек, а инвалид в квадрате… …Я бы хотела иметь детей. Но этого он никогда не допустит, как бы я ни уговаривала. Не хочет, чтобы я любила еще чьи-то глаза-жестянки».