"Степные врата"

Крым… Лихое место. И люди тут жили лихие. Татары. Жестокие, беспринципные степные стервятники, без устали кружащие в поисках добычи, которая не способна за себя постоять. Добычи, которая не извернется, чтобы укусить налетчика за шею в последнем рывке отчаянной злобы, собранной в кулак и вытекающей скоро сквозь слабые пальцы. Однако здесь, в Крыму, татары совсем расслабились – кто же посягнет на их покой в самом сердце мертвой степи, где ветер шлифует черепа несчастных путников под злым, неприветливым солнцем? Так думали татары, и не знали, что, обойдя перешеек, на полуостров уже ступила нога человека, длань которого крепко схватит подлецов за их загривок, заставив трепетать от страха. Сотни стругов с глухим ударом уперлись в песчаный берег, оставив позади спокойные воды теплого моря, а с них хлынули на мягкую землю, залихватски посвистывая, вольные казаки - веры Православной витязи, а за ними - холопы боярские, не боящиеся сложить живот за государя и Московию. Были там и стрельцы, полки новые – смерды-землепашцы, что за звонкие алтыны взяли пищали да порох со жребием, а опосля пошли послужить Иоанну Васильевичу, царю первому на Руси. Последними со стругов спрыгивали бояре, все как один – крепкие, загорелые, с бритым челом, в дорогих бронях, коие не всякий русский мастер сработать может. Холодные, но такие для служилых людей родные звуки стали, вынимаемой из ножен, наполнили морской соленый воздух, веселый смех воинов с ним смешался, а через пару часов, когда все восемьдесят сотен воев стали лагерем на ночь, все звуки стали сплошным гвалтом, из которого ветер вырывал изредка одиночные ржания и пофыркивания испуганных лошадей, которых поили после тяжелого перехода морем. Ох, и намучились тогда с ними! А без них, красавиц муругих, нельзя никак – это смерду с пищалью лошадка ни к чему, а казаку она – лучший друг, без нее он уже и не казак, а так, вой рядовой. За приготовлением лагеря следил он, воевода государев, Даниил Адашев, который и привел сюда молодцев – татарву подлую к ногтю прижать, да и османам силушку показать, чтоб не расслаблялись, забывая про Москву. Лучи предзакатного солнца красиво играли на пластинах его зерцала, надетых поверх легкой кольчатой байданы и душного куяка, сверху выступал голубой, с золотым шитьем, воротник ездовой ферязи. На мясистых пятернях блестели золотом дорогие перстни с каменьями, а на запястье, серебром – браслет боевой, тетивой изнутри истертый и расцарапанный. Просторные шаровары были убраны в высокие сапоги с задорно загнутыми кверху носками, а опоясался воевода добрым поясом с саблей кривой, красивой – дар царский – и серебряной ложкой походной. На заросшей длинным и густым волосом же голове был изрядно мятый стеганый подшлемник, а на нем – острый шишак с бармицей, наполовину закрывшей лицо. Жарко, то спору нет, однако ж, коли жить хочешь – и не так укутаешься. Сабли было ему мало, а потому не побрезговал он взять и оружие холопов – бердыш крепкий, лихое и удобное оружие, коим спордручно биться как супротив конного, так и супротив пешего, да и учиться долго не нужно – топором не брезговали владеть и иные князья, а ремесло делом было почетным даже среди сильных мира сего. Степь приняла русских ратников – приняла с опаской, словно бы прицениваясь, изучая осторожно, как бы интересуясь – а кто эти лихие вои, чего они ищут в полях бескрайних, злых да враждебных? Славы ль, богатства ль, али просто царю-батюшке служат на совесть? Ночи было мало, а потому степь проявила себя лишь на пятый день. Обоза не было, все сотни шли налегке, всадники держали рогатины у седельных петель, пешие несли пищали пудовые на плечах,и кафтаны красные, стрелецкие, растянулись на несколько верст одной толстой линией – небесный росчерк на грешной земле с высоты птичьего полета. Но умиротворенному ходу пришел конец – шедший первым воевода первым столб пыли и заметил, рукой приказал головной рати остановиться и рогатины к удару изготовить. Однако через момент стало ясно, что столб один. Дозорный! Торопится, шельмец, видать, важное что-то. - Татары, боярин, псы смердючие! Татары, боярин! Пять верст! Несколько сотен! Эх, боярин, конька-то загнал… - привстав на стременах, закричал казак-дозорный, потрясая чубатой взмыленной головой. Шапку потерял, видать. Даниил Федорович наконец-то смог разглядеть гонца, увидал, как по его челу струится пот, как хрипит конь, как блестят молодецкие глаза… Донес весть! - Любо, казак! Хвалю! Напои коня, поешь и отдохни – выслужил. – мягко сказал ему воевода, а затем повысил голос – Рать! Строй! Стрельцы с пищалями – вперед, казаки – по шуйцу, холопы и бояре их – по десницу! Вдарим безбожных так, чтоб в море скатились! Фитили запаливай! Пороху досыпай! Все восемьдесят сотен, по которым в минуты прокатился приказ, радостно загудели – хочется удаль показать, косточки размять, за Веру постоять. Войско пришло в движение – торопящиеся стрельцы скоро построили нестройные цепи, уперли бердыши подтоками острыми в почву, уложили на лезвия тяжлые пищали, зажгли толстые фитили. Всюду свистели, гикали, кричали и славили царя. Кто-то поднял над воинством хоругвь с суровым ликом Христа. Казаки в ответ на это вскинули вверх сабли, грохнули «Ура!», а потом затянули на разные голоса песню, да на удивление складно. Холопы в кольчугах и куяках скоро заняли и свое место, изготовив редкие луки. Началось ожидание - самые тяжелые минуты. Перед боем, перед сечей смертной. Хотя то не сеча, ежели не сам хан Девлет, то стычка малая, однако ж, татары воевать научены, а стрельцы – пахари и бортники вчерашние, ворогов ни разу не видавшие. Много их, как бы не побежали… Страх черным шлейфом может окутать их, как только татар увидят. Увидели. С холма скатились с дикими визгами сотен шесть басурман на невысоких степных лошадках, однако в дорогих доспехах – юшманы да бахтерцы с мисюрками. Конечно, они были обречены, однако останавливаться уже было поздно, а потому они вдруг рассеялись, вскинули луки… «Тен-н-нь!» - пропели тетивы, и черная туча оперенных смертушек взвилась в небо синее, да тут же на витязей Христовых и осыпалась, собрав первую кровавую жатву. Казаки гневно завопили, холопы вяло отстреливались из луков, иногда раня коньков татарских. В переднем ряду стрельцов образовалась изрядная просека, а сухая земля впитала первую кровь. Перепуганные смерды отвечали одиночными выстрелами из пищалей – от страха, ибо с такого расстояния картечь не могла причинить никакого урона даже бездоспешному. Но никто не побежал. Видать, знали, что лучше так погибнуть, чем в полоне скотом стать. А татары же, видя успех, и видя бездействие русских, приободрились и плотной конной лавой ринулись на поредевшие ряды смердов сразу после второго залпа, опуская недлинные пики на врагов. Грозная сила. Сочли пищали бесполезными… Сажени стремительно таяли, и вот… Возглас воеводы просто исчез в страшном звуке, рвущем небо и сотрясающим землю. Сотенное «Да-да-ах!» слилось в сплошной раскатистый гул, стремительно набравший апогей, а перед стрельцами, которые и сами опешили, все заволокло дымом сизым, сокрыв на минуты поганых. - Бердыши! Готовьсь! – рвал горло Адашев, резким движением дернув саблю из ножен и ногами послав коня туда, в облако дыма, которое стремительно таяло, обнажив ужасный вид кровавого месива, в которое от залпа превратились сразу сотни четыре басурман. Оторванные члены, побитые лошади, умирающие – все это картечь! Ладные игрушки – пищали! Оставшиеся просто впали в ступор, не пытаясь ни бежать, ни драться – они впервые видели силу пороха с такой стороны. Османы, их господа – те стреляли из тяжелых пушек, а не из тонких железных палок! Но резня не началась. - Ал-л-ла! – опомнились татары, схлестнулись с лавой казаков, смешались с нею, а вперед всех в сечу самозабвенно ворвался сам воевода, саблей отводя татарскую пику в сторону. Та чиркнула по пластине зерцала, а Адашев уже, наклоняясь влево, легко повел лезвием по незащищенному боку татарина, раздирая плоть и обнажая белые ребра. Вихрем несясь меж воями, он лихо рубил направо и налево, отдав сече себя всего, сгоряча не чуя, как ему рубили куяк, нещадно портя пластины. Р-раз – и полетела голова поганого на землю. Р-раз – молодецкий удар развалил от плеча до пояса басурманина. Р-раз - и лезвие вошло нехристю в живот. Хорош воевода, молод еще, горазд рубиться наравне с холопами, себя не жалея! Сеча была славная, над ней повисло туманом кроваво-пыльное марево, да вот казаков было больше намного, а там и холопы подоспели. Передовой отряд татар вскорости перестал существовать, как будто бы его и не было. Выше вскинулась хоругвь с иконой. Не жалея голоса закричали казаки, свистя привычно и вставая на стременах, вскинув сабли, на которых не высохла татарская кровь. Выли холопы. Но пуще всех веселились и вопили стрельцы – первая победа, самая сладкая для крестьян. Первая, но не последняя, и вскорости эти смерды станут хребтиной царского войска. - Ставь лагерь, мужики! Убитых хорони! – встал в седле Даниил Федорович. Глаза его горели. – Вестимо, приветил нас Крым! Крым и степь приняли русских. Впустили. Доверили. Так и начался славный поход воеводы Адашева, из которого приведет он полон освобожденный, добычу большую возьмет, да поганых до смерти застращает так, что детей его именем пугать еще долго крымчаки будут. Вечна в веках слава русского оружия!