Женщина на коленях

      Не помню, когда она появилась в моем дворе. Даже мои родители не помнят, соседи не хотят вспоминать, брезгливо отводя взгляды от посеревшего лица еще молодой женщины. Они спешат перейти улицу на другую сторону, чтобы она не привязалась к ним, выклянчивая монетку. Она была странной, эта Аня. Пила, побиралась по людям, не работала нигде, но почему-то всегда держалась обособленно от тех алкоголиков, что слонялись по нашему двору с утра до ночи. Не компанейская она какая-то и всегда такая задумчивая, вся в себе, кажется, совсем отстраненная от этого мира. И только тогда, когда Аню пробивало утреннее похмелье, она тянулась к людям, иногда изрядно доставая своей протянутой рукой, спрашивая на выпивку, без которой она, казалось, загнется прямо у тебя же на глазах. Люди шли на снисхождение: кто-то выделял ей мелочь, некоторые выносили еду, одежду. Женщина не бомжевала, нет, говорили, что она живет где-то в нашем районе в обшарпанной однушке с отцом-инвалидом. И все-таки выглядела она и вела себя так, будто у нее никогда и не было дома. Подзаборной алкашкой величали ее в нашем дворе, а те, кто были снисходительнее, прозвали просто Странной. — Смотрите, смотрите, Странная опять попрошайничать идет! — засмеялся Лешка, мой лучший друг, прикурив сигарету и выдохнув плотный дым в воздух, прищурившись и наблюдая, как Странная подошла к местной бабуле, что-то тихо сказала ей, а та послала ее матом, перекрестилась и поспешно поковыляла в свой подъезд.       В это субботнее утро было довольно пасмурно, но друзья уговорили меня посидеть с ними во дворе перед тем, как поехать на свидание к своей девушке. Заняв пару лавок недалеко от детской площадки, мы вчетвером болтали, смеялись, иногда поглядывая в сторону Странной, которая то замирала посреди улицы, разглядывая всех, кто проходил мимо нее не замечая, то приставала к кому-нибудь, протягивая руку. — Видать, посуды не набрала сегодня, — усмехнулся Саша, сидевший рядом со мной на лавке. — Сейчас сюда притащится, надо поменять место дислокации.       Нельзя назвать Сашку предсказателем, но Странная на самом деле глянув в нашу сторону, замерла, подумала секунду и медленно поплелась по направлению к нам. Ребята едва не подавились смехом, когда на своем посеревшем от бесконечной пьянки лице Странная изобразила скорбь и усталость. Именно с таким видом она подходила к прохожим вежливо, ненавязчиво спрашивая на жизнь. Хотя эта вежливость больше всего и раздражала тех, кто отмахивался от нее как от назойливой мухи, проходя мимо. Помню, как какой-то бугай вышел из машины, когда она только поравнялась с ней, остановившись напротив приоткрытого окна, и ударил ее по лицу. Наотмашь так ударил. Потеряв равновесие, Странная упала на землю, отлетев к урне у подъезда. Тогда весь двор содрогнулся от сдавленных смешков, а кто-то от неприкрытого смеха. «Поделом, не будет нагло побираться!» — воскликнул кто-то с балкона, тут же скрывшись, прячась за шторой от взгляда той, что на земле лежала, закрывая рот руками, глотая слезы. Видимо, урок, преподанный моим соседом по подъезду, не отбил желание у этой пьянчушки и дальше донимать людей. — Присесть можно? — поинтересовалась Странная охрипшим голосом, подойдя к лавкам, на которых расположилась наша компания. — Садись, Анют, — самый задиристый из нас Стас, кажется, нашел себе развлечение для этого скучного непогожего дня. — Устала никак? Слушай, Анют, я вчера за углом с друзьями пиво пил, так знаешь, сколько бутылок пустых мы там оставили! Я им запретил выбрасывать в урну, сказал, чтобы спрятали там же все для нашей Анечки.       Приколы над Странной казались смешными только для самого Стаса, но своим заливистым смехом он заражал нас с друзьями, отчего вскоре Странную окружало веселье, в котором она не участвовала.       Я смотрел на нее со стороны: потрепанная годами одежда, волосы под косынкой, цвета которых не видно, лицо осунувшееся, старое какое-то, несмотря на то, что она всего лет на пять старше меня и ей сейчас где-то тридцать или около того. Взгляд у нее измученный такой, прозрачный. Смотрит в одну точку, иногда улыбаясь над теми шутками, что отпускал в ее сторону Стас. И вроде бы нет зла в этих шутках, но обидеться можно. А она не обижается, будто и не слушает вовсе. Кажется, в ее голове играет другая музыка, которой не слышит ни один из нас. И видит она в нас лишь обертку, ей неважно кто и что из себя представляет. Наверное, кроме желанной выпивки ей ничего уже неважно. — Есть рубль? — прерывает она смешки и подтрунивания, переводя тему в нужное ей русло. — На бутылку? — уточняет Стас, подмигивая мне и сдерживая очередной приступ смеха. — Нет, сегодня на цветы надо… — Ой, да ладно прикидываться! Дадим мы тебе на допинг за весело проведенное время! Правда, ребят?       Стас достал бумажник, отслюнявил пару сотен, затем секунду подумал и протянул Странной только одну купюру. — Хватит с тебя, а то еще загнешься от поила своего, а я виноват буду, — прокомментировал он, с наслаждением наблюдая за тем, с какой щенячьей преданностью в глазах девушка забрала деньги из его рук. — Ты смотри, много не пей — следи за здоровьем, еще детей рожать!       Рука, сжимающая деньги, дрогнула, плечи опустились, взгляд спрятался под выбившейся из-под косынки челкой. Не сказав больше ни слова, Странная засеменила по двору за угол дома, потерянно как-то, невесомо. — Жалкое создание, — выдохнул Стас, закуривая очередную сигарету. — А ты чего ей так в след смотришь? Понравилась краля? Смотри, а то расскажу все твоей Лизе, как ты здесь на бомжих смотришь!       Хотел ответить ему, что не бомжиха она, да передумал. Зачем переубеждать в чем-то тех, кто привык думать иначе? Образ Странной сложился у многих, кто живет поблизости: звание бомжихи — это меньшее зло, что получала она от людей.       Спустя час я распрощался с друзьями, купил цветов в магазине за углом, сел за руль и отправился к своей Лизе, что уже звонила мне и отправила пару смсок с почти угрозами не опаздывать. Моросил дождь, наращивая темп, перебиваемый порывистым ветром. Осень взяла бразды в свое правление, что чувствовалось уже несколько дней подряд. Дворники машины работали все быстрее, вечерний сумрак сгущался над городом, а я сбавил скорость, пропуская общественный транспорт, выезжающий с остановок.       Спонтанно повернулся вправо, глянув на остановку. Из остановившегося троллейбуса вышли несколько человек, а среди них Странная. Удивился, подумав, куда она может пойти здесь, тем более что бутылку она могла купить и за углом нашего двора. Но еще больше удивила пара красных гвоздик, которые Странная старательно прижимала к груди, пряча от ветра и дождя.       Несознательно я медленно поехал за ней, наблюдая, как неспешно она бредет по тротуару, переходит передо мной дорогу по «зебре» и сворачивает за угол. Я провожал ее минут пять-десять. Я ехал за ней следом до высоких ворот и темного забора местного кладбища. Замерла на секунду, подняла голову к небу, по лицу скатились несколько крупных дождевых капель. А может и не дождь это. Слезы? Почему? Странная, которая находила счастье в бутылке, разве умела плакать?       Когда Странная скрылась за калиткой, мой интерес просто зашкаливал. Казалось бы, мне должно быть все равно на нее, мне нужно ехать, я уже опаздывал, а звук очередного сообщения раздражал неимоверно, отчего захотелось выключить телефон. Не знаю, зачем я остановился. Не пойму, почему вышел из машины, прихватив с собой зонтик и, на какой-то черт, букет, который предназначался моей девушке. Поспешил в сторону ворот кладбища, боясь потерять из вида сероватый силуэт, растворяющийся среди могил и дождя.       Я нашел ее. Нашел и остановился за несколько метров, судорожно сжимая в руке стебли цветов. Странная стояла у одной из могил, стащив с головы косынку, отчего ее волосы длиной до плеч мгновенно пропитались дождевой водой, а ветер разносил пряди в стороны, каждый раз норовя ударить ими же по лицу. Она смотрела на каменную плиту перед собой, не шевелясь, казалось, не дыша. Воздух шумно вырвался из моей груди, когда женщина опустилась на колени перед куском темного гранита, аккуратно оставляя у его основания два жалких цветка, которые, несмотря на всю заботу о них, промокли и увяли. Но теперь Странной это было неважно. Она касалась руками памятника, проводя подушечками пальцев по табличке и фотографии, опускала голову, зарывалась пальцами в мокрую землю, казалось, желая слиться с ней, остаться здесь навсегда.       На фото ребенок, по годам, выгравированным на камне, проживший три года. Слишком безжалостна была та секунда, в которую я понял, что передо мной его мать, которая тихо плачет, почти про себя, ласкает руками пожелтевшее от времени фото. Что-то шепчет, едва шевеля губами, будто перед ней кто-то живой. Гладит камень, как могла бы гладить по голове собственного сына. Живет в эти минуты в другой жизни. В той, в которой ее никогда не было и которой у нее никогда уже не будет.       Уже не я руководил собой, а какой-то импульс побудил меня подойти ближе, остановиться рядом с ней, открыть зонт и закрыть ее и ее ребенка от безжалостных струй дождя. Она замерла на мгновенье, стихла, как будто прислушиваясь к вторжению в ее тихую траурную обитель. Так и не поднявшись с колен, она подняла ко мне лицо, вглядываясь в кусок черной материи, что заслонила над ней дождливое небо. Не произнеся и слова, я положил свой дорогой букет рядом с невзрачными гвоздиками. Шум дождя навевал воспоминания, каждому свои, но боль человека, сидящего у холодного камня у моих ног, ощущалась почти физически. — Ты представляешь, кто-то убивает еще не родившихся детей, — тихо произносит Странная, нарушая тишину и прерывая забвенный шепот дождя. — А я своего забыть не могу… Каждую ночь слышу, как он плачет, как зовет меня, а я все не иду, не с ним пока…       Она снова стихла, коснувшись ладонью нежных розовых бутонов, затем в который раз пробежалась пальцами по гладкой поверхности памятника. Я протянул ладонь и смел несколько желтых листьев с куска гранита, коснувшись его рукой, замер на секунду.       Господи, сколько же в нем жизни… Ее жизни.       Все, чем жила эта молодая женщина погребено здесь, засеяно травой и перекрыто этим мощным камнем. Она тоже здесь: ее душа, сердце, разум — все осталось здесь несколько лет назад, и только бренное тело мается в этой жизни, существует, пытается выжить. — Здесь лежит мой трехлетний Ванечка, навечно оставшийся в этом возрасте, — шепчет она, казалось, пересказывая эту историю сама себе уже в тысячный раз. — Все помню из его жизни: от первых признаков моего токсикоза и до его последнего глотка воздуха. Машина сбила его восемь лет назад. Позже мы с ним в больнице выдержали такое, что рассказать кому-то — не поверят. Он лежал тогда в проводах и трубках, доживая последние минутки своей короткой жизни, а я смотрела на него и отсчитывала секунды до тех пор, когда умру вместе с ним. Нас обоих не стало к утру третьего дня после дорожно-транспортного происшествия, за которое до сих пор никто не в ответе. Мой мальчик умер ночью, забывшись в своем болезненном сне. Боясь поднять шум, я аккуратно переложила его с кроватки к себе на колени и сидела, прижимая к груди, тихо-тихо как мышка. А утром врачи еще долго не могли вырвать тело сына из моих рук. Как обезумевшая я вцепилась в плечи погибшего ребенка, не признавая, что это конец, не желая даже слышать о разлуке. Тот, кто вынес смертный приговор моему сыну по прежнему ходит по этой земле на воле, ездит на шикарных машинах, даже прав не лишен… Сукин сын. Но всегда, когда вижу его, подхожу, останавливаюсь напротив и просто смотрю в его звериные глаза. И каждый раз хочу увидеть в них совесть… Но не вижу. Хотя, моего сына это не вернет уже.       Она говорила, а в моей голове постепенно складывался пазл: к тому жилистому мужику, моему соседу на черном «мерине», Странная подошла не за монеткой, а за совестью. Со всей ли свойственной ему совестью и состраданием он ударил ее по лицу? Ей не больно. Он давно ее убил. Еще восемь лет назад… — Поехали отсюда, Ань, — моя ладонь легла на ее худое плечо, сжимая, как могла бы сжимать рука близкого человека, которого у нее не было. — Ливень идет. Завтра вернемся и заплатим сторожу, чтобы оградку здесь поставил, следил за могилой. А ты… Тебе жить надо, ты не могила. Ты мать.