Безысходность

Snow Patrol - Run

На улице безжалостно бушует и разбивается о беспристрастные бетонные стены частных домов холодный ливень. Хлопающиеся с высоты о невысокие ступеньки капли окропляют босые ноги Сехуна и пропитывают легкую ткань его домашних штанов. Пронизывающий ветер впивается безжалостными иглами под покрытую мурашками кожу, но Сехун не двигается с места. Судорожно сжимает в пальцах ручку двери и до боли в желваках стискивает скрипящие друг о друга зубы. Он как прибитый стоит на пороге и просто не может не дрожать от ярости, которая в одно мгновение открытой двери заполоняет его до макушки. На часах уже давно перевалило за полночь. Хлесткие, косые стрелы дождя блестят и переливаются под желтыми куполами фонарей. Свет в соседних домах больше не зажигается. Лухан стоит у самой первой ступени. С поникшей персиковой головой и в насквозь промокшей одежде не по размеру. Его плечи настолько опущены, а руки дрожат, что Сехун допускает мысль: Лухан боится подняться под небольшой навес над крыльцом. И Сехун невольно прикусывает внутреннюю сторону щеки, чувствуя неприятный, ядовитый привкус крови. Кажется, что злиться еще больше просто невозможно!.. Но не в их ситуации. - Опять? - слова презрительным шипением срываются с языка, и Сехун даже не уверен, расслышит ли его Лухан. Однако тот безмолвно поднимает на него красные глаза с полопавшимися от стресса и слез капиллярами и, неуверенно улыбаясь, приоткрывает разбитый рот с запекшейся в уголках кровью. - Прости, Сехун-а, - его голос дрожащий и робкий. Наверняка в крадущихся по измученному лицу дождевых холодных каплях мало приятного: Лухан бесполезно старается скрыть дрожь, пробивающую его закоченевшее тело. Сехун видит, как вода отяжеляет персиковые локоны чужих волос, как она срывается и лениво обмазывает светлые виски, бледные щеки и коралловые губы... Она болезненно просачивается в красные рваные ошметки кожи на них, и по маленькому, аккуратному подбородку стекает тошнотворно-розовая жидкость. У Лухана привычные следы от побоев на тонких бледных руках и расцветшая алой гвоздикой ссадина на нижней губе. У Сехуна в ярости и бессилии впивающиеся ногти в ладони и рвущее его в клочья ощущение безысходности между ребер. - Прости, Сехун-а... - уже менее уверенно повторяет Лухан, и Сехун даже со своего места видит, как красивые глаза наполняются влажным блеском. Не так им любимым - счастливым и беззаботным, а печальным и лихорадочным. Но Лухан глубоко втягивает в себя морозный, пропахший дождем и мокрым асфальтом воздух через плотно стиснутые зубы и старается держать себя в руках. - Прости, - обреченно и сокрушительно тонет в шуршащем дожде. Сехуну хочется рухнуть на колени и заорать в голос. Встряхнуть этот серый, прогнивший изнутри город, заставить дождь, что уже льет третью неделю подряд, зависнуть где-нибудь между землей и облаками, разорвать на лоскуты пасмурное небо. Закопать ту мразь, которая одним ударом тяжелого кулака стирает ласковый изгиб коралловых губ. Но он лишь шумно, учащенно дышит, ощущая, как болезненно сквозяще холодный воздух режет крылья носа, а веки жжет от скапливающихся под ними слез. Горло саднит. Обнаженная грудь полыхает то ли от злости внутри нее, то ли от порывистого ветра. А на Лухане промокшая насквозь одежда. А Лухану еще холоднее. Поэтому, наплевав на все и отпустив с поводка собственное беспокойство, что так опасно перемешивается с раздражением, Сехун босыми ступнями в тяжелом шаге спускается с крыльца, шлепая по набежавшим на лестницы лужам, и крепко хватает Лухана за тонкое запястье. Ледяное и маленькое. Обида, вина, сожаление, слабость, ярость и безграничное желание уберечь скручиваются в желудке Сехуна. Пускают корни и разрастаются по капиллярам тонкими, острыми, как бритва, ветками. Когда-нибудь Сехун в свои семнадцать убьет себя на нервной почве. Потому что ощущение угловатого, холодного запястья в его ладони как-то странно давит на сердце, перекрывая его клапаны и не позволяя крови циркулировать по венам. Венам, в которых уже обжились ошметки самых разнообразных чувств. Они мутировали, срослись, а теперь отравляют его изнутри. Теплый комнатный воздух заставляет содрогнуться от яркого, почти обжигающего контраста, и Сехун невольно разжимает пальцы, отпуская Лухана, и обхватывает себя холодными руками, растирая гусиную кожу плеч. В квартире тишина и только мурчание автоматически закипающего чайника. Родителей нет, ведь те, как обычно, считают, что их сын достаточно взрослый, чтобы они позволяли себе ночевать на работе и сбегать временами на острова. Тихое короткое чиханье позади него отрезвляет и заставляет Сехуна хлопнуть по выключателю прежде, чем Лухан судорожно всхлипнет и вцепится тонкими пальцами в его согнутый локоть. Сехун на мгновение пугается и оборачивается, едва не сшибая старшего с ног. Его изумленный взгляд мгновенно сменяется на обжигающее безразличие. Ненатуральное и граничащее с безумством. У Лухана разбитый рот... рот, рассеченная бровь, проступающая гематома на тонкой линии челюсти, порванный ворот растянутой толстовки, содранная до крови кожа запястий и четкие, как тушью нанесенные следы чужих сильных пальцев на тонкой бледной шее. Под затравленным взглядом перепуганной, измученной лани Сехун в подступающей истерике вдыхает, кажется, отравленный кислород. Он матерится. Громко, грязно, и с разворота впечатывает кулак в голую стену коридора. Так, что Лухан испуганно шарахается к двери, едва сдерживаясь, чтобы не свернуться в клубочек и не разрыдаться. От страха. Он не хочет, чтобы Сехун... его Сехун видел все это, но Лухану больше некуда пойти. Он повелся на собственный эгоизм и счел, что Сехун давно уже привык и ничего плохого не случится... Он сейчас не понимает, почему Сехун - такой ласковый и заботливый Сехун - внезапно начинает злиться. Поэтому он сиротливо жмется к двери, словно ожидая провалиться сквозь нее, вновь оказываясь на улице под безжалостными ударами ледяных капель. Он не хочет находиться рядом с таким Сехуном. - Прости, прости, прости... - его голос сбитый, как костяшки младшего, и надрывный, как напряжение между ними. Лухан не может успокоиться. Его трясет, а глаза невидящим взглядом впиваются в сгорбившегося у стены младшего. Тот шумно дышит и молчит. Тот слишком сильно напоминает Лухану папу. Он хочет убежать. - Прости, прости, прости... - потому что какая-то давно расшатанная грань в сознании Лухана в очередной раз подкашивается. Он ждет удара. От Сехуна. Или не Сехуна?.. От папы? Что делает папа в доме у Сехуна?.. Он виноват, что Сехун сейчас так похож на папу? - Прости, прости, прости... - эмоции все же не выдерживают, лопая паутинные стенки и прорываясь наружу. Лухана начинает трясти и лихорадить. Крупные горячие слезы катятся из его широко распахнутых глаз. Ногти, обломанные о жесткий ковер в попытке спастись от тяжелых ударов, скребут дверь. Робко и слабо... как-то смиренно и жалко. Он ждет, что Сехун его ударит. - Прос... - Заткнись, Лухан! - Сехун рявкает на него настолько громко, что Лухан мгновенно затыкается. Дергается и прикусывает язык. Не замечает. Плохая привычка - воспринимать металлический привкус во рту как нечто само собой разумеющееся. Кажется, Лухан не дышит. Сехун поворачивается к нему лицом и, не спеша, опускается на колени. Лениво. Изможденно. Так, словно к его плечам подвязали многотонную ношу. Лухан даже не представляет, насколько прав в своих сравнениях. Теплые, широкие ладони мягко смыкаются на его руках чуть выше поврежденных запястий. Лухан осторожно вздыхает, но свинец, заполонивший его конечности, по-прежнему на месте. Слишком свежо сравнение Сехуна с папой. Пусть у того никогда и не было таких виновато поджатых губ и безграничной тоски в блестящих глазах. Глаза папы вообще никогда не блестели. Они были черными, как смоль, и жесткими, как горный уголь. Сехун перехватывает его крепче за талию, заставляя Лухана поморщиться от боли в воспаленных мышцах, и ненавязчиво тянет на себя весь его вес. Просяще, аккуратно, бережно. Лухан не понимает. Он ведь не сломается. Но Сехун только улыбается сухими губами до щемящего ощущения в груди старшего и настойчивей толкает его на себя. У младшего широкая, теплая грудь, мягкая кожа и быстро-быстро стучащее сердце за ребрами. Лухан невольно расслабляется, вслушиваясь в его сбитый ритм. Прикрывает глаза, полностью доверяясь Сехуну. Именно Сехуну. Бережному и внимательному. Как Лухан вообще мог подумать, что перед ним папа?.. Глупости какие-то. Папа никогда его так не обнимал. Только стискивал мозолистые пальцы в выжженных краской волосах и бил кулаком под коленки, чтобы Лухан привычно рухнул на них всей своей тяжестью. А потом делал больно. - Я отнесу тебя в ванну, Лухан, - тихо шепчет Сехун ему на ухо и рукой, свободной от талии, подхватывает его под бедра. - Пожалуйста, я хочу помочь... Но Лухан содрогается во вновь настигшем его ослепляющей вспышкой испуге и широко распахивает помутившиеся глаза. Сердцебиение учащается, грозясь выломать ему виски. Сехун сильнее прижимает его к себе и замирает, зажмуриваясь до всполохов под чернотой век и полыхающей обиды где-то в мясе под сердцем и легкими. Лухан конвульсивно, отрывочно содрогается в его руках, наверное, вновь путаясь в ощущении реального... Сехун скрипит зубами и вздрагивает от холодной, промокшей одежды Лухана. Мерзкая, толстая моль пожирает его изнутри. Он ощущает, как истлевает и гниет нутро под ее мохнатыми лапами и склизкими крыльями. Ему тоже страшно... страшно до безудержного воя в подушку и непрекращающихся слез. Страшно за этого болезненно тонкого парня в своих руках. Страшно настолько, что желудок скручивается и упрямо ползет вверх по пищеводу. Страшно завтра проснуться и услышать, что Лухан вскрыл голубые нити на запястьях или не пережил очередного насилия, захлебнувшись в собственной крови. Страшно... Сехун хочет обнять Лухана крепче, чем кто-либо, согреть его почему-то никак не согревающуюся кожу и раствориться. Чтобы ни его, ни Лухана больше не существовало. Только не тут. Только не так. Только не здесь, когда Сехун всего лишь несовершеннолетний школьник, беспомощный перед зрелым и влиятельным мужчиной, а Лухан - забитый, растоптанный и оскверненный собственным отцом ребенок. И плевать, что старше Сехуна... сейчас, когда он ничего не весит в его руках, он не может быть двадцатилетним парнем. Он ребенок с въевшимися под кожу кровоподтеками от армейских сапог и сломленной психикой от бесконечного надругательства в детской комнате на жалобно, почти сочувствующе скрипящей кровати. Сехуну страшно. Лухану уютно и тепло. В руках Сехуна. В эту минуту. *** Снимая через взлохмаченную голову толстовку и спуская с острых тазовых косточек широкие бриджи вместе с нижним бельем, Сехун давится жалостью и ненавистью к самому себе. За собственное бессилие. При каждом взгляде на свежие, старые, заживающие следы безжалостных побоев на мягкой, светлой коже цвета слоновой кости, он до крови прикусывает острыми зубами внутреннюю сторону щеки. Старается не прикасаться к сливовым, грязно-желтым и красным пятнам на чувственных изгибах красивого сформированного тела. Сехун ненавидит себя за постыдную тяжесть внизу живота. Лухан молчит и только мягко улыбается. Отстраненно. Сехуну хочется, чтобы для него. Бережно опуская старшего в теплую воду и изо всех сил игнорируя алые дымки, растворяющиеся в жидкости, Сехун садится на корточки перед ванной и достает из аптечки вату и перекись. Лухан шипит и ежится от жгучей боли между ягодиц. Сехун не замечает. Он не замечает и делает свое дело, смачивая вату антибактериальным средством. Он совсем не видит. Он не догадывается. - Повернись ко мне, пожалуйста, - почему говорит так тихо, не знает даже сам Сехун. Он едва ощутимо прихватывает пальцами аккуратный подбородок, стараясь не задеть гематомы, и подносит вату к губам, которые коркой покрыл кровавый панцирь. Лухан послушный и какой-то безмятежный. Спокойнее, чем обычно, и Сехун допускает, что папаша того решил впихнуть в парня еще и психотропные вещества. Но идея тут же штампуется абсурдной: зрачки у старшего нормальные, дыхание ровное. Он просто расслаблен. И Сехун позволяет себе тихо порадоваться. Когда перекись полностью смывает с красивых губ кровь, Сехун застывает, широко распахивая веки. - Что такое?.. - слишком безразлично интересуется Лухан, глядя на младшего с каким-то фанатизмом. Благоговением. А Сехун просто не может ответить. Он словно в замедленной съемке поднимает другую руку, и его взмокшие пальцы касаются нижней губы Лухана. Поводят вниз. Раздается приглушенный, чавкающий звук расходящегося в стороны мяса. Лухан не реагирует. У Лухана давно превышенный болевой порог. А Сехун просто в ужасе, потому что прекрасные губы его любимого Лухана изуродованы глубокой, разорвавшей плоть раной. Останется шрам. Сехун больше не увидит этой соблазнительной формы бантиком и чувственного изгиба в улыбке. Нижняя губа старшего рассечена. - Сехун? - в его тоне звенят обеспокоенные нотки. Лухан догадывается, что что-то не так. Легкая паника холодит кишечник. - Чем он бил тебя? - вопросом отзывается Сехун и заламывает брови, нежно проводя ватой по отвратительному увечью некогда идеального, кукольного лица. Лухан хмурится. Понимает. - Он купил себе перстень. - Сехуна передергивает. - Красивый такой, массивный. С грифоном. У того еще клюв острый, выделяющийся... С измученным стоном Сехун внезапно подается вперед. Лухан в очередной раз пугается, но мысли тут же вылетают из его головы. Острое, неприятное ощущение вперемешку с ласковой негой пробегает по нервам. Сехун его целует. Лухана впервые кто-то целует... И его щеки обжигает румянец. Ведь мягкий язык проникает в его рот, ладони обнимают тонкие плечи, а Лухан не знает, что делать. Волнение завладевает его телом. Сехун целует его трепетно, сбивчиво. От неудобной позы едва сталкиваясь зубами и зализывая рану на его губе подобно маме-кошке. Так влюбленно и смущенно.. Лухан не замечает, как начинает плакать. Отстраняясь, Сехун не оправдывает ожиданий старшего. Он резким движением стягивает с себя штаны и, шумно дыша, опускается в ванну рядом с недоумевающим Луханом. На пол со звонким журчанием и стеклянным плеском выталкивается от давления их тел мутная от отмокшей крови вода. Сехун хватается широкой ладонью за персиковый затылок и вновь целует. Как-то... горько, страдающе... но одним поцелуем и сильными пальцами в волосах он выворачивает Лухана изнутри. Потому что старший теряется. Потому что он не понимает и не знает, чего добивается от него Сехун. Когда они уже делят на двоих терпкий металлический привкус, а Лухан почти отвечает, до последнего внезапно стучится мысль, к чему все идет. Тонкие ладони упираются в широкую грудь напротив. Сехун улыбается в поцелуй как-то тоскливо и отстраняется, прижимая влажную от пара голову Лухана к своему плечу. Лухан молчит. Молчит, что ему больно сидеть в таком положении. Молчит, что его сердце никогда не билось в таком странно отчетливом, как часы, ритме. Молчит, что впервые в жизни получает удовольствие от чужих прикосновений к своему обнаженному телу. Сехун же обнимает дрожащее размякшее тело и запрокидывает голову высоко к ослепляюще-белому потолку. Дышит глубоко и размеренно. Лухан, кажется, смущенно роняет что-то наподобие "спасибо" в его увлажнившиеся ключицы, вызывая у Сехуна улыбку, которая болезненно трещит в уголках губ, и засыпает, убаюканный такой непривычной безопасностью и теплой, обволакивающей водой. Сехун разрешает себе заплакать. Потому что отвращение к себе возрастает до ужасающих процентов, дробя потолок максимума. Потому что сейчас, приласкивая и уберегая Лухана, он дарит ему обманчивое, глупое и галлюциногенное счастье, подобное никотиновому дыму. Потому что завтра он обязан будет отпустить Лухана домой. К папе. Потому что он ничего не может сделать, кроме как разбивать кулаки о стены в собственной комнате, кричать в намокшие от злых слез подушки и ругаться матом в нахальные самодовольные морды служащих из городского полицейского участка, которые усмехаются, читая его заявление, и комкают то, выбрасывая в урну. Ведь он просто мелкий обкурившийся придурок, который считает, что мэр насилует и до полусмерти избивает собственное чадо. Потому что этот долбанный город живет не по его правилам, и Лухан когда-нибудь все же догадается полоснуть бритвой по нежной коже цвета слоновой кости. Сехун разрешает себе заплакать, потому что не может спасти одну крохотную, светлую жизнь, полностью зависящую от теплоты его объятий и умения зализывать побои, как большая мама-кошка. Лухан спит на его плече. Сехун сотрясается, распахивая губы в немых криках и сдерживаясь изо всех сил, чтобы не сжимать старшего руками слишком крепко. Безысходность жирной молью пожирает его внутренности и откладывает жилистые личинки в его мозгу про то, что "ничего и никогда не изменится"... Завтра утром Лухан уйдет к папе.