Холод пустоты

Снег падал неровно, большими некрасивыми хлопьями. Проезжающие мимо машины восхитительно выделяли ярко-белые комки светом фар, и Эйсидшторм вдруг подумал, что эти мокрые убожества опускаются только для того, чтобы расцвести нежными голубоватыми соцветиями перед самым своим падением. Комья снежинок будто бы разлагались прямо в полете. Хорошо, что все лампы он заранее отключил, и ничто не мешало ему оказаться в спасительной темноте. Открыть глаза широко и без страха быть ослепленным. Только высунь наружу руку, и почувствуешь, что вместо рваной сероватой пелены с небес падают кислотные сгустки. И он тянется туда, к спасительной боли, но пальцы лишь оставляют размазанные отпечатки на стекле. Как же далеко… Холод лижет голые ноги, кисти, вымораживает насквозь – по коленям, локтям, туда, вглубь истощенного тела. На нем только рваная черная футболка, и он опять не может понять, почему он сидит на подоконнике у ледяного стекла, а не в пустой кровати, и куда делся конспект. Перед глазами три цвета – чернильно-синий, янтарно-рыжий, светло-серый. Спокойное сочетание. Находящееся в бесконечном движении. На душе – та же беспросветная чернота, еще пепельная по краям, как гниющая рана. Если бы дело было в простой похоти, он бы давно задушил в себе гордость и подошел к Нему с унизительной просьбой. Добился бы своего, заинтересовал – и забыл о своей маленькой, но дорогой прихоти. Отдался бы разок, чтобы унять водоворот однотипных мыслей. Но дело было хуже, намного-намного хуже. Эйсидшторм уже понял, что ему требуется намного большее, чем одна ночь секса. Оно, это темное больное чувство, вцеплялось в разум, заставляя в ответ вцепляться ногтями в плечи и ключицы, тянуться раз за разом к игле и лезвию, скользить пальцами по отколотой бежевой плитке и задыхаться в полной остывшей воды ванной. В Его присутствии молчать и закрываться в себе, бросая лишь редкие фразы, полные блеклого яда. Незаметно сжимать и разжимать кулаки в карманах великоватых ему джинс. Неярко краснеть от одного вида безмятежных лазоревых глаз, накаченной загорелой спины, рельефного пресса, голубой косички, заправленной за ухо. Часто ловить себя на полном абстрагировании от реальности, стоит Ему пройти мимо. Ближе… еще ближе… коснись меня… Чувство, больное сладковатое чувство слепит, колет виски и затылок болью, прижигает запястья сетью царапин. Как же. Это. Больно. Он гладит пальцами стекло, дожидаясь легкого-легкого покалывания на месте окончательно замерзшей кожи, размазывает собственное дыхание, оставляя на окне лишь слезливые дорожки и полупрозрачный тающий конденсат. Прижимает на секунду онемевшие фаланги к вискам – это успокаивает и немножко выводит из спасительного транса. Одеревеневшие холодные ноги не слушаются – Эйсидшторм неловко соскальзывает с подоконника, едва не наткнувшись на спинку кровати коленом. Так же, на негнущийся ногах, он идет на кухню – выпить чего-нибудь, лучше бы высокоградусного. В центральной комнате, самой большой и самой захламленной, на спине лежит Айсшторм, заняв почти весь матрас, брошенный тут вместо проданного дивана. У него лицо мертвеца – безжизненное, пустое. Глаза открыты, и в темноте взгляд совсем черный, чернее беззвездного неба за окном. Скулы болезненно заострились. Кожа цвета газового пламени. Танец вен на руках, лежащих поверх покрывала, заметен невооруженным глазом. Он болен - Эйсидшторм вымарывает из мыслей опротивевшие четыре буквы, - и нет денег на лечение. Никаких. Нет даже малейшего шанса на жизнь, потому что не существует добрых фей, которые бы подарили ему избавление от этого вечного холода. Холода понимания. Он может умирать медленно, может – быстро. Это сейчас короткий бессимптомный период, но, случись одна осечка, и из вечных уродующих болезней парню не выбраться. Он ослеплен непривычным льдистым спокойствием настолько, что согласен не видеть ничего. Он сдался, сложил руки и готов тонуть в абстрактном ужасе. И тонет. Ему теперь всегда холодно. Эйсидшторм только неслышно вздыхает, присаживается рядом, слушая шорох пружин, нарывает ладонь названного брата своей. Будто трупа касаешься, и только с трудом нащупанное биение на тыльной стороне запястья дает понять – он жив. Жив еще день. Думая, как бы не расплескать свою кислоту, не показать огрызок души, он опускается рядом, даже не пытаясь что-то сказать. Какие слова можно подобрать… сейчас? Саншторм выскальзывает из ванной с нерешительной улыбкой. Будто бы с него сняли вечную маску, и он не понимает, есть ли еще у него какое-нибудь лицо. Он будто бы слегка светится – может быть, потому, что единственный из них троих верит во что-то. Он смотрит своими невозможно-золотистыми, светлыми, мудро-наивными глазами на Эйсида, и тот отрицательно качает головой. Их золотоволосое солнце, бойкое и веселое, поддерживающее всю их триаду под крылья ласковой улыбкой, боится своего раздвоения. Иногда он сидит на полу, уткнувшись лбом в стену, и бормочет какие-то молитвы, перемежая их с проклятьями, богохульствами, плачем, мольбой. Смехом. Безумным. Он не помнит этого. Ему страшно. Страшно понимать, что он никогда не будет один. Страшно от мысли, что рано или поздно он, изначальная личность, может пропасть. Исчезнуть. Удалиться. Полностью прекратить свое существование. Он страшится того, что может сделать эта безымянная вторая личность. Страшится очнуться в пустой квартире, нежно прижимая к себе два трупа. Страшится узнать, что сделал что-то совсем плохое. Что теперь он – не он. - Все хорошо? – от звонкого голоса, полного какой-то иррациональной веры, остались только крупицы, но Эйсидшторм все равно улыбается через силу, стараясь забыть все, о чем он думал. Очиститься. Опустеть. Они есть друг у друга. И пока они смогут так же поздно ночью ложиться на общий матрас, обнимать замерзшего Айса, пытаясь хоть как-то согреть и подбодрить его – все будет хорошо. Должно быть хорошо.